Белая птичка. Роман

– Очень! – (Может и баранью ногу откопает!)

– Может, возьмёте лопатку с ведёрком?

Однажды она предложила мен модель Кентерберийского собора, но дома Портос высказался мне об игрушке полностью – ему не нравились детские сады, а хозяйка магазина была от них в восторге, так мы и сменили одну лавку игрушек на другую. За лошадкой-качалкой мы двинули в Нижний Пассаж – в разное время мы не часто тут бродили с Портосом, с Дэвидом, с Дэвидом и Портосом. Эти магазинчики считаются вульгарными, но я бы так не сказал. Разве что ребятня из бедных кварталом может испортить настроение. В Пассаже два входа: парадный с улицы Странд, и малозаметный, но более романтичный с переулка, потому что именно там Дэвида с волшебным фонарём окружила толпа восторженных нищих сорванцов.

Но ныне Пассажу предвещают упадок, заменив его то ли кафешкой, то ли роем банкиров – чем-то обычным и в общем-то необходимым. И всей этой радости суждено исчезнуть.

Эти Ноевы ковчеги укладываются как матрёшки и упаковываются в ящики с механическими лошадками со сбруей, за ними следом бегут солдатики с ранцами, целующие руки дамам. Куча мосек с собратьями окружили слона, гружённого гостиными гарнитурами, птички машут крылышками, а косец пробирается сквозь эту пёструю толпу. Воздушные шарики покачиваются на туго стянутых нитках, как корабли с поднятыми парусами, давая знак готовности к отплытию.

Лошадку мы приобрели в Нижнем Пассаже. Портос, думавший, что это для него, всю дорогу посматривал на неё то с гордостью, то с волнением, но подарок был упакован и без подписи отправлен в деревянный домик-сундучок. А несколько дней спустя мы повстречались с мужем Мэри в Кенсигтонском Саду, и я поинтересовался, как они назвали девочку.

– Это мальчик, – раздражающе добродушно отозвался художник, – Дэвидом назвали, – и тут же спросил со свойственной ему бестактностью про имя моего мальчика.

– Тимоти, – отозвался я, заметив сразу, как он еле сдерживал улыбку.

А а потом он горячо подтвердил, что тоже красивое имя, как и Дэвид:

– Мне очень даже нравится, – заторопился он убедить меня, а также высказал надежду, что наши сыновья подружатся.

Меня так тянуло резко оборвать его, что я не позволю Тимоти водить дружбу с кругом Дэвида, но я сдержался и без эмоций выслушал его повествование о заливистом смехе Дэвида во время его игры с собственными пухленькими пальчиками. Он и весом ребёнка похвастал, будто единственное назначение детей не по дням, а по часам в нём прибавлять. А о Тимоти ни слова – о нём и так некому поговорить ласково. Я решил исправить это и заговорил о зубках, но едва почуяв, что мало смыслю в этом вопросе, перешёл к более знакомому – о детских слюнявчиках и развитии младенцев. Художника очень заинтересовали все мои замечания, как и широкий кругозор в этой области для мужского сознания, а я бледнея проклинал себя, не понимал, зачем он так внимателен моим словам.

Но художник вспомнил и старую историю о неизвестном друге семьи:

– Представляете, он подарил Дэвиду лошадку-качалку!

– Ну и что? – не удивился я.

– Это трёхмесячному-то?

Я чуть было не огрызнулся, что стремя можно под любую ножку подладить, но вовремя сдержался и просто посмеялся вместе с ним. Хотя меня задело, что и Мэри не удержалась от смеха, хотя я и сам смеялся, не помню сколько раз.

– И всё же все женщины необъяснимы, – вдруг заметил мой собеседник и пояснил, что жена внезапно перестала смеяться над подарком, грозно убедив, что «ничего смешного тут нет!», потом торжественно поцеловала мордочку лошадки и произнесла, что хотела бы видеть этого друга рядом, лицезреющим сию сцену.

Всё-таки иногда Мэри нельзя не любить! Но лишь иногда, потому что потом она соизволила выставить меня самым неприглядным образом. Её супруг сообщил мне вскользь, что Мэри решила, во что бы то ни стало узнать, кто этот неизвестный друг семьи.

– Вряд ли узнает, – разразился я нервным смехом.

– И это будет её первой неудачей, – заверил художник.

– Она же совсем ничего о нём не знает!

– В разговорах о нём она утверждает, что это старый добрый чудной холостяк.

– Старый? – ужаснулся я.

– Да, и она боится, что тот может совсем скоро состариться, если не возьмёт себя в руки, а ещё этот холостяк очень любит детей, но своих у него нет, и никогда не было, а он бы хотел с ними поиграть.

– Даже если бы у него и был ребёнок, он бы вряд ли смог с ним поиграть, – вдруг оборвал я, – Он уже и забыл, что такое дети, не так ли? Не играл бы, а только любовался.

– И наверняка не решился бы на это один. Но Мэри уверяет, что тот отлично бы справился с заботой о ребёнке.

– Тьфу! – начал возмущаться я, но собеседник меня остановил:

– Мэри так уверена, – и тут же добавил, – По-моему, из чувства благодарности.

– Ну и ладно! – мне стало неловко, а когда мы с художников вновь встретились, он меня даже испугал:

– Может быть, Вам известен джентльмен с громадным сенбернаром?

– Нет! – отрезал я, махнув тросточкой.

– Наш неизвестный друг держит сенбернара!

– Как Вам удалось это узнать?

– Это всё Мэри.

– Но как?

– Сам не понимаю!

И я заторопился прочь, потому что как раз выгуливал Портоса неподалёку.

Всё это начало напрягать меня, но я быстро принял меры безопасности – нанял слугу для прогулок с Портосом в Кенсингтонском Саду, строго наказав тому, чтобы заметив позади себя молодую леди с детской коляской, он тут же звал полисмена, потому что она, кажется, хочет похитить пса.

Вот Вам, Мэри!

Но в другой раз её супруг потряс меня новыми новостями:

– Лошадка-качалка стоит не меньше трёх гиней.

– Что, Ваша жена справлялась о цене в лавке?

– Нет, о внешности того покупателя.

Ох, Мэри, Мэри!

Вот так меня описали в Нижнем Пассаже: «Высокий, солидный джентльмен, прилично одетый, с военной выправкой, с прямым римским носом (точно подметили!), поредевшими волосами уложенными ровным пробором, как по струнке, видимо, чтобы создать больший объём шевелюры (тьфу!). Джентльмен не садиться на стул, не смахнув с него пыли платком, и вообще у него манеры старой девы (интересно, какие именно?), прилежно учтив, но не сильно общителен, угрюм на вид, лет сорока пяти (не угадали!), его всегда сопровождает громадный рыжий пёс с печальным взглядом (Это рыжие веки пса их так смутили!)»

– Ничего не знаете о таком человеке? – невозмутимо поинтересовался супруг Мэри, выпалив мне это описание.

– Друг мой, под это описание подходит куча моих знакомых!

И то, правда: в нашем клубе все члены с годами становятся похожи друг на друга. Но в целом мне наша беседа понравилась, потому что я понял, как Мэри узнала о моём сенбернаре. Но однажды я видел, как Мэри пытается с любопытством рассмотреть с улицы мои окна за занавесками, и снова обеспокоился. Потом остановила на улице какую-то няню с ребёнком, рассыпавшись в комплементах – наверняка пыталась узнать, не зовут ли малыша Тимоти, а если нет, то она, наверняка, надеется через неё узнать о другой няне с воспитанником по имени Тимоти.

Похоже, Мэри всё же именно меня подозревает. Однако, меня увлекла мысль о Тимоти и захотелось узнать о нём побольше, потому как наши встречи с отцом Дэвида периодически повторялись, и ему непременно хотелось поговорить о наших сыновьях, а вопросы он задавал довольно личное, вроде тех, как Тимоти просыпается по утрам, или как засыпает вечером, или в чём его купают – хорошо, что дети и собаки довольно схожи в плане ухода за ними – так что меня спасал опыт общения с Портосом.

Так и отвечал, что Тимоти, спит спокойно, страшных снов не видит, что купаем его в ванне с карболкой и потираем щёткой. Супруг Мэри не заметил ничего подозрительного, на благосклонность Мэри я тоже надеялся, но всё эе оставался настороже. Возможно, та готовилась к новой атаке, и это больше привязывало меня к Тимоти – я опасался, что нас разлучат, а мне бы это нелегко далось.