Ночь. Рассказы

Я так и не заснул прошлой ночью. В полудреме я вспоминал те дни, когда избегал встречи с ними. Я был еще подростком, когда меня отвели за гаражи и начали бить по лицу. Я не столько испугался, сколько впал в недоумение. За что со мной так, ведь я не сделал ничего плохого? А если и сделал, то зачем сразу бить? Разбили губу – во рту заструился солоноватый вкус крови. Они вдоволь наигрались мной, пригрозили следующей расправой и ушли. После этого я не мог спокойно выходить на улицу. Еще издали увидев подозрительную компанию, я пятился, словно рак. Иногда было не сбежать, и я откупался деньгами, которые давали мне в школу на перекус. И вместо ран телесных я получал раны душевные. С одной стороны, я закипал от несправедливости и порывался пустить в ход кулаки. С другой, я затухал от говорившего внутри голоса: «Подставь другую щеку». И голос побеждал.

Наташа играла с мамой, я слышал только смех. Внезапно мама упала на колени. Она сидела на полу и всхлипывала. Наташа испугалась и убежала. Я хотел было помочь, но мать отмахнулась и сказала: «Уйди!»

Она скрывала это, а теперь домыслы подтвердились. Она нездорова. Когда мы остались без отца, мать взвалила на себя все заботы. Она изнашивала себя без перебоя. Я и раньше замечал в ее походке нечто болезненное. Временами она забывала о недомогании, и мое беспокойство притуплялось. Каждый день она уходила на работу и простаивала по 10 часов у кухонной плиты. А по приходу готовила и дома. На выходных устраивала уборку и стирку. Когда же боль в ногах возвращалась, сил хватало только доползти до кровати.

Мать сегодня изрядно устала, еще это падение. Все обошлось, но если она еще раз ударит Наташу, то я должен… что я должен? Я должен как-то помешать. А что я могу? Мне хочется сделать с ней то же, что и она с Наташей. Пускай прочувствует, насколько это приятно. Сколько удовольствия получит, и сколько оно будет напоминать о себе, а если я увлекусь… что я несу? Это же моя мать! Черт. Чем глубже я копаюсь в мыслях, тем страшнее открываются стороны. Раньше я не задумывался о переживаниях. Они просто копились. Теперь их слишком много, чтобы носить с собой. Лучше я выплесну все на бумагу, чем сделаю достоянием своих будней. Емкость для сточных эмоций рано или поздно переполнится, и будет утечка со всеми вытекающими. Я говорю о взрыве. Он случается, когда люди держат все в себе.

20 октября

До сих пор чувствую себя подвешенным за нити. Будто мной управляет неведомый кукловод. Помню, солнце светило ярко. Лучи просачивались сквозь окна и озаряли летающие пылинки. Наташу не видно, но ее шепелявый голос отчетливо слышался рядом. Мама стояла за плитой и мешала деревянной ложкой в огромном металлическом чане. Я подошел. В таре кипела и пенилась коричневая вода. Летящий в лицо пар обдавал запахом грязных половых тряпок. Когда пена отступила, на мгновение показались очертания маленького и обваренного детского тела. Я отшатнулся и спросил: «Что это?» Мама весело посмотрела на меня, сказала: «Твоя сестра!» – и залилась хриплым смехом. Все звуки пропали, слышен только нагнетающий смех.

На столешнице лежал незнакомый кухонный нож. Я только на секунду задумался, откуда он у нас, как ощутил холодную сталь рукоятки. Выпад был быстрый. Я даже не почувствовал, как острие входит ей в живот. За одним ударом шел следующий. Я словно разрезал воздух, настолько движения плавны и беспрепятственны. Глаза впились в ее лицо. Оно выражало дымку боли, которая сменилась легким удивлением. Ее бледные губы что-то шептали. Мне показалось, это слова благодарности. Лицо пропало. Послышался глухой стук, будто упал мешок с песком. Я поднял руки и разглядывал, как на ладонях размазаны красные пятна крови. Я побежал в ванную. Думал, что если отмою руки, то отмою и совесть. Намыливая ладони, я посмотрелся в зеркало и оцепенел. В отражении на меня смотрело старое морщинистое лицо, в очертаниях которого я узнавал мать. Я сдавленно крикнул и понял, что сплю.

Разомкнув ресницы, я глубоко вдохнул и сжал простыню в кулак. Лоб покрылся испаринами холодного пота. Несмотря на испуг, я ощущал какое-то странное удовлетворение. Жутко признаваться, но я был счастлив, когда убил мать. Целый день я сторонился и маму, и сестру. Как только становилось тихо, я подрывался и искал Наташу. Найдя ее, успокаивался и снова прятался в комнате. Этот день был спокоен для Наташи, но не для меня.

23 октября

Ненавижу ее! Эту тварь! Я снова беспомощно свернулся в калачик, пока с комнаты доносились глухие шлепки, от которых воротило. Она истерически вскрикивала, а сестра взахлеб плакала. Это заходило слишком далеко. Я вышел, чтобы прекратить это. Но увидел очертания ее массивной спины и окаменел. Ее рука вздымалась и опускалась со шлепком, вздымалась и опускалась. Наташа бросалась ей в ноги и заливалась слезами. Мать замахнулась еще раз, сама отчаянно взревела и рухнула на пол. Наташа в испуге отбежала. «Так тебе и надо!» – подумал я, взял сестру за руку и отвел в другую комнату.

Этот приступ был сильный. Она медленно подползла к краю дивана и неуклюже забралась. Переводя дыхание, она пристально смотрела мне в глаза и пыталась что-то сказать. Я подошел. Она прошептала: «Ничтожество!»

Сложно припомнить, что было дальше. Помню слабость в ногах, как я поплелся к себе и заперся. Снаружи все стихло. Вмиг наступила ночь. Все легли спать, а я измученный мыслями не смыкал глаз. Я встал и под блеклый луч настольного светильника выплеснул желчь.

(Написано позже)

Хорошо, что Наташа спала. Скорая приехала быстро. Вообще все стало протекать быстро. Чувство времени исказилось. Это было ночью. Я ворочался и проваливался в сон, как услышал стук. Я думал посмотреть, что это, но не уговорил себя. Может, все могло быть по-другому, если бы я поднялся. Под утро я проснулся от странного шороха. Я встал и заглянул в комнату мамы, ее постель смята и пуста. Наташа мерно посапывала. В туалете горел свет. Я пробормотал на подобии: «Мама, ты там?» – но ничего не услышал в ответ. Шорох доносился оттуда. Сквозь приоткрытую дверь я увидел, как старые в коростах пальцы ног трутся об опущенную крышку унитаза.

Санитар снял ее, обрезав веревку. Он ослабил узел и стянул петлю. Я увидел рваные синяки на горле и плетеный узор удавки вокруг шеи. Санитар что-то спрашивал, а я отстраненно отвечал или нет. Не помню. Пришла мысль о посмертной записке, и я осмотрел туалет. Ничего не было. В спальне тоже ничего. На кухонном столике я нашел оборванный листок и ручку. На листке ничего не написано, лишь бессвязно нацарапаны буквы. Видимо, ручка не писала.

Не знаю, как жить без мамы и что сказать сестре. Но я уверен, что эта запись была последней.

13 октября (запись вклеена)

Я не знаю. Не знаю. Черт. Хочу искусать ногти до крови, потому что разрываюсь. Колотит это чувство. Как поступить?! Не выдержал и решил покаяться в тетрадку. Она била ее так сильно, что я вздрагивал с каждым ударом. Я хватался за голову, хотел рвать на себе волосы. Сестра кричала. Эти крики царапали когтями внутри. Сердце бросало в конвульсии. Удар, крик, удар и снова крик. Я кусаю пальцы, чтобы боль заглушила тревогу.

Я порывался остановить это. Нельзя бить сестру! Нельзя бить вообще никого! Но она ведь моя мать. Я не могу перечить той, которая кормила и вырастила меня. Это понятно, Наташа вредничает, детей надо воспитывать. Мама тоже права. Права? О чем это я? Она поступает жестоко и несправедливо. Почему она это делает? Почему не поступает по-другому?

Потом все устаканилось. Я потихоньку отошел. Но когда увидел сестру, то стал полым без всякого содержимого. На ее личике проявились два синяка: один над бровью, другой на щеке. Нос припух, а справа над ухом не хватало пряди волос. Я заморгал, глаза заслезились. Она растрогалась, подбежала ко мне и сказала своим шепелявым голосом: «Не плачь, братик».

Неудачник

1

Глаза закрыты – пахнет спиртом и резиной от перчаток. Глаза открыты – слепящий свет лампы и она.

– У вас прекрасные зубы, – сказала молодая врач, – и понятно почему, вы так часто приходите. Кстати, сколько раз? Два? Три?

– Мм, – отрицательно промычал пациент на кушетке.

– А сколько? Неужели четыре?

– Угу, – глухо подтвердил он. Его язык прижат стоматологическим зеркальцем.

– Вы, наверно, мой лучший пациент! – сказала врач и растянула медицинскую маску в улыбке. Он улыбнулся в ответ.

– Кстати, – сказала она и посмотрела на вазу с полевыми цветами, – это очень неожиданно.

Он поднялся с кресла, вытер рот носовым платком и стоял, нервно постукивая носком об плитку кафеля.

– Что-то еще? – сказала она.

– Нет-нет, – замешкался он, кивнул и вышел из кабинета.

Он снял с вешалки потертое пальто и втянул худые руки в растянутые рукава. «Может, все-таки сказать?» – подумал он и посмотрел на дверь. Он потянулся к дверной ручке и услышал с той стороны заливающийся женский хохот. «Как это глупо!» – подумал он, шаркнул источенным каблуком и ушел прочь.

Дорога усеяна желтыми опавшими листьями. Вспоминая свою трусость, он с размаха пинал охапку листьев и бормотал ругательства. Иногда он останавливался и рассматривал узорчатое полотно под ногами. Он переводил взгляд с осенних разлитых по дороге красок на изношенные ботинки. Он несчастно вздохнул и посмотрел вверх. Голые ветви деревьев под куполом серого неба. Он достал пачку сигарет, жадно распечатал и помедлил. Убрал обратно не закурив. Всю дорогу от поликлиники до общежития он упрекал себя в тщедушности.

Он поднялся по бетонным ступеням с каменной крошкой и вошел к себе в комнату. Скрипнула кровать: встал коренастый грузин с волосатой грудью.

– Сказал? – проговорил он твердым грузинским голосом.

– Нет.

– Эх, Митя, а цвэты подарил?

– Подарил.

– А она?

– Ничего.

Остаток вечера Митя мелкими глотками потягивал грусть. Друг грузин старался растормошить его, но тщетно.

Завтра ждал остаток скучной трудовой недели. Митя порывался сбежать от рутины. Сбежать от переписывания накладных, расфасовки входящей корреспонденции, заполнения бланков и прочей бумажной волокиты. Подальше от офисной духоты и бюрократических проволочек. Но Митя, словно канцелярская скрепка, заперт в комоде письменных, печатных и режущих бумагу принадлежностей. Он, канцелярская скрепка, скрученный и изогнутый ходит по коридору, а на встречу шагает важный мистер дырокол, а следом изящная мисс ножнички. Скрепка заглядывает в кабинет, где за столом сидит расфуфыренная перьевая ручка. Ручка отчитывает антистеплера. Последний часто бывал на ковре. Скрепка добирался до стола, где высота бумажных стопок не равнялась заработку.

Митя всунул ноги в резиновые шлепки и пошаркал по линолеуму в ванную. Он кривился и хмурился перед зеркалом: выискивал шероховатости и недочеты. «Надо было лучше бриться», – подумал он. Митя почистил зубы – в глубине рта неприятно дернуло. Он напряженно осмотрел и ощупал языком каждый зуб. Ничего. Она ведь смотрела, значит все в порядке.

Осталось начистить обувь. Митя взял ботинок, протер влажной тряпкой затверделую кожу и сощурился. Показалось? Дремота улетучилось. Внутри противно заскрежетало. На носке ботинка нарисовалась дырка. Митя отвел глаза и наткнулся на новенькие туфли Арсена, друга грузина. Митя опустил башмак рядом со вторым. Он ушел в комнату, так и оставил один ботинок намытый, а другой в грязи.

– В картишки? И этого? – сказал Арсен и кивнул на бутыль вина.

Митя понуро прошел мимо вопроса и плюхнулся на железную кровать с дряблым матрацем. Тело раскачивалось вверх-вниз – пружины разрывались скрипом. Митя повернулся к стенке и укрылся пледом, от которого пахло пылью. Накатила жалость – Митя закусил губу. Холодный и острый нож режет руку – физическая боль заглушает душевную. Он решился бы на это, будь немного смелее. Тряпка! Глаза увлажнились. Он еще раз закусил губу и шмыгнул носом.

– Э-э-э, Митя, – осторожно сказал Арсен, – ты не заболел?

– Мм, – отрицательно раздалось в ответ.

– Не убивайся ты. У нас на сэле говорят: чем больше стараешься, тем больше ноги устают. Не понятно? Давай разъясню. Ты вот когда на дискотэку приходишь потанцевать, что делаешь? Правильно! Приглашаешь дэвушку на танец. А если дэвушка скажет нэт? Что тогда? Правильно! Разворачиваешься и уходишь домой.