Ночь. Рассказы

На строке значилось: «Порой важно отказаться от того, что нравится делать, чтобы делать то, что надлежит».

22

– А где Анна Вячеславовна? – спросила заведующая у девочки из группы.

– Ей плохо, она в туалете, – ответила девочка.

– Ой, Анна Вячеславовна! – сказала заведующая, – что с вами?

– Ах, Мария Эдуардовна, – сказала воспитатель, – со мной все хорошо. Только отпустите меня быстренько в аптеку, хорошо?

В конце рабочего дня Аня отправила Аркашу домой одного. Сказала, что надо навести порядок в группе. Девушка всматривалась в зеркало, будто пыталась найти в отражении ответ на вопрос. Неужели? Она уединилась, спустя минуту вернулась и вновь посмотрела в зеркало. На лице озабоченность. «Так и есть», – подумала она. Догадки сошлись в единую картину. Она посмотрела на часы и засуетилась: хотелось непременно заскочить в одно место. Место, которое недавно навевало горесть, а сейчас же, напротив, вызывало благоговение.

Перед самым закрытием Аня вбежала в лавку и, заранее зная, где лежит необходимое, схватила это. Запыхавшись, она расплачивалась и прижимала товар к груди. Жизнь вновь преобразилась. Она вышла из лавки, за спиной замерцала и погасла вывеска: «Магазин. Все для творчества и хореографии».

Аня неуклюже ввалилась в квартиру и шумно разделась. А что скажет он? Она несильно переживала, ведь у Аркаши такая мягкая и сердечная натура. Она вошла в комнату и растерянно искала, за что бы ухватиться взглядом. Аркаша сидел на кухне, допивал чай и с улыбкой наблюдал за Аней. Они посмотрели друг на друга. Он увидел у нее в руках маленькие пуанты и недоуменно ждал разъяснений.

– Это для нашей девочки, – сказала Аня, – у нас будет ребенок. И я чувствую, что будет девочка.

Все сознание Аркаши перевернулось. Он и подумать не мог, что такое счастье припасено для него. За какие блага им совершенные? «Семья, теперь у нас будет настоящая семья», – только эти мысли и крутились в голове. Он так обмяк, что не почувствовал, как выпустил из рук чашку с остатками чая. Чашка с треском разбилась – осколки разлетелись по кухне. Полукруглая ручка покатилась и закружилась у ног Ани.

– На счастье! – сказала она и ощутила, как холодные слезы потекли по щекам.

Метаморфоз

Стадия первая: «Превращение»

«Эй, жирдяй, там гости ушли, иди, убирай!» – сказал стройный слащаво причесанный официант, и тот пошел.

Медленно он встал и короткими шагами, перекачиваясь с одного бока на другой, пошел в залу, где дым папирос стройных и щеголеватых людей причудливо завивался. Душно. Окон в заведении нет – спертый воздух оседал. Посреди одиноко висела тусклая лампа и освещала ряды обшарпанных и надломанных стульев и столов бордового цвета. Завсегдатаи, мужчины в узких брюках и пиджаках в вертикальную полоску и женщины с впалыми худыми щеками в черных платьях, пристально наблюдали и подсмеивались над тем, как «малый», как они его называли, неторопливо убирал грязную посуду и оплеванные пепельницы у соседних столиков.

Сопя носом, он с трудом нагибался. В одной руке он держал поднос, а другой небрежно собирал со стола тарелки с объедками. Он разогнулся и жадно вдохнул. Когда он нагибался, тучный живот сдавливал легкие. Он взглянул на нетронутый прожаренный кусок мяса и картофельный гарнир на своем подносе – во рту натекла слюна, которую он с отвращением сглотнул.

Ему хотелось доесть это блюдо, и он заготовил веское оправдание этому. Он вспоминал слова мамы, которые она произносила за завтраком, за обедом и за ужином. Слова, которые врезались в ум и которые приносят страдание в его жизнь. «Еду выбрасывать нельзя», – слышал он в голове нежный и заботливый голос матери.

Вперевалку он добрался до ширмы, которая отделяла зал и кухню. За спиной раздавался шквал грубого мужского хохота и пискливый истерический смешок женщин. Ему казалось, что смеются именно над ним. Он спорил с внутренним голосом: они могут смеяться над чем угодно! А голос отвечал: и дураку понятно, что смеются над тобой, будто сам не знаешь кто ты, каков ты и какое отношение к таким как ты.

И вправду, когда он устраивался в это злосчастное заведение, пропитанное запахом суррогатного алкоголя, дешевого табака и продажных женских духов, ему и место официанта не дали. Лишь по увещаниям дальних родственников, чьи гены благороднее, его устроили уборщиком столов.

С неким сожалением и грустью он высыпал остатки еды в мусорный бак и представил, как позже, когда заведение опустеет, он найдет тот заветный кусок мяса и съест.

Он не обделен пропитанием, не голодал и не чувствовал привязанности к еде. Но положение обязывало вести себя иначе. Проклятие или благословение Менделя, которое клеймит людей с младенчества и предрешает жизнь. Предрешает, как человек проживет эту жизнь. Одни упиваются роскошью, не заботятся о деньгах, пребывают в сливках общества и только развлекаются, а другие услуживают им. Другие, чьи гены оказались хуже, пребывают в угнетении и позоре. Как помнится, такой порядок берет начало издревле, в глубоком прошлом зародились эти нерушимые устои, а значит и в будущем останется так же, неизменно. И только светится надежда, что где-то там, в начале генеалогического древа, найдется предок с лучшим телосложением, которое отойдет в наследство будущим поколениям. И только тогда оскверненная проклятием фамилия вновь обретет утраченное достоинство. Вновь смех и радость зазвучат на их улице.

«Ты хотел это доесть, да? – с презрением и ехидной улыбкой сказал стройный официант, – жирдяй!»

Склонив голову с сальными прядями, он угрюмо выдохнул и ничего не ответил. Все они отмалчивались на подобные упреки. Это стало частью жизни: для таких как он оскорбления – нечто должное. Будто низменные слуги, они выслушивали наказание хозяина божественного происхождения. Никто не перечил, ведь они считали это правильным. А значит протестовать – поступать наперекор себе же. Обе стороны согласны с такой манерой общения. Оставалось только мечтать, что для таких как он жизнь изменится в одночасье. Что однажды он проснется и без усилий встанет с кровати, свободно пройдет в узких местах, легко нагнется и разогнется, поднимется по ступеням и станет тем, кому всегда рады.

Гул гостей стих, музыка остановилась – время закрываться. Он собрал остатки посуды и пошел вывозить мусор. Собрал черные пакеты, завязал концы узлом и поволок к служебному выходу. Нагрузил тележку тарами с пищевыми отходами и покатил к уличным контейнерам, поскрипывая колесом.

Никого рядом нет, но все же он внимательно огляделся, всматриваясь во все стороны. С жадностью он разорвал помеченный в уме пакет и, вдыхая вонь гнилой еды, принялся есть. Он понимал, что мог бы отказаться от этого, но не пересилил и поэтому ненавидел себя. Сколько помнил, ненависть к себе – единственное, что он чувствовал не прекращая.

Он добрался до остановки. Родной дом неподалеку. Он знал, прогулка пойдет на пользу особенно регулярная, но все равно стоял и ждал автобуса. Порой приходилось пропускать подошедший и ждать очередной: влезть в транспорт было невозможно. Он уже дошел бы пешком и отдыхал после трудового дня. Пойди он сейчас, все равно пришел бы раньше, но все больше пропитывался к себе неприязнью и стоял на месте, ждал.

Переехать бы на этаж повыше! Ведь на третий этаж лифт не ходит. Временами на него находило воодушевление: он искренне верил, что способен изменить жизнь, что ненавистное клеймо с рождения – миф и не более. В подъезде он сжимал руки в кулаки и зарекался каждый день подниматься и спускаться пешком, по лестнице. Никакого лифта! Он воображал, как однажды после долгих тренировок поднимется на десятый этаж, до самой крыши. Но ступив на первую же ступеньку, он холодел: ужас неминуемого провала овладевал им. Он так боялся не дойти до квартиры и застрять на лестничном пролете, что на вторую ступеньку так и не ступил.

Он протиснулся в прямоугольный куб с загаженными стенами и услышал, как кто-то зашел в подъезд и издали крикнул, чтобы не отправлялись, подождали. Но кроме него в лифте никто не поместится. Он судорожно долбил кнопку четвертого этажа, надеясь, что двери скорее закроются, что он не застанет отвратительную картину: когда человек с презрением оглядывает его и говорит, что поедет на следующем. Поднявшись, он короткими шажками спускался до третьего этажа. Он попеременно ставил обе ноги на каждую ступеньку и, держась за поручень, отдыхал в пролете. Нет, пока рано подниматься, ведь даже спуск дается так тяжело.

Хлопок входной двери привычно сопровождался легким голодом. Только он приходил домой, как мама усаживала его за стол и кормила за весь день. Ей казалось, что на работе он голодает. Хозяин заведения, в котором он работал, прослыл скупым на нужды работников, особенно для таких как они.

В тусклом коридоре показалась округлая женщина, которая так радовала его глаза. «Саввушка, уже все остыло, разогреешь сам», – сказала она, медленно развернулась и скрылась, шаркая ногами.

Савва стянул куртку и повесил на крючок. Затем повалился на пластиковый табурет и принялся расшнуровывать ботинки. Кряхтя, он рывком нагибался до обуви, дергал за шнурок и старался ослабить затяжку. Савва выгнулся обратно и перед очередным рывком вдоволь отдышался. Он снял один ботинок и долго сидел, уткнувшись взглядом в пустоту о чем-то думая. Мысли вертелись, он забывался. Через четверть часа Савва стащил второй ботинок и не спеша поднялся, упираясь руками в колени. Облизывая губы, он пошел на кухню.

Жареная картошка с хрустящей корочкой, гуляш из свиной печени, маринованные огурчики, консервированный горошек, стакан холодного молока и ломоть ржаного хлеба – все это только для него. За столом он рассматривал это съестное блаженство и по-детски не решался начать. Что же попробовать в первую очередь?

Ему было до невозможности лень жевать пищу, так устал. Зачастую он глотал непрожеванные куски пищи, которые с трудом проваливались через пищевод в растянутый желудок. Покончив с ужином, он сложил тарелки в раковину, в которой громоздилась стопка немытой посуды. Керамика заскрежетала – выбежали тараканы и скрылись в сливе раковины.

Савва не умывался перед сном. Чрезмерная гигиена для таких как он ни к чему. Резкого запаха тела нет – остальное неважно. Крошки перхоти на голове и желтизна на зубах, загноившиеся глаза и неподстриженные ногти – все это мелочи для таких как он. Верно, если бы положение было иным, то он бы тщательно следил за внешностью, а так… ни к чему. Да, очередное оправдание, прикрываемое положением. Оправдание своей никчемности и праздности, но как-то утешительно врать себе подобно остальным.

Он раскрыл форточку в комнате, впустив уличную прохладу, и повалился на мягкую двуспальную кровать. Откинул одеяло на пол: духота душила. Он лежал на спине и тяжко дышал, словно через тонкую трубочку. Нащупал пульт и включил телевизор. Под монотонное бормотание и мерцающую рябь телеэкрана он прерывисто захрапел.

Обычно снов Савва не запоминал. Но часто поутру, открывая глаза, он ощущал тревогу, будто ночью снился кошмар. Ему снилась работа, беспрерывные придирки официанта, злобная ухмылка хозяина заведения, пристальный и насмешливый взгляд посетителей. Снилось, как один из упреков стал последней каплей, и он бросался на обидчика и молотил круглыми кулаками. Он разъяренно бросался на официанта, на хозяина и посетителей, а после с окровавленными руками еле волочился домой, чувствуя непреодолимый страх за себя и за мать. Но по пробуждению оставались лишь легкое дрожание рук и неприятный осадок во рту.

Утром он сползал на край кровати, тер руками глаза и вздыхал. Меньше всего Савва ждал новый день, а порой хотелось, чтобы он вовсе не наступал. Новый день значил повтор дня вчерашнего с ненавистным трудовым днем, с унижениями и угрызениями совести – со всем тем, от чего Савва страстно желал избавиться. Но наступит день, когда все изменится и перевернется с ног на голову. Наступит ли такой день? Никто из таких как он не задавались этим вопросом: не было сомнений, что наступит.

Он обрызгал лицо водой и сощурил глаза, всматриваясь в отражение. Затекшие пухлые щеки, нагроможденный слоями подбородок, заплывшая шея и обвисшая женская грудь. «Вот жирдяй!» – прошипел он.

Нахлынула горечь, которая внезапно сменилось возмущением и желанием побороться за счастье. Да, все в его руках! Он возьмется за себя и изменит жизнь наперекор предрассудкам. С этого дня никакого транспорта! Впредь добираться на работу и домой только на своих двоих. И спустя месяц-два он забудет о лифте, он поднимется к себе на третий этаж по лестнице. Воодушевленный он впопыхах собрался и вышел навстречу своей мечте.

Он медленно спускался по лестнице и отдыхал в пролетах. Жить бы на этаже повыше, и эта невыносимая мука со спуском исчезнет. Ничего, скоро он доедет до работы, и пока нет посетителей, и не видит хозяин, откинется на стуле и вдоволь отдохнет. Но нет же! Он зарекся идти пешком. Как же он устал, только спускаясь с этажа, а еще и пешком идти до работы. Может, не сегодня, а начать с завтра? Ведь все нужно делать постепенно и особенно таким как он. Сегодня решился, а завтра и начну! Нет, нет, если зарекся – исполняй.

Савва с волнением минул остановку и зашагал дальше.

Он раздумывал вернуться обратно на остановку, пока не ушел так далеко. А как вернется, сразу сядет в автобус, приедет и отдохнет. Когда он представлял это – шаги непроизвольно замедлялись. Ноги так и норовили развернуться, но Савва пересилил себя. Чем дальше он заходил, тем медленней и неуверенней становилась походка. А что, если он не дойдет? Что тогда? Страшна сама неизвестность. Эта немая глухота после вопроса: «Что будет?» Обливаясь потом, он достал из кармана штанов платок и промокнул испарины на лбу, волосы сбились и стали влажные.

Неподалеку возвышался широкий столб, на верхушке которого горел громадный щит с призывом. На изображении величаво стояли мужчина и женщина. Оба стройные и оба в черных купальных костюмах. Тела их выдавали легкую худобу и жилистые мышцы. Взгляд мужчины притягателен и строг, взгляд женщины игривый и в то же время надменный. Взгляд обоих казался тем или иным в зависимости от смотрящего. Над их головами бегала строка: «Им дозволено все!» – а снизу, у самых ног, иная: «А ты, знай место!»

Савва поднял глаза по столбу, растягивая шею с неприятным сжатием в затылке. Он не рассмотрел изображение целиком и прочитал лишь нижнюю строку. Внутри обожгло завистью. Возникала ненавязчивая симпатия к людям с изображения и ненависть к себе. Кого обвинить в этой мирской несправедливости? Себя? Да разве он виноват, что таким родился! Ведь говорят – с этим ничего не сделать. Почему одним все, а другим ничего? И за какие грехи его зачислили в ряды неудачников, обреченных всю жизнь страдать?

Опустив взгляд, Савва заметил объявление на том же столбе. На нем значилось: «В рамках проекта “Подними статус” 24 мая в 10:00 проводится массовое взвешивание. По итогам лучшие получат призы». Таких как он и близко не подпускают к подобным мероприятиям, ведь цель этого показного извращения – усугубить положение таких как он, уплотнить неприязнь.

Давно минула точка невозврата: когда идти до остановки стало дальше, чем до работы – но и тогда ему хотелось вернуться. Может, он надеялся, что по возвращению ему станет плохо, и придется идти домой, но тогда его наверняка уволят.

Взгляд коснулся угла здания, в котором он работает. Почти дошел. Еще чуть-чуть и обещание сдержано! Кажется, что труден только первый шаг, а последующие прогулки будут легче. Стоит только разогнаться, так и не остановишься. Нужно только разогнаться, а там и новая жизнь замаячит.

Проходя мимо книжного киоска, он исподлобья поглядывал на нее. Раздирала двойственность. Он хотел заговорить с ней, спросить о делах или рассказать о себе, похвастаться сегодняшней победой над собой. Ведь они знакомы друг с другом. А еще хотел презрительно смерить ее взглядом, сморкнуться и плюнуть ей под ноги сопли, рассмеяться в лицо и орать на всю улицу: «Смотрите, какая жирдяйка!»

Ее звали Жанна. Она ровесница Саввы, но крупнее. И хотя у нее милое лицо с нежными карими глазами и природно-красными губами, она скрывала его под длинной челкой, опуская голову вниз, из-за постоянных издевок. Изредка, когда к ней обращались, она слегка приподнималась.