Джон Картер – марсианин

Сола и сама, казалось, недоумевала, как будто бы странные поступки двух человеческих существ были недоступны ее пониманию. Да так оно в действительности и было.

– Она говорит: вы рассердили ее, и больше ничего не хочет сказать, кроме разве того, что она дочь джеддака и ее унизило существо, недостойное чистить зубы у соража ее бабки.

Я помолчал несколько мгновений, потом спросил:

– Кто такой сораж, Сола?

– Небольшой зверек, величиной примерно с мою руку, с которым любят иногда играть красные марсианки.

Недостоин чистить зубы у кошки ее бабки! Я подумал, что Дея Торис довольно низкого мнения обо мне! Но потом не смог удержаться от смеха при мысли о таком домашнем и потому таком земном сравнении. И вдруг резко почувствовал тоску по родному дому – так это было похоже на наше «недостоин чистить мои ботинки». Потянулась вереница воспоминаний.

Я с изумлением стал размышлять о том, что происходит сейчас на моей родине. Я не видел близких уже много лет. В Виргинии было семейство Картеров, состоявшее со мной в родстве: меня считали там двоюродным дедушкой или чем-то вроде этого. Я мог отсутствовать двадцать или тридцать лет, но мальчишки продолжали бы считать меня дедушкой, хотя бы и двоюродным! Это показалось мне величайшей нелепостью. У Картеров было двое малышей, которых я очень любил. Они были убеждены, что на Земле нет никого, кто мог бы сравниться с дядей Картером. Сейчас я видел их перед собой так же ясно, как небо Барсума, и тосковал по ним, как не тосковал еще никогда.

Я был скитальцем от природы и не знал, что такое дом. И все же, когда я произносил это слово, в памяти всплывала большая комната у Картеров. К ней-то и обратилось теперь мое сердце, отвернувшись от холодных и враждебных марсиан. Ведь на Барсуме меня презирает даже Дея Торис! Здесь я низшее существо, настолько низшее, что недостоин даже чистить зубы у кошки ее бабки!

Но тут на помощь мне пришло врожденное чувство юмора, и я, улыбаясь, вернулся к себе, на свои шелка и меха, и уснул под многолунным небом крепким сном усталого и здорового воина.

На следующее утро мы рано пустились в путь и за весь день сделали только один привал. Однообразие нашего путешествия нарушили два события. Около полудня мы заметили нечто очень похожее на инкубатор, и Лоркас Птомель послал Тарса Таркаса на разведку. Тот взял с собой дюжину воинов, в том числе и меня, и мы понеслись по бархатистому ковру мха к небольшому строению.

Это действительно был инкубатор, но яйца в нем оказались значительно меньше тех, которые я уже видел. Тарс Таркас все внимательно оглядел и заявил, что кладка принадлежит зеленым варунам, а цемент стены едва просох.

– Их отделяет от нас не более одного дня пути! – воинственно воскликнул он.

В инкубаторе дел было немного. Воины быстро проломили брешь в стене, вошли внутрь и разбили все яйца своими короткими мечами.

Потом мы снова присоединились к каравану. Пока мы возвращались, я улучил мгновение и спросил Тарса Таркаса, как выглядят зеленые варуны.

– Дело в том, что их яйца много меньше, нежели те, что я видел в вашем инкубаторе, – добавил я.

Он объяснил мне, что яйца принесены совсем недавно. Здесь они будут расти пять лет, пока не достигнут обычных на Барсуме размеров.

Я любопытствовал потому, что никак не мог понять, каким образом зеленые марсианки производят на свет такие огромные яйца, откуда выходят четырехфутовые младенцы. Оказывается, только что снесенное яйцо размером лишь немногим больше гусиного. Воинам не составляет особого труда перенести несколько сот яиц из пещер в инкубатор, где они начнут расти под солнечными лучами.

Вскоре после случая с яйцами варунов мы сделали привал. Тут произошел второй значительный эпизод этого дня.

Я перекладывал седло с одного из моих тотов на другого, поскольку делил между ними дневной труд. Неожиданно подошел Цад и, не говоря ни слова, нанес животному ужасный удар своим длинным мечом.

Мне не надо было справляться в учебниках марсианского хорошего тона, чтобы узнать, как ответить в подобном случае. Я был так зол, что с трудом удержал себя от желания уложить Цада на месте одним выстрелом из револьвера. Но он стоял в выжидающей позе с обнаженным мечом, и я должен был сойтись с ним в честном бою, приняв выбранное им оружие. Я мог воспользоваться длинным или коротким мечом, кинжалом, топором, даже кулаками, но не огнестрельным оружием.

Зная, как наглец гордится своим умением владеть длинным мечом, я тоже избрал длинный меч: мне хотелось победить Цада его же собственным оружием.

Бой был долгий и задержал нашу колонну на добрый час. Весь караван собрался вокруг, оставив для боя площадку шагов сто в диаметре.

Цад сначала попытался броситься на меня, как бык бросается на волка. Я же был слишком быстр и ловок и всякий раз уворачивался, отвечая ударом меча. Вскоре он получил около дюжины небольших ран, но я никак не мог улучить мгновение, чтобы нанести решающий удар. Тогда он изменил тактику, стал осторожен и чрезвычайно ловок, стараясь искусством достичь того, чего не удалось добиться бешеным натиском. Я должен сознаться, что Цад был превосходным бойцом. Но мне помогала врожденная выносливость и та необычайная подвижность, которую придавала меньшая сила притяжения Марса.

Мы довольно долго кружили, не причиняя друг другу заметного вреда, только длинные мечи сверкали в солнечных лучах. Наконец Цад, уставший сильнее меня, решил завершить бой мощнейшей атакой. Он ринулся вперед, и в этот миг в глаза мне ударил луч света. Я был ослеплен и мог только отскочить в сторону, чтобы увернуться от могучего удара. Это удалось лишь отчасти, и острая боль в левом плече пронзила меня. Но в то время, как я быстро оглядывался в поисках противника, я увидел нечто вознаградившее меня за рану.

Три фигуры стояли на одной из повозок, чтобы через головы окружавших нас тарков видеть бой. Это были Дея Торис, Сола и Саркойя. Когда мой взгляд на миг остановился на них, произошла сцена, которую я буду помнить до смертного часа.

В тот момент Дея обернулась к Саркойе и с яростью юной тигрицы вырвала что-то из ее высоко поднятых рук – что-то, ярко блестевшее на солнце.

Тут я понял, что ослепило меня и чуть не привело к гибели. Саркойя нашла способ убить, не нанося собственноручно последнего удара. Это было зеркало!

Когда Дея вырвала зеркало из рук Саркойи, лицо последней потемнело от ярости, и, выхватив кинжал, она занесла его над девушкой. Тут Сола, дорогая, верная Сола, бросилась между ними и закрыла Дею собой. Последнее, что я видел, – это большой нож, вонзающийся в ее грудь.

Мой противник возобновил атаку, и мне пришлось снова сосредоточить все внимание на сражении, но мысли были заняты другим.

Мы бешено нападали друг на друга, пока я не почувствовал у своей груди его меч, которого не мог избежать или парировать. Тогда, не желая умирать в одиночку, я бросился вперед, выставив свой меч. Сталь вонзилась в мою грудь, в глазах потемнело, голова закружилась, и я упал.

15. Сола рассказывает мне

Когда сознание вернулось, я вскочил на ноги и огляделся. Цад лежал мертвый на желтом мху высохшего марсианского моря, мой меч проткнул его грудь. Окончательно придя в себя, я увидел, что его меч прошел вскользь по моей груди и задел только мышцы, покрывающие ребра. В последней атаке я удачно повернул корпус и получил болезненную, но безопасную рану.

Я вытащил меч из тела противника, повернулся спиной к уродливому мертвецу и с тяжелым сердцем направился к повозкам. Ропот одобрения марсиан провожал меня, но я не обратил на него внимания.

Окровавленный и обессиленный, я добрался до женщин. Они привычно перевязали мои раны и приложили к ним изумительные целебные средства, помогающие при всех ранах, кроме смертельных. Дайте марсианке малейшую надежду на спасение раненого, и смерти придется отступить перед ее искусством и опытностью. Вскоре я уже не испытывал никакого беспокойства от страшного удара, только слабость от потери крови. А на Земле такой удар заставил бы меня пролежать в постели много дней.

Как только они отпустили меня, я поспешил к повозке Деи Торис, где увидел бедную Солу с перевязанной грудью, но живую. К счастью, кинжал ударился в одно из металлических украшений, которые она носила на груди, скользнул в сторону и только слегка задел плоть.

Дея навзничь лежала на шелках, и все ее хрупкое тело содрогалось от рыданий. Она ничего не замечала вокруг и не слышала нас с Солой, хотя мы стояли рядом.

– Ее обидел кто-нибудь? – спросил я Солу.

– Нет. Она уверена, что вы погибли.

– И что некому чистить зубы у кошки ее бабушки? – улыбнулся я.

– Вы несправедливы к ней, Джон Картер, – сказала Сола. – Я не понимаю толком ни вашего, ни ее поведения, но думаю, что внучка десяти тысяч джеддаков никогда не будет так оплакивать тех, кого считает ниже себя. Только того, к кому относится с величайшим уважением. Дея Торис принадлежит к породе гордецов, и вы, наверное, сильно оскорбили или обидели ее, раз она не хотела обращать на вас внимания, но так оплакивать вашу гибель может только неравнодушный.

– Слезы не часто приходится видеть у барсумцев, – продолжала она, – поэтому мне так трудно объяснить, что они могут значить. За всю свою жизнь я видела только два плакавших существа. Одно из них плакало от горя, другое – от не нашедшей выхода ярости. Первой была моя мать, много лет назад, перед тем, как они убили ее; второй была Саркойя, когда сегодня ее оторвали от меня.

– Ваша мать! – воскликнул я. – Но, Сола, ведь вы не могли знать ее!

– Я знала ее. И я знаю моего отца. Если вы хотите услышать необычную для Барсума историю, приходите сегодня вечером в нашу повозку. Об этом я никому еще не рассказывала. А теперь уже подан знак выступать в поход. Вам надо идти.

– Я приду вечером, Сола, – пообещал я. – Передайте Дее Торис, что я здоров и невредим. Я не стану надоедать ей и не подам вида, что видел ее слезы. Но, если она захочет меня видеть, явлюсь немедленно.

Сола вошла в повозку, которая тут же заняла свое место в ряду других, а я поспешил к ожидавшему меня тоту и тоже помчался вскачь на свое место подле Тарса Таркаса в арьергарде колонны.

Мы представляли собой чрезвычайно внушительное и способное нагнать страх зрелище. Двести пятьдесят разукрашенных повозок на фоне желтого пейзажа. Впереди двести вождей и воинов верхом, по пять в ряд, на расстоянии ста футов, и сзади такое же количество в том же порядке. Фланги прикрывало с каждой стороны не менее двадцати воинов, а также пятьдесят «мастодонтов», тяжелых упряжных животных, известных под именем зитидаров. Пять или шесть сотен тотов свободно бежали внутри четырехугольника, образуемого воинами. Сверкание металлических украшений и драгоценностей марсиан, пышная и блестящая сбруя животных, яркие краски великолепных мехов, шелков и перьев – все это сообщало нашему каравану поистине варварский блеск. Любой индийский магараджа позеленел бы от зависти!

Огромные колеса повозок и тяжелые ступни животных не производили ни малейшего шума на мшистом дне высохшего моря. Мы продвигались в полной тишине, подобные некоему видению, лишь изредка молчание нарушалось горловым ворчанием подгоняемого зитидара или криками дерущихся тотов. Сами зеленые марсиане говорят обычно очень мало и односложно, а речь их подобна отдаленным раскатам грома.

Здесь не видно было никаких следов, ведь, прогнувшись под давлением колеса, мох тут же снова занимал прежнее положение. Мы могли быть духами мертвых в этом безжизненном море умирающей планеты, так неслышно и незаметно мы шли. Впервые в жизни я видел поход большого отряда, продвигавшегося, не поднимая пыли и не оставляя за собой никаких следов. (На Марсе очень мало пыли и только в зимние месяцы, и то эта пыль почти незаметна благодаря отсутствию сильных ветров.)

Все это время наши животные обходились без питья. Тарс Таркас объяснил мне, что они мало нуждаются в жидкости и могут питаться мхом, содержащим немного влаги.

Вечером этого дня мы остановились у подножия холмов, которые уже два дня служили для нас ориентирами и образовывали южную границу этого необычного моря. Поужинав, я отправился к Соле и нашел ее работающей при свете факела над сбруей для Тарса Таркаса. Она взглянула на меня, и лицо ее просияло радостью и приветом.