Время других. Книга про поэтов

В этот день на встречу с несвежей поутру «свежей литературной порослью» (как она поэтично выразилась) прибыла солидная дама, тогда поэтесса, позднее автор душераздирающих околокремлевских любовных историй.

Решительно проследовав мимо, я все же на обратном пути задержался в холле, присел на край дивана. Неловко. Дама как-никак.

Дама только-только вернулась из Лондона в статусе жены не то нашего дипломата, не то нашего журналиста, не то нашего шпиона, да и не суть, все это было примерно одно и то же. Наверное, и сейчас.

Платье по ней струилось – неописуемое. Лучше опишу очки. Они висели на шее на тонкой цепочке. Типа бусы или кулон. У нас так не носили. Я даже не сразу смог понять, что это. Пожалел, что сам очками не пользуюсь, а потом в школе всех учительниц подсадил на такие цепочки, которые они наловчились мастерить кустарно, из подручных средств, но похоже.

Я б и дальше изучал хитросплетение звеньев этой цепочки, когда б не открылась дверь ближайшего к холлу номера и не возник на пороге поэт Салимон.

Поэт Салимон и тогда был куда объемней меня, и выпить мог больше, но утром выглядел хуже.

Сероватый недопеченный блин его лица, весь в рытвинах и колдобинах от только что с трудом покинутой подушки, не выражал решительно ничего.

В больших черных трусах и веселой чебурашечной маечке, с полотенцем на шее и зубной щеткой в кулаке, он на автопилоте проследовал по обязательному мужскому маршруту.

По возвращении Салимон наконец заметил поэтессу, посмотрел затравленно, присел рядом со мной на подлокотник.

Она рассказывала нам, как жила в Лондоне (кратко) и как тосковала по далекой родине (подробно). И как ей было тяжело без России, и как притягательна Россия, и как это невыносимо – тоска по России.

Мы сидели и слушали – мы, которые вообще никогда в жизни нигде за кордоном не были и (полагали) никогда в жизни и не будем. Железный занавес (казалось) навсегда.

Всю заграницу нам изображала советская тогда Прибалтика.

В Москве были блинные с пельменными, в Питере – рюмочные, а там – кофейни. И в самом слове «кофейня» чудилась Европа.

И вот мы сидим и слушаем, как тяжело… как притягательна… как невыносимо…

Вдруг Салимон не выдержал, встал, сказал прочувственно: «Как мы вас понимаем, Лариса Николаевна!» – и решительно направился к себе в комнату.

И меня такой идиотский хохот разобрал, что я понял: лучше и мне ретироваться.

4

…ты никогда не найдешь его… но я его уже нашла… тогда недолго ждать… он захочет, чтоб ты построила крепость для него из своих сисек своего влагалища своих волос улыбки из своего запаха… он сможет почувствовать себя в безопасности и возносить молитвы перед алтарем своего члена… но я нашла его… нет ты одинока ты совсем одинока…

Мы внимали очередному запретному Трюффо-Феллини-Пазолини, когда по рядам пошел шорох. Во тьме кинозала, пронизанного нездешней силы похотью и страстью, искали меня. Еле нашли.

Так и не довелось мне в ту ночь узнать, до чего там у них дошло, у Пфайффер с Брандо, ибо сосед мой (свежий воротничок из-под свитерка, утренний бадминтон на снежной поляне) в местном баре-буфете спьяну вмазал первому (второму?) секретарю комсомола, который назавтра с утра должен был перед нами выступать и специально приехал накануне, чтобы поближе познакомиться и пообщаться с творческой молодежью в неформальной обстановке.

Вот и пообщался. Так с фингалом под глазом секретаря и увезли.

Назавтра привезли другого. Но уже в светлое время суток и сразу в президиум.

Надо сказать, среди всей тогдашней отвязанной «творческой молодежи» писатели и поэты были самые отвязанные. В самом прямом смысле – поскольку не были привязаны-приписаны ни к какому госучреждению.

Ни к театру, ни к оркестру, ни к цирку, ни к филармонии.

Писателю не нужна мастерская, галерея, оркестровая яма.

Ну дал в морду и дал, что с него возьмешь? Он же в миру лифтером работает, ночным сторожем, бойлерщиком, дворником…

Запретить печатать? Так и без того не печатают.

Однако сосед мой на театре служил. Тут другой случай. Наверняка выгонят с волчьим билетом…

По ходу дела выяснилось, что Виталика сразу – пока не схватили, не скрутили, пока гоголь, оторопь, немая сцена – увели из злосчастного бара в ночь.

Оставалась надежда, что в толпе, в алкогольных парах и сигаретном дыму, не очень его и разглядели.

Надо было немедленно отправлять его с глаз долой, в Москву. Но где мы вообще находимся? Где тут поблизости ж/д станция? Автобусная остановка? Как вообще отсюда выбираются? Да еще и ночью?

У местного персонала не спросишь – заподозрят, сдадут.

Идея!

…я не знаю, кто он… он преследовал меня… он пытался меня изнасиловать… он сумасшедший… я даже не знаю, как его зовут…

Все в той же тьме кинозала нашлись знакомые знакомых, которые согласились героя сопротивления эвакуировать, но чтобы быстро.

Халявный Годар-Висконти-Бертолуччи закончился, под саксофон и финальные титры зрители-нелегалы торопливо линяли.

Я вернулся в комнату. Виталик бездыханно свисал с кровати. Спал – его состояние можно было и так назвать.

Старательно запаковал подающего надежды драматурга: куртка, шарф, шапка, сумка, ракетки, воланы. Все собрал, все оглядел, ничего не осталось.

Предстояло еще как-то доставить безжизненное тело ближе к милому приделу. Виновника ЧП уже повсюду искала комсомольская челядь.

Дом творчества представлял собой типичную барскую усадьбу, испохабленную годами коллективного пользования. От входа к парадным воротам вела прямая аллея. Некстати хорошо освещенная.

Опасность обостряет все чувства. Включая чувство прекрасного.

Стоя на ступеньках перед входом в корпус в размышлении, как бы дотащить Виталика до машины, которая была там, далеко, за воротами, я вдруг некстати ощутил всю красоту зимней морозной ночи.

Ясное небо с неяркими звездами. Расчищенная от снега пустынная широкая аллея посреди старинного усадебного парка, некогда регулярного, французского, но заросшего, одичавшего. Высоченные столетние ели в снегу. Сугробы на скамейках, сутулые фонари, длинные тени…

– Пожалуй, я б в Лондоне тоже тосковал по родине, – задумчиво сказал я Салимону, помогавшему волочь Виталика.

– По центральной дороге не пройти – засекут, – цитатой сразу из всех партизанских фильмов ответил Салимон, который, похоже, понял, о чем это я.

Утопая в снегу, поволокли мы артиста-драматурга-бадминтониста боковыми тропами, едва подсвеченными бледным лунным медяком, и наконец аккуратно засунули его в нетерпеливо бурчавшую машину. И тогда только заметили, что одеть-то я его одел, но не обул.

Так и уехал Виталик в одном мокром носке. Второй утонул в подмосковных сугробах.

Вернулся в номер, обшарил все – ботинок не нашел. Они случайно обнаружились сутки спустя. Этажом выше, у композиторов.

5

Любимое детское чтение, «Волшебник Изумрудного города». Боже, какая это оказалась бесстыжая театральная халтура.