Под флагом цвета крови и свободы

– Надеялись?

– О да. Он-то в крайнем случае попросит меня не умирать, а вот вы – как минимум жить, – с невеселой усмешкой отозвалась Морено, пробегая взглядом аккуратные чернильные строчки. – Когда я писала это, то еще не знала, насколько это разные вещи.

– И чью же… просьбу вы бы выполнили? – уронил Эдвард, подтягивая к себе несколько листов. На каждом из них явно одной рукой, точными и четкими линиями были очерчены группки каких-то неизвестных ему островов – лишь на одном редкостно узнаваемо изображен был Меланетто, окруженный рядами рифов и похожий на причудливую акулью пасть.

– Красиво сделано, – не удержался он, и Эрнеста усмехнулась снова, заметив его взгляд:

– В те годы мне безумно нравилось мое дело. Было, для кого им заниматься…

– Нравилось? А сейчас?

– Сейчас я люблю его. Это тоже разные вещи, мистер Дойли, – отложив бумаги, она откинулась назад. – Когда нравится рисовать фарватер, ты пытаешься сделать его как можно красивее, но если любишь это занятие – то придумаешь с десяток разных маршрутов и выберешь тот, что более соответствует ситуации. Семь лет назад мы спустили на воду «Кобру»: тогда мне казалось, что нет корабля краше и моя судьба навсегда связана с ним. И что же? Ее обломки теперь окажутся на дне моря, остов обрастет водорослями и кораллами, рыбы будут поедать останки тех, кто помогал мне в те годы не умереть во время абордажа, шторма или от какой-нибудь болезни… – задумчиво и монотонно говорила Эрнеста, так, что успокоившийся было Эдвард даже не сразу заметил, что по ее щекам текут крупные слезы.

– Нет, – слегка побледнев, он поднялся на ноги и подошел ближе, зорко следя за выражением лица девушки. – Отлив сменяется прибоем, и на место старого корабля на воду спускают новый – а я однажды вернусь на службу, а в вашей жизни еще будут другой корабль и другая команда! Вы сами сказали, что все в наших руках, – крепко сжимая пальцами ее узкую, непривычно холодную ладонь, убежденно повторял он. – Подумайте о том, скольким людям вы спасли жизнь сегодня. Выйдите к ним, дайте выразить свою благодарность!..

– Вы по-прежнему плохо знаете пиратские обычаи, мистер Дойли, – на губах Эрнесты все еще играла саркастичная усмешка. – Для них я в любом случае предательница – хоть и в меньшей степени, чем могла быть… – она хотела сказать еще что-то, но Эдвард решительно обнял ее и изо всех сил прижал к себе, утешая, как умел:

– Давайте выйдем к ним и узнаем, кто прав.

Солнце уже перевалилось через границу, условно обозначавшую шестой час дня, когда оба они наконец вышли на палубу. Там, согласно пиратскому обычаю, вовсю шла дележка захваченной добычи, коей оказалось немало: всю казну Алигьери предпочитал хранить на «Пеликане», который ушел под воду последним, отчего в его трюме успели изрядно пообретаться люди Рэдфорда. Капитан, обнимавший одной рукой Макферсона, а другой – Генри, сам вел дележку, сопровождая ее веселыми шутками, на которые разомлевшая команда отвечала в тон. Обижаться в такой день никто ни на кого попросту не мог.

Однако, едва на палубе возникла Эрнеста, все голоса сразу же стихли. Затем матросы повскакивали со своих мест, окружив девушку со всех сторон – та инстинктивно стиснула руку Эдварда, однако в действиях ее товарищей вовсе не было ничего враждебного. Каждый из них, похоже, считал своим долгом пожать ей руку, хлопнуть по плечу или спине и сказать что-нибудь приятное; некоторые, правда, от избытка чувств уснащали свою речь обилием слов, не слишком уместных для женских ушей, но среди них не было ничего, не известного Эрнесте. Она растерянно оглядывалась, изредка отвечая улыбками на особенно удачные фразы, и впервые на памяти Эдварда выглядела откровенно смущенной и, быть может, растроганной.

Матросы могли бы еще долго выражать ей свою признательность – они отлично знали, чем была для каждого из них их собственная команда, и потому особенно хорошо понимали жертву девушки; но все они вынуждены были умолкнуть, когда капитан, выйдя навстречу Эрнесте, стиснул ее в объятиях без долгих речей. Они довольно долго стояли так, обнявшись – и, скорее всего, не будь вокруг посторонних, простояли бы еще дольше; когда Джек, первым овладев собой, отстранился, видно было, что глаза девушки снова наполнились слезами – но, воспитанная в суровых порядках пиратов, она сдержала себя.

– Эрнеста, – подводя ее к сложенной на палубе куче награбленного добра, произнес Рэдфорд почти обычным своим голосом. – Это твоя доля.

– Мне ничего не нужно, – негромко ответила Морено, но капитан лишь вытащил из-за пояса увесистый, туго набитый мешочек, положил его поверх остальных вещей:

– А это – лично от меня.

– Мэм, – выждав пару секунд, к ним навстречу выступил Генри, держа в руках кривую, богато украшенную саблю. – Мэм, я тоже хочу сделать вам подарок.

– А это – от нас с Фрэнком, – сообщил басовито Макферсон, выкладывая в общую кучу новенький кожаный жилет и сапоги, явно заботливо отобранные по ноге девушки.

– Мистер Дойли, ну хоть вы-то!.. – спешно выговорила она так, словно ей сложно было дышать, но Эдвард уже протягивал ей тяжелые золотые серьги из своей добычи:

– Это мой подарок, Эрнеста. Вы примете его?

И каждый, следующий за ним, в свою очередь подходил к куче добычи, добавляя что-нибудь от себя: украшения, деньги, оружие, чистую одежду – и так продолжалось до тех пор, пока не осталось ни одного члена команды, не поднесшего девушке свой подарок. И только тогда, все еще изумленно разглядывая все оказавшиеся в ее распоряжении средства, впервые Эрнеста заметила, что они составляют ровно четвертую часть всех добытых командой богатств. На пиратском языке это могло означать лишь одну вещь. Единодушно, безо всякого голосования и предварительного обсуждения и с ведома капитана команда «Попутного ветра» выбрала ее своим квартирмейстером.

Часть вторая

Глава XIII. Дела давно минувших дней

Вечером на захваченном судне пили. Делать этого в открытом море, прямо говоря, не следовало, однако Джек, сознавая, что удержать матросов от празднования после такой победы просто невозможно, разрешил сменившимся с вахты перед ночным сном пропустить по паре кружек рому. Сам он благоразумно отправился дежурить на верхнюю палубу, решив не доверять грезящим о долгожданной законной выпивке матросам дозор за ночным морем.

Эрнеста тоже собиралась на вахту, но капитан категорически запретил ей это, велев на ближайшие сутки забыть о любой работе – и поэтому она тоже была здесь, среди веселящихся моряков, без особой радости потягивая своей ром. Эдвард, твердо решивший воздержаться от возлияний, был на вечерней вахте, вследствие чего разговаривать ей было особенно и не с кем. Оставалось слушать затяжную историю Макферсона о временах его далекой молодости, стараться не улыбаться, когда старый боцман начинал откровенно завираться, кивать в подтверждение его словам и медленно напиваться до полного беспамятства.

Когда рядом с опустевшей кружкой неожиданно приземлилась другая, наполненная ромом до краев, Эрнеста даже не нашла в себе силы удивиться такой любезности: лишь один человек на этом корабле мог делать подобное и не выглядеть при этом отъявленным подхалимом:

– Спасибо, Генри.

Вопреки своей обычной оживленности опустившийся на пол у ее ног юноша был непривычно тих и грустен. Эрнеста, чувствуя себя как никогда сентиментальной – видно, сказался выпитый ром – опустила руку на его кудрявую макушку:

– Эй, парень, ты чего?

– Мэм, – тихо отозвался тот, поднимая на нее свои невозможные темные глаза. – Мэм, у меня к вам просьба.

– Сегодня – все, что угодно, – хрипло рассмеялась Эрнеста, потянувшись за ромом. Генри храбро вскинул голову:

– Я спросил Джека… Точнее, я уже давно хотел спросить… А сегодня понял, что мы в любой день можем умереть, поэтому не надо бояться узнавать то, что важно.

– Вот уж точно, парень, – кивнула Морено, делая большой глоток. – Что ты хотел узнать-то?

– Почему Джек так ненавидит своего отца? Я спросил его, и он сказал, что я могу узнать у вас. Что вы расскажете лучше него, – он неожиданно глубоко заглянул в замкнутые темные глаза девушки.

В другое время, вероятно, Эрнеста не поверила бы ему и его детским объяснениям или отправила повторно задавать вопрос Джеку – если первый раз вообще существовал. Но в этот вечер, когда все они, чудом выжившие, сидели на борту корабля, где прошла ее молодость, и этот мальчик задавал ей вопрос о самом счастливом времени всей ее жизни – Эрнесте и самой невольно захотелось хоть на мгновение предаться воспоминаниям о тех блаженных днях, когда все только начиналось…

Впервые она увидела его на борту «Трубадура», легендарного и зловещего корабля, принадлежавшего капитану Рэдфорду. Эрнеста уже плохо помнила, что тогда потребовалось ее отцу в порту, чтобы он взял с собой восьмилетнюю дочь – но увиденное тогда потрясло ее до глубины души, надолго врезавшись в память. Захлебываясь слезами и цепляясь за рукав сразу же увлекшего ее подальше от неприглядного зрелища отца, она непрерывно спрашивала:

– Папа, папочка, за что бьют этого мальчика? Папа, ему же больно!

Капитан Антонио страдальчески морщился – воспитательных методов своего старого знакомого он не разделял – но продолжал настойчиво внушать дочке:

– Его не бьют, а наказывают. Эрнеста, пойми: не все дети такие хорошие и послушные, как ты. Этот его Джек тот еще безобразник, такого только розгой и проймешь… – и, словно сам стыдясь своих слов, спрашивал: – А что я, по-твоему, должен делать? Это его сын…

Эрнеста, в глубине души совершенно не считавшая себя хорошей и послушной – ей тоже доводилось бедокурить дома, или сбегать в город на целый день без присмотра своей старой няни миссис Браун, или по ночам, запасшись украденным из кладовой вареньем, читать в постели те книги из отцовской библиотеки, которые специально ставились на верхнюю полку, куда, по мнению взрослых, она не могла дотянуться – от этих объяснений начинала плакать еще горше. Она безусловно верила отцу: раз он говорил, что ничего страшного в увиденном ею нет, значит, так и было – но узкая загорелая спина того мальчишки, покрытая многочисленными кровавыми стежками, его сосредоточенное – чтобы не вскрикнуть – лицо, наполовину скрытое нечесаными, грязными прядями волос, остро врезались в ее память. В то время Эрнеста была еще слишком мала, и все ее существо всколыхнулось от внезапного столкновения с простой и страшной для нее реальностью. Кое-как успокоившись дома и почти убедив себя, что все увиденное на самом деле ей показалось, ночью она не раз просыпалась от невнятных, но доводивших ее едва не до истерики кошмаров – слава Богу, в то время спала она уже отдельно от няни, на своей кровати, и глуховатая старушка не заметила ничего.

На следующий день она улизнула из дому сразу же после завтрака, даже не дождавшись ухода отца. Вздрагивая, шарахаясь ото всех вокруг, а при виде знакомых и вовсе ныряя за угол в непонятном безотчетном страхе, Эрнеста с трудом добралась до своего любимого пустыря неподалеку от порта – и неожиданно увидела его.

Джек стоял в тупичке, которым заканчивалась противоположная пустырю улица, у грязной серой стены, держа в руках холщовую сумку – явно не пустую – а у его ног копошилось с десяток вшивых дворняг, тоже каких-то серых, тощих, дружно и самозабвенно махавших хвостами. Им-то он и скармливал извлекаемую из сумки солонину, какие-то обрезки, даже несколько заботливо размоченных в воде сухарей. Увидев во все глаза глядевшую на него девочку, Джек нисколько не смутился, тряхнул лезшими ему в лицо волосами и усмехнулся:

– Ты чего? Тоже хочешь? – он протянул ей кусочек солонины. Девочка замотала головой. – Зря. А я съем, – преспокойно забросив мясо в рот, Джек наклонился, почесал за ухом одну из собак, аккуратно прошел между ними и предложил, будто знал Эрнесту всю жизнь: – Пошли Энни кормить. Она щенят ждет, я ей специально оставил куски пожирнее.

Энни, огромная лохматая дворняга с оборванным правым ухом и действительно заметно беременная, ждала их возле помойной ямы за рынком, примыкающим к порту. На принесенное Джеком угощение она набросилась с жадностью, зато позже, уже насытившись, даже позволила ему и Эрнесте погладить себя по тяжелому, горячему брюху. Несмело лаская разнежившуюся собаку, девочка наконец решилась спросить:

– За что тебя наказывали вчера?

– Вчера? А, я уже не помню, – небрежно сообщил Джек, машинально покосившись на пустую сумку из-под припасов. – Ты ведь капитана Антонио дочка, так? Тебе не влетит за то, что ты здесь ходишь одна?

– Н… Не знаю. Нет, наверное. Папа уже разрешал мне выходить из дому одной, если идти недалеко. А мама никогда на меня не ругается. Она говорит, нельзя злиться на своих родных…

Джек серьезно, хотя и без особого доверия покосился на нее:

– Тебя что, вообще не наказывают?

– Нет, – вся съежившись и мгновенно устыдившись своего незаслуженно привилегированного положения, пробормотала девочка. На долю секунды ей почему-то показалось, что сейчас ее новый друг просто встанет и уйдет – но Джек лишь усмехнулся, почесал собственную спину, чуть скривившись, и снова предложил, будто ничего страшного не произошло: