Молитвы человеческие

– Братья, отцы! Амбар полный!

Казначей поднял голову: не ослышался ли? Но среди монахов уже пронеслось:

– Амбар полон хлеба! Да так полон, что дверь не закрывается.

Многие монахи сорвались, чтобы посмотреть, и отец Михаил, торопясь и всё ещё сомневаясь, тоже ринулся с ними. Дверь амбара стояла распахнутой, а внутри, широкой волной раскинувшись вправо и влево, текло крупное, свежее, остро пахнущее зерно.

– Ах ты, Боженька, – так и сел казначей. – Да как же это?

Он трогал его руками, мял, словно желая убедиться: настоящее, неподдельное зерно, да какое хорошее! Словно небесные врата распахнулись и послали в голодающий монастырь свой щедрый дар. «Сколько хлеба будет! Просфор напечём. Да мало ли что можно сделать, когда так много зерна? А главное – ворот, ворот не закрывать, потому что не скудеет рука дающего». Отец Михаил был готов окунуться в это зерно, искупаться в нём, но только сидел и сидел, и украдкой смотрел, как удивлялись другие монахи, будто и не просили сами же о милости, и как блестели слёзы в глазах у всех.

Благодарственный молебен читали всем монастырём, братия стояла торжественно, выпрямив спины и с умилением внимая чтецу. Казначей прислонился к стене: от волнения ноги едва держали. Он украдкой опускал руку в карман, где лежала горсть нового зерна, пропускал её сквозь пальцы, наслаждался бархатистостью и грелся, грелся душой, в которой уже не осталось ни единой капли неверия. «Прости меня, Господи, – шептал он, – прости старого и глупого. Тяжкий грех – не надеяться на Твою милость и заступничество Матери Божией. Ох, тяжкий грех…» И невольно предвкушал, каким сладким, сытным и добрым будет этот вымоленный хлеб.

Утро и вечер

– Ну что вы, Ольга Петровна, – причитала горничная, помогая барышне одеваться, – что вы так огорчаетесь?

– Не хочу замуж!

– Да как же не хотите? В самую пору! И жених хорош…

Ольга дёрнула плечиком, поджала губки:

– Катя, ты не понимаешь! Не знаю я его! Меня, как торбу, сунули кому попало, а вдруг он злой, негодный человечишка, только притворяется добрым? Вот горя хлебну!

Катя застыла с округлёнными глазами:

– Не пойму я вас, барышня. Словно подменили. Да зачем же так о людях говорить?

Но Ольга с ужасом глянула в зеркало и, чувствуя себя будто агнец, приготовленный на заклание, разрыдалась. Катя бросилась утешать хозяйку.

– Не плачьте, Ольга Петровна, не плачьте, а лучше присмотритесь к нему. А если так плох, как вы думаете, то и не ходите замуж. Скажите маменьке: не пойду – и точка.

– Прибьёт она меня.

– Не прибьёт. И священник венчать не станет, коли узнает.

– Ох, Катя, Катенька…

Сердобольная горничная долго утешала и увещевала госпожу, но прошло не менее часа, прежде чем Оленька успокоилась, а когда она с заплаканными глазами вышла к чаю, мать удивилась:

– Оля, что, плохо спала?

Дочь потупила голову:

– Не плохо, маменька, да только страшно.

– Отчего же страшно?

– А вдруг Павел Сергеевич не тот?

Мать осердилась:

– Прекрати, Ольга. Вам бы, барышням, всё женихов перебирать, а хороший человек на дороге не валяется.

– Да откуда ж вы знаете, маменька, что он хороший?

– Люди говорят. Добрый, воспитанный.

– У него жена умерла. Заморил, значит?

Мать изумлённо глянула на дочь:

– Заморил? Кто ж тебе такое сказал? И слово нашла… – она возмущённо поправила платье: – Не заморил, сама умерла. Болезненная была.

Ольга внимательно слушала.

– А дочка его? И что же, я в мачехах ходить буду?

– И походишь! Привыкнешь, сладится, слюбится.

Но Оля едва не плакала.

– Не отдавайте меня, маменька. Я с вами поживу.

– Олечка, доченька, – вдруг смягчилась мать, – да ты хоть присмотрись, ведь не завтра свадьба. Просто глянь на него душевными глазами.

– Не могу, боюсь я его.

– Не бойся. И меня замуж выдавали, и я страху натерпелась. А потом привыкла – и вот по сей день в мире с Петром Андреевичем живу.

– Папенька добрый.

– Вот и ты доброй будь, всё и наладится.

Чуть позже, немного успокоившись, но не смирившись, Ольга прошла в сад, погуляла среди запорошенных деревьев, протоптала дорожки в снегу. Сердце её бунтовало, а мысли о женихе причиняли настоящее страдание. Ей было страшно оказаться вдруг в чужом доме, рядом с чужим человеком. Мучило опасение, что его дочь возненавидит её, а слуги станут относиться хуже, чем к прежней хозяйке. А потому неудивительно, что собственная доля казалась Оленьке очень горькой.

Вечер настал с напряжением и ещё большими страхами: все ждали жениха. Он обещался быть к обеду, но немного запаздывал, и Ольга едва не извелась. Ей хотелось спрятаться, укрыться в своей комнате, но маменька приказала надеть нарядное платье и предстать во всей красе.

Наконец, послышался лёгкий шум, и открылась дверь.

– Павел Сергеевич Нестеров, – громко объявил лакей.

И вслед за тем в залу, убранную особо к приезду гостя, вошёл лёгкой походкой худощавый, среднего роста человек, ещё молодой, весь светящийся радостью и морозной свежестью. Ольга застыла. Лишь однажды она видела жениха, в папином кабинете, и тогда тот показался ей напыщенным и важным. Сейчас же пред ней стоял другой человек.

Немного стесняясь, Павел Сергеевич сделал глубокий общий поклон и начал подходить к домочадцам, приветствуя каждого в отдельности. Раскланялся с отцом, приложился к руке маменьки, но сделал это без фамильярности, а очень чинно. К Ольге подошёл последней, улыбнулся, глянул в глаза.

– Простите за опоздание, Ольга Петровна, в присутствии задержали.