Белая птичка. Роман

Глава VI. Удар

Как-то майским днём я заметил из своего окна, что Мэри, провожая мужа до перекрёстка, так долго машет ему платком, будто тот отправляется в дальнее плаванье. Её возбуждённое лицо выражало упрямую радость ожидания счастливого возвращения супруга. Но джентльмен с военной выправкой, следивший за ней из окна, грустно улыбаясь, догадывался, что та начиталась книжек с советами о сохранении супружеского счастья. Так ведь, Мэри?

Ну вот!

Как только супруг скрылся из виду, её будто подменили – Мэри вмиг стала деловой дамой, аккуратно оглянувшись вокруг себя, она вдруг согнулась, уменьшилась до неузнаваемости и таинственно куда-то заторопилась. «Что ещё за номер?! – подумал я и отправился следом. Она так часто поглядывала на свои часики, будто опаздывала на свидание, долго всматриваясь в циферблат, будто плохо различала цифры.

Она их даже к губам поднесла разок.

Я знал, что она очень любит свои часики, которые, по-моему, ей подарил художник как раз в тот день, когда я уронил письмо, но зачем целует их на улице?

Однако мои праздные мысли сменились тоской: что её занесло на эту улочку, пестреющую дешёвыми лавчонками? Причём ни в одну так и не заглянула, а только сильнее сгибалась, опасаясь взглядов прохожих – что тут постыдного? Никогда не замечал, чтобы эта мордашка чего-либо стыдилась. Если бы я решился в тот миг окликнуть её по имени, она бы точно сквозь землю провалилась. Но, таясь, я не переходил на её сторону, таился и размышлял, что за свидание у неё здесь?

Думаете, подозревал Мэри в дурном? Отнюдь. Но как-то уж очень осторожно она направлялась на свидание, не сказавшись мужу, видимо, боясь опасности, которую надо было ликвидировать, и не столько ради себя, сколько ради мужа. Мэри не была способна на дурные поступки, но что мог натворить её милый увалень? И его громкому хохоту грозит позор? Ясный взгляд, непослушные вихры, светлая улыбка – все эти черты мы несём из детства, и они могут сохраняться надолго, пока чистота не покинет душу. Но над смехом зло не властно.

А Мэри кого-то ждала, краса её поблекла от стыда на пылающем лице, который даже безобразил её – и всё это из-за мужа? Я ругал его, но не очень, потому как понимал, что и женщин без греха не бывает. Я что-то смутно припоминал, догадывался, но ничуть не усомнился в чистоте помыслов Мэри, которая пытается сделать что-то очень неплохое, чего может делать не стоит. Может, стоит вернуться домой, глупышка? Нет, она упрямо видит перед собой лицо мужа во время расставания, сияющее вдохновением от собственных картин, что он пишет несмотря ни на что. И это она осветила его вдохновенный путь, дав силы.

А ведь думает вернуться назад, но не решается, поборов пару лёгких шагов назад, так и не покидает этой улочки, вернувшись на место как попавшаяся обманом в лисью ловушку птичка.

Не сходи с ума, женщина, беги отсюда!

Но она всё же переборов себя проскользнула в лавчонку ростовщика.

Теперь я понял, почему она выбрала именно этот квартал победнее, и именно эту улочку, где никто её не знал, и почему так часто любовалась на часики, которых может больше и не увидит никогда. Ей тяжело давалось ведение небольшого хозяйства, но в присутствии мужа она скрывала за улыбкой, куда исчезают дорогие её сердцу вещицы.

Может это и дико, но мне стало заметно легче. Даже когда Мэри выбежала из лавчонки, где оставила в заклад свои часики, я заметил, как она исхудала и осунулась последнее время, похоже, малыш стал тяжелее для её хрупких рук. Но и теперь мне было легко на душе. И я не спеша побрёл домой за ней следом, напевая какую-то песенку без слов – слов я никогда не запоминаю, наблюдая издали, как Мэри зашла в лавку детского белья – теперь понятно, зачем она рассталась с часиками. Но мне-то что? Я спокойно дотягивал песенку, замахнулся тросточкой по фонарному столбу и промахнулся. Какой-то сорванец на улице так заразительно посмеялся над моим промахом, что я подмигнул ему и сунул монетку за ворот.

Наверное, я шёл самой короткой дорогой, но всё равно столкнулся с мужем Мэри на обратном пути. Первый же вопрос любопытного подсказал мне резкий ответ:

– Как Тимоти? – малый вопрос открывал большие планы сердцу, тоскующему по новым и острым ощущениям:

– Умер… – вырвалось у меня.

Художника так поразила печальная новость, что он даже не нашёл слов для соболезнования, я и сам ощутил, как упало моё сердце. Так необдуманно я и убил своего малыша, и все мои мечты оградить моего ребёнка от насмешек любующегося своим сыном Мэри были похоронены заживо.

Глава VII. Прощание с Тимоти

Полагаю, многие из вас догадались, что я раз и навсегда избавился от Тимоти, чтобы была возможность передать Дэвиду оставшуюся от него детскую одежду, и не в обиде на меня, что я расстроил бедного художника.

Невзирая на искреннее сопереживание, я всё же заметил, что его расспросы носят ещё и некоторую долю самолюбия, дабы уберечь собственное дитя от подобного. Как у всех родителей.

Художник с заботой спросил, может ли он помочь мне, и кое-чем он действительно мог бы помочь, но я вряд ли признаюсь чем, потому что это бы его взорвало, так как он и сам невероятно возбуждался и от малого намёка на помощь. Лучше пусть сам догадается.

И я стал рассказывать, что дома остались вещи Тимоти, которые доставляют мне боль, а тот поражённый до глубины души сочувственно пожал мне руку, в душе, полагаю, думая о другом доме и других детских вещах. Мне бы не хотелось доставлять ему хлопот, но ведь в его доме подобных вещей не так уж много, а мой рассказ расстроил и меня самого, так что я уже не сдерживаясь добавил, что мне было трудно продать вещи Тимоти или раздать нищим, ведь неизвестно в какие-руки они попадут, а ещё заверил, что один из моих друзей, у которого тоже маленький ребёнок, от вещей Тимоти отказался, потому что тоже был привязан к покойному младенцу. Кажется, именно это взяло за душу художника, и тот, наконец, предложил то, чего я добивался. Я сердился на нас обоих, что это так трудно далось – обычно мне всегда не хватает решительности и находчивости, но уж если начну дело, то всегда довожу до конца.

Тимоти, как вы поняли, был обречён с самого начала, его ведь даже на прогулку нельзя было вывезти – он бы долго не протянул.

И ныне, когда он меня покинул, мне даже стало легче, я живо припомнил, с какой любовью поднёс его в тот день к окошку полюбоваться закатом, с которым и он ушёл навсегда вслед за солнцем. С болью я убеждал этого младенца, что его крошечные вещички очень нужны другому, и когда солнце, как истинный его родитель приняло его в свои пламенные объятия, малыш подарил на прощанье улыбку одной даме, которую так нежно желал именовать, наивно полагая, что у белых птичек бывают матери. В этот миг Тимоти и завладел моей душой – мне так хотелось гулять с ним в Кенсигтонском Саду до конца дней моих, скакать с ним верхом на палочке, радостно окликать его и любоваться идиллией детства, потом пускать в плаванье на Круглом пруду бумажные кораблики и гонять обручи по дорожкам моего беззаботного детства. Сколько их избегали мы с друзьями в тёплые летние деньки, пока в другом конце сада мы не появились уже взрослыми джентльменами и леди, сполна расплатившись за детские радости. В моих холостяцких комнатах меня не покидала упорная мысль, что и Тимоти догадывался о моей тоске, но его самолюбие было задето, и он утешал, что делает подобное не потому, что боится жить (жить он очень хочет!), но он был таким непохожим на обычных мальчиков, потому и… высвободил пальчик из моей ладони и перешёл у меня на глазах в иной загадочный мир, но даже если бы он был очень похож на других мальчиков, мне всё равно было бы лучше без него.

Однако что-то я раскис, хотя внешне и не заметно, надо взять себя в руки.

На другой день я отправился покупать Дэвиду детские вещи, но вдруг смутился, увидев Мэри перед входом в лавку ростовщика. Потому и испугался войти в магазинчик детских вещей: став отцом, мужчина обретает уверенность в себе, у меня же и духу не хватило зайти в магазинчик. Я уже давно не любил всяких магазинов, кроме ателье, где заказывал себе пошив одежды. Так и топтался в дверях, посмеиваясь над своей нерешительностью – уже третий час – решился бы раньше, дело уже было бы сделано.

Но в миг, когда я всё же решился, я приметил приятного джентльмена, как мне показалось, пристально следившего за мной. Я развернулся и ушёл, но обернувшись, заметил, что тот всё ещё там и казался убеждённым, что он полностью разнюхал мои намерения. Еле сдерживаясь, я поклонился ему с ледяной вежливостью:

– Мы уже встречались, сэр?

– Прошу прощения, – отозвался тот, и я отметил, что мои слова отвлекли его от меня, но лишь на миг – уверен, он что-то серьёзно обдумал, прежде чем ответить.

– Ни капли сожаления, – рявкнул я.

– Жаль, – отозвался он со смехом.

– Предупреждаю, сэр, – заявил я, – Буду стоять здесь, пока Вы не уйдёте, но тот лишь прислонился спиной к витрине.

Но в конце концов всё же разозлился: «Я никому не назначал здесь!» – и с новой силой прислонился спиной к витрине.

Мы оба твёрдо решили стоять на своем, и, видимо, очень смешно смотрелись со стороны. Хотя мы оба и это вскоре заметили. Со временем слегка остыв, мы тепло пожали друг другу руки и разошлись нанимать извозчиков.

Неужели я так и не сделаю дела? У меня были знакомые леди, которые помогали мне делать покупки, но если обратиться к ним, то придётся пояснять ситуацию, а мне бы этого не хотелось. Уже чуть было совсем отчаявшись, я вдруг вспомнил про Ирэн и миссис Хикинг, душевно распложенных ко мне – их-то я и попрошу помочь мне с покупкой одежды для Дэвида. Г

Глава VIII. Беспечный официант

То были дочь и жена Вильяма – официанта из моего клуба, который последнее время начал меня разочаровывать. Неоднократно я специально ждал свой заказ дольше из-за этого разгильдяя. Стол у окна, в общем-то, всегда оставался за мной, так что я этим пользовался, делая заказы блюд, что и ему было на руку, и я доверял ему выбор как официанту. А как-то пожаловался ему на одного из завсегдатаев, напугавшего меня в библиотеке клуба хлопком двери; Я даже продемонстрированный порезанный ниткой палец. Вильям был отнюдь не лучшим официантом. В спорах он не участвовал, разговоров не слушал – хоть убийство планируй. Раз один из членов клуба предположил про одну лошадь, что она возьмёт первый приз на скачках Дерби, а другой, что именно у этой лошади нет никаких шансов, но Вильям согласился с обоими. Видимо, он считал себя душой всех компаний, а мне напоминал сигару, которую можно курить с обеих сторон.

В один летний вечер всё неприятно изменилось. Как обычно, я обедал за своим столиком у окна и на мой неоднократный заказ «Тушёные почки!» он только вытянулся: «Слушаю, сэр!» и давая понять, что рад моему выбору повторил: «Тушёные почки, сэр?»

А через пару минут я почуял, как кто-то опирается на спинку моего кресла, и представьте, это был именно Вильям! Ему почему-то понадобилось наклониться к окну, вот и опёрся на моё плечо.

– Вильям, – напомнил я, – Вы не о чём не забыли?

Надо отдать должное, тот сразу отступил в сторону и отдёрнул руку, но продолжал довольно дерзко:

– Прошу прощения, сэр, я задумался, – после чего снова уставился в окно, и вдруг сильно разволновался, – Вы случайно не видели в окне девочку?

О люди, люди! Но Вильям всё же хороший официант, и я указал на девочку, и как только та заметила Вильяма, тут же выскочила на середину улицы Пэлл-Мэлл, не обращая внимания на экипажи (а ведь её и задавить могли!), лихо кивнула три раза головой и ускакала прочь. Эдакая презабавнейшая десятилетняя замарашка. Вильям заметно успокоился.

– Слава Богу! – не удержавшись, выдохнул он. И я бы не рассердился на него в этот миг, даже если бы тот обронил на меня тарелку с супом.

– Вильям, можно хлеба! – резко оборвал я сцену.

– Вы ведь, не сердитесь, сэр? – еле прошептал он.

– Однако, это вольность.

– Да, сэр, я забылся.

– Опять вольность.