Французский роман

Когда я вернулась в свою комнату, первой мыслью у меня было написать Мишелю письмо. Наверное, лучше на электронку. Хотя… Кто знает, читает ли мама его почту. Мне хотелось вывалиться из окна, чтобы он хоть немного почувствовал угрызения совести за то, что так грубо обошёлся с моим сердцем. Мне хотелось и мести, и раскаяния с его стороны, а ещё лучше – его слёз и боли…

Немного успокоившись, я осознала, что ситуация была далека от трагедии. Мне не нужно будет смотреть в его глаза, которые теперь напоминали мне о том, как глупо я выглядела ночью. И впереди был Париж. Париж, без сомнений, означал, что всё не так уж плохо.

Я решила, что торопиться мне некуда, и взяла билет на прямой поезд Москва – Париж. Какой смысл проглотить на высоте десяти тысяч метров всю Европу, если есть возможность прокрутить полглобуса перед глазами?

О моей незадавшейся любви не знала ни одна живая душа, а мне так хотелось выплеснуть своё горе. Мама была права: о мальчиках я не говорила и не считала нужным это делать. Любой обладатель мужского имени, возникающий на моём пути, неизбежно получал от меня самую низкую оценку при сравнении с Мишелем – властелином моих грёз, мыслей и сердца. Когда в начальных классах он забирал меня из школы, то всегда ждал меня, стоя в самом начале школьной лестницы. Едва заканчивался последний урок, я, наспех запихнув учебники в рюкзак, пробивалась к дверям аудитории и летела по коридору к этой самой лестнице, превращаясь из школьницы в принцессу, которую ждал её принц и рыцарь. По пути я надевала рюкзак на плечи, чтобы освободить руки. Я падала в его объятья и закрывала глаза, захлёбываясь в своём счастье.

Я одёрнула себя и продолжила паковать чемодан. Всё это было в далёком прошлом. А сейчас я была отвергнута. И не в каких-то снах и фантазиях, а в самой что ни на есть суровой реальности. Я вздохнула.

Мишель появился в жизни мамы, когда мне было чуть больше года. Это была какая-то запутанная история с нашей общей поездкой с отцом в Париж, где он просто исчез. Наверное, в двадцать первом веке это кажется смешным – потерять человека среди бела дня. Но по той версии, которая мне была известна, всё было именно так. Родители не были женаты. Мама говорила, что их отношения не требовали никаких формальностей. И, тем не менее, единственный след отца в моей жизни выглядел теперь как фамилия и отчество, которые значились в моём паспорте на главном развороте – Лилия Игоревна Вавилова. Была ещё одна деталь, о которой стоило бы упомянуть. В одном старом мамином дневнике я однажды увидела маленькую чёрно-белую фотографию молодого мужчины, предназначенную для какого-то документа. Тёмные прямые волосы, чётко очерчивающие контур лица; глаза, выдающие какую-то боль, но при этом не делающие взгляд злым. Эта фотография лежала на странице, где я украдкой прочитала запись о том, что мама собиралась в Париж, в ту самую поездку. «Не могу поверить, что это случится уже так скоро» – запомнилась мне фраза, написанная маминым почерком. Запись была последней. Словно после неё жизнь дневника или его обладательницы оборвалась. Не было сомнений, что на фотографии был мой отец. А сам снимок был явно старше меня. Немного позже я осторожно спросила у мамы, нет ли у неё фотографии отца, но она только покачала головой, добавив, что я никогда не узнала бы его, если бы встретила.

Когда мама, едва не потерявшая рассудок от исчезновения отца в чужой стране, судорожно пыталась решить, что делать дальше, так же внезапно, как исчез отец, нежданно-негаданно появился соотечественник, который, услышав нашу странную историю, вызвался помочь. Усилия не увенчались успехом, зато в Россию мы вернулись втроём.

Поначалу Михаил – да, именно Михаил, обычное русское имя – принимал активное участие в поисках отца, который по сей день остаётся для меня лётчиком-испытателем, просто сбежавшим от нас с мамой. В течение недели Мишель снимал для нас с мамой квартиру в Москве, где было больше шансов получить какую-то информацию от русского посольства во Франции. До поездки во Францию мы с мамой жили у бабушки с дедушкой, но теперь мама содрогалась от мысли о том, что ей придётся рассказать родителям, что мой отец «самоудалился» с горизонта. Мишель предложил нам пожить у него, пока суд да дело. Тогда-то мы и попали в этот столичный двухэтажный особняк со своим садом и потрясающим видом на искусственный пруд.

Мишель занимался внешнеэкономической деятельностью. Когда мама говорила ему, что для неё было тайной, как место рядом с таким мужчиной могло быть не занято, Мишель шутил, что у него не было на это времени. И так же, как он привозил дорогие вина из Франции, он привёз себе жену и, на удачу, «отечественного производителя».

Я достала портрет мамы и Мишеля с полки у моей кровати. Этому снимку было больше пятнадцати лет. Мишель в ослепительно белых брюках и рубашке с длинными рукавами, верхняя пуговица расстёгнута; русые прямые волосы, такие мягкие, но на фотографии кажущиеся дерзко-жёсткими; поразительно манящие глаза, взгляд которых создаёт впечатление, что он смотрит только на тебя одну, что остальной мир не существует, что всё, что есть прекрасного в этом мире, эти глаза обещают тебе одной. Вкупе с успешностью его облик просто не оставлял шансов для женского сердца. Неудивительно, что мама так легко рассталась со своим прошлым, о котором ей напоминала, наверное, только я. Она родила меня в двадцать лет. Немногим старше меня сейчас. А через год встретила Мишеля, который был старше её на десять лет, впрочем, как и мой отец.

Мама на фотографии выглядела совсем юной. На ней был элегантный, такой же белый брючный костюм и белая шляпа с чёрной лентой по краю полей. Эту фотографию они сделали в нашей совместной поездке в Париж. Да, этот город постоянно был судьбоносным для нашей семьи. Вернее, для меня и мамы с Мишелем.

Я не могу точно сказать, в какой момент вспыхнула моя страсть к Мишелю. И я не знаю, почему я не воспринимала его как отца, несмотря на то, что это место было вакантно всю мою жизнь. Я словно чувствовала, что мне уготовано другое, куда более яркое, всепоглощающее чувство, чем слепое детское обожание того, кто кормил меня с ложечки. Наверное, женщины обречены влюбляться в тех, кто их кормит и носит на руках. Мишель делал и то и другое. Каждую годовщину свадьбы Мишель готовил маме великолепный ужин. Ах да, забыла сказать, они поженились через год после того, как мы с мамой переехали в особняк Мишеля. Бабушка с дедушкой не были на свадьбе, не сумев так быстро «оправиться» от рокировки мужчин в маминой судьбе, но, когда я достигла более сознательного возраста, они одаривали меня такой любовью, какой могла пользоваться только непростительно капризная единственная внучка.

Мама закончила МГИМО уже после свадьбы с Мишелем. Я почти не видела её за какой-нибудь работой. Пока я была маленькой, она уезжала только на экзамены, оставляя меня с няней, а всё остальное время проводила в особняке со мной. Когда я училась в школе, мама работала в офисе вместе с Мишелем, но, когда я возвращалась вечером после занятий в музыкальной школе, она уже всегда была дома. Летом мы уезжали во Францию, где Мишель и мама решали свои бизнес-вопросы, а я путешествовала вместе с ними.

Мишель открывал дверь небольшого уютного домика, который мы снимали на время поездки, посреди усеянного голубыми цветами поля. При выходе из дома казалось, что ты попадал на небо. Я обожала это место. Оно было для меня уютным, по-настоящему домашним. На ходу расстёгивая ворот рубашки, Мишель проходил в гостиную и падал на софу, на которой сидела мама, укладывал голову ей на колени, закрывал глаза, а она, волшебно улыбаясь, ерошила его волосы.

В ту поездку мне было двенадцать. Я наблюдала за мамой и Мишелем, ловила их взгляды, тайком слушала, о чём они говорят, и спустя какое-то время я сама стала смотреть на Мишеля другими глазами. Если до этого он был моим недосягаемым героем и кумиром, то теперь я воспринимала его как абсолютно реального мужчину, который уже не мог относиться ко мне как к ребёнку, потому что я сама больше не чувствовала себя маленькой девочкой.

***

Мама постучала в открытую дверь и вошла:

– Лили, тебе помочь?

– Спасибо, я справлюсь.

– Мне кажется, что я выгоняю тебя из дома.

– Это не так. На самом деле я ещё утром хотела сказать, что было бы неплохо куда-нибудь уехать, но вы меня опередили, поэтому мой сюрприз провалился.

– Ты расстроилась из-за этого?

– Да, – соврала я.

Мама села рядом со мной в ворохе моих вещей и обняла меня за плечи:

– Милая, мне нужно сказать тебе ещё кое-что.

– Что?

Было видно, что мама очень волнуется.

– У тебя будет братик или сестричка.

Мне показалось, что на меня обвалился потолок, как в русской потешке.

– Когда ты об этом узнала?

– Пару дней назад, – ответила мама, безуспешно стараясь угадать мои мысли.

У меня зашумело в голове. Наверное, если бы мама попыталась что-то сказать, я бы только видела, как она шевелит губами, словно через толстое стекло. Но она молчала.

– Мишель знает?

– Да, я сказала ему вчера вечером.

Боже мой! В ту же самую ночь, когда Мишель узнал, что у него будет свой ребёнок от любимой женщины, его приёмная дочь оказывается влюблённой в него самого.

– Мама… Я так за вас рада, – я упала маме на руки и разревелась.

– Доченька… Лилечка…

Мама тихо плакала вместе со мной. Мне показалось, что тот дождь на террасе смыл моё детство, а если что-то и осталось, то теперь оно растворялось в моих слезах. И я вдруг поняла, что ещё не готова к чему-то новому, что я не готова к ответственности за свою жизнь, что я хочу обратно, хочу, чтобы время остановилось тогда, когда все мы были вместе и были счастливы. И одновременно с этими мыслями я понимала, что это уже невозможно, что мне придётся встать с этого места и уступить его новой Лили, которую я ещё совсем не знала. Я боялась не будущего, я боялась её, новую себя, которой придётся столкнуться с тем, с чем она никогда не имела дела, и что будет дальше – одному богу было известно.

Я услышала, как к дому подъехал Мишель. Мама поцеловала меня и вышла из комнаты.

Я встала и подошла к шкафу с зеркальной дверью. Рядом с ним на стене до сих пор висела «линейка роста», о которой я уже давно не вспоминала. Отметка жирным шрифтом 100 см. Как мне всегда хотелось быть повыше… Я взяла в руки карандаш, стала спиной к «линейке», выпрямилась, подняла руку и постаралась поровнее поставить карандашом новую отметку. Когда карандаш уткнулся в стену, я «вынырнула» из-под него и повернулась к «линейке» лицом. 170 см. Ну хоть так.

В зеркале стояла всё та же Лили, никак не изменившаяся за последние сутки. Всё та же чёлка, уже далеко не пшеничные, но и не чёрные волосы, которые немного вились, но как-то неуклюже. Стоило подрезать пару прядей у лица, как они сразу торчали в разные стороны, и справиться с ними можно было только зажимами до самых кончиков. Я хотела найти актрису, на которую я была бы похожа, чтобы можно было «списывать» с неё образы, стиль, подбирать гардероб. Я знала, что из одежды и фасонов мне идёт, пока я была школьницей, когда яркость чревата вниманием преподавательского состава и намёками на преждевременное взросление. А вот когда вставал вопрос о том, чтобы выделиться из толпы, кроме зелёных волос и красной помады мне ничего не приходило в голову. Я всегда удивлялась, как маме удавалось быть нарядной без блеска и яркого макияжа, в то время как я всегда казалась себе совершенно «акварельной», где воды больше, чем краски. Даже глаза у меня были совершенно непонятного цвета. Не серые, не зелёные, не голубые, а как-то всё вместе. К носу у меня не было претензий. По крайней мере, он никогда не становился объектом чьих-либо насмешек. А вот что я действительно любила в себе – это цвет лица. У меня всегда была очень чувствительная кожа, которая легко сгорала на солнце и реагировала на любые недосыпы, но при «бережном обращении» она была просто идеальной. Ни одной родинки на лице, никаких подростковых подвохов, которые нужно было бы замазывать. Интересно, какой стала Алиса Льюиса Кэрролла, когда она выросла? Осталась ли она такой же милой, или каждый день, подходя к зеркалу, как я сейчас, она надеялась, что из Зазеркалья выйдет более красивая девушка и пригласит её в Страну Чудес?

Мои мысли снова унеслись в не столь далёкое прошлое, в тот день, когда мы с Мишелем вместе ходили по магазинам, выбирая мне наряды на это исчезающее лето. Я с важным видом уходила в примерочную с цветным ворохом, а Мишель ждал меня в кресле, читая новости на смартфоне. Когда я появлялась, он поднимал глаза и улыбался. Я делала вид, что обижаюсь, что он мне совсем не помогает, как это делала мама. Но это было неправдой. Все его улыбки я знала наизусть. Едва промелькнувшая обозначала сдержанный смех, поджатая губа была знаком того, что он очень сомневался в моём выборе, улыбка с наклоном головы влево говорила о том, что я выглядела «ничего», и, наконец, если лёгкую улыбку затмевал яркий пристальный взгляд, я понимала, что я королева.

Одно платье я купила, не показывая ему. Я мечтала, что надену его на годовщину их свадьбы в сентябре и буду красивее мамы. Я положила его на дно чемодана: в самом деле, не оставлять же это сокровище дома.

Когда живёшь бок о бок с любимым человеком, необходимость всерьёз задумываться над своей внешностью отпадает сама собой. Любовь к Мишелю спасла меня от кучи комплексов, которые одноклассницы собирали из года в год, пытаясь вызвать интерес у сверстников, в лучшем случае старшеклассников, для которых вся романтика заключалась в ехидном хохоте за спиной. Я вообще удивлялась, откуда потом берутся мужчины. В какой-то момент обладатели этих совершенно ничего не выражающих глаз вдруг прозревали и начинали видеть всю ту красоту, которой они были окружены. Самое страшное, что даже если это и происходило в школьные годы, то объекту внимания доставалось так, что не позавидуешь. У меня было достаточно времени, чтобы, наблюдая судьбу мамы, вывести для себя одну простую истину: мужчины делятся на тех, кто предаёт, и тех, кто спасает. В школе мужчин не было вовсе. Были только мальчишки, а разбираться в этом подвиде мне не представлялось интересным.

Как бы я ни выглядела, что бы я ни носила дома или в школе, Мишель всегда ждал меня, в его отношении ничего не менялось, мы говорили обо всём на свете, и даже мои капризы, которые я порой не могла обойти, останавливались силой, которая исходила от него без всяких слов. Он просто давал мне возможность выплеснуть все эмоции, и я не тащила на себе обрезки своего характера, который на каждой примерке разлезался по швам и требовал новой переделки, а иногда и выкройки.

Была ещё одна вещь, судьбу которой мне нужно было решить. Та самая рубашка Мишеля. «Интересно, – подумала я, – если я верну, он наденет её? Будет ли вспоминать меня так, как я думала о нём, надевая эту рубашку? Или мужчины вовсе не так сентиментальны?» У меня не было ответа ни на один из этих вопросов. Я свернула рубашку и быстро отнесла её в комнату мамы и Мишеля.

Вечером я спустилась к ужину. Несмотря на август, было прохладно. Я мельком взглянула на первую полосу местной газеты, которая лежала на тумбочке. Никаких сообщений об оборванных проводах прошлой ночью, слетевшей черепице и поваленных непогодой деревьях. Похоже, катастрофа коснулась только меня. Это было нечестно. Я, смирившись с тем, что в последние двадцать четыре часа вокруг царила сплошная несправедливость, села за стол.

Наверное, если бы в тот вечер кто-то вошёл в комнату и увидел нас, молчание, изредка прерываемое звоном посуды, он принял бы за знак того, что мы не слишком привязаны друг к другу. Но это было не так. Именно наша общая любовь сейчас мешала нам быть общительными и приветливыми. Я знала, что мои чувства сейчас разделяли и мама, и Мишель. Как бы там ни было, наша семья существовала столько лет. И она не могла развалиться за несколько часов. Я подумала, что этот ужин был похож на проводы на вокзале, когда до отправления поезда всего несколько минут и всё уже сказано, вещи в купе, а ты стоишь и считаешь секунды, совершенно не зная, что сказать. Да и что это может быть за беседа?

Я подумала о том, что завтра будет как раз такое прощание на вокзале.

– Не провожайте меня завтра. Я поеду одна.