Кондрат Булавин

– Кто ее знает.

Красное зарево разливалось все больше по темному небу.

Ехали молча, беспокойно и тревожно вглядываясь в багровую полосу на небе. Лошади шли шагом. В мрачной тишине четко отстукивали копыта, на всадниках бряцало оружие. Зарево вдруг вспыхнуло ярче. Огненные языки лизнули небо.

– Пожар! – вскрикнул кто-то.

Митька содрогнулся. Сердце его болезненно сжалось. А может, горит его курень? А может, там, в пламени, корчится в предсмертных судорогах его сын? Митька гикнул, лошадь рванулась и ошалело помчалась по рытвинам и ухабам дороги к городку.

Митька мчался сломя голову. За ним, как тени, не отставали казаки.

Из-за черной каймы рощи перед взором всплыло пылающее небо с рыжими, густыми клубами дыма. Кровавые отблески падали на дорогу, на деревья. Словно залитые кровью, стремительно вскочили казаки в пустой пылающий городок.

Митька мчался к своему куреню, но он уже догорал. От развалин, лениво, клубясь, медленно поднимался дым. В воздухе носились хлопья гари.

Соскочив с лошади, Митька бросился к пожарищу, принялся раскидывать бревна. Он что-то долго искал, старательно разгребая палкой головешки.

Настало утро, он продолжал искать. Внезапно из груди его вырвался страшный, звериный крик. На суку сохи, которую он сам врыл, чтобы вешать бадью, с раздробленным черепом висел его сын.

Митька упал на колени перед обезображенным трупиком и, не спуская с него широко открытых глаз, глухо стонал. Он не слышал, как сзади подъехал всадник и окликнул его. Он не видел, как этот всадник слез с лошади и подошел к нему. Постояв над Митькой, он покачал укоризненно головой и снял с сука мертвого ребенка.

– Сын… сын… – затрясся в рыданиях Митька, протягивая руки к трупику.

– Что ты, Митрий, как все едино баба раскис… Ты ж казак!

Митька, как подстегнутый, вскочил, замолк.

– Лунька! Хохлач! Кто? – указал он на трупик.

– Калмыки! – печально сказал Лунька. – Они злодейство учинили… Я их повстречал у Урюпинского родка… Несутся, дьяволы, как саранча, ордою по казачьим городкам и грабят, жгут, казаков убивают, молодых баб да девок в полон берут…

И Хохлач рассказал Митьке, что отряд калмыков под начальством Чеметь-тайши[58 - Тайша – калмыцкий владетельный князек; над тайшами стоял нойон.] и Четерь-тайши по приказу царя Петра был направлен в Польшу на войну со шведами, но дорогой взбунтовался, не захотел идти. Возвращаясь к себе в степи, калмыки на пути громят казачьи городки, вспоминая свои старые обиды на казаков.

Выкопав могилку, Митька с Лунькой похоронили ребенка и, вскочив на лошадей, помчались к майдану.

Что сталось с турчанкой, с Матреной, никто не знал. Видимо, попала в полон.

Теперь, когда уже рассвело, казаки увидели на месте веселых куреней мрачные груды дымящихся, обугленных развалин. Согбенные, почерневшие от копоти люди ходили с палками по пепелищу, разгребали тлеющие уголья, что-то выискивали.

На майдане, потрясая оружием, взволнованно кричали казаки. Они собирались в погоню за врагом.

Из становой избы, которая в числе немногих куреней уцелела от пожара, атаман Ерофей Шуваев вынес хорунок[59 - 1 Хорунок – хоругвь, знамя.].

– На, – подал он хорунок Митьке. – Атаманы-молодцы, вы не супротив того, чтобы Митька был хорунжим? Казак он добрый.

– В добрый час! – закричали казаки. – Пусть Митька будет хорунжим!

– А теперь, браты, – со слезами на глазах крикнул Шуваев, – все в поход, отомстим обидчикам! Отомстим им, басурманам, за кровь наших детей, братьев и отцов! А может, поспеем и наших женушек и дочерей из поганых рук вырвем.

– Отомстим! – потрясая саблями, разгневанно закричали казаки. – Отомстим!

Шуваев снял шапку, перекрестился. Поскидав шапки, закрестились и казаки.

– С богом, браты! – сказал Шуваев, вскакивая в седло.

– С богом, атаман! – откликнулись казаки. – С богом, браты!..

Глава XV

От царя Петра пришел на Дон указ снарядить еще один отряд казаков на войну со шведами.

Атаман Максимов заохал:

– Боже ты мой, да где ж я столько казаков-то наберу? Уж сколько полков мы проводили на войну, и все царю мало… Уж пусть царь не прогневается, нет у меня более казаков. Так, пожалуй, он всех нас переведет… Останется Дон без казаков…

Атаманша Варвара, первая советчица мужа в его делах, рассудительно сказала:

– Нет, Луня, так не можно говорить. Ведь царь-то с ворогами воюет. Ему нужна большая помощь. Не пошлешь казаков – царь сам может сюда нагрянуть али полковников своих пришлет, хуже будет…

– Да это-то хоть так, – согласился Максимов с доводами своей разумницы жены. – Да ведь нельзя ж, Варварушка, и всех казаков с Дона усылать. Не приведи господь, налетят калмыки, татарва али турчане, что тогда делать? Кто будет оборонять Дон? Разорят, пожгут да побьют нас всех…

– Господь бог милостив, – проговорила Варвара. – Не все ведь казаки уйдут на войну, и тут их, дьяволов, много останется. Не гневи, Луня, царя… Больно уж он лют бывает во гневе…

Максимов задумчиво почесал под бородой. Все, что бы ни говорила ему умная жена, все сбывалось.

– Должно, правду ты говоришь, Варварушка. Какого беса мне жалеть казаков-то? Не буду гневить государя, снаряжу казаков в поход… Пошлю ему еще одну тыщу…

Атаман на следующий день спешно созвал старшин и есаулов и приступил к составлению списков казаков, предназначенных в поход против шведов. Войсковые гонцы поскакали по городкам и станицам оповещать казаков, чтобы готовились в поход.

Григорий Банников также попал в список. Весть об этом привела его в большое смятение. Привык гулять он вольным казаком по раздольным просторам Дикого поля. Тяжело было расставаться с родным краем и идти в неведомую далекую страну воевать со шведами. А еще тяжелее было расставаться с любимой девушкой.

Мрачный и грустный приехал Григорий прощаться к Булавиным.

– Что нос-то повесил, Гришка? – спросил Кондрат у него.

– В поход назначили идти, в Ингрию, – невесело ответил Григорий.

– Значит, и ты попал?

– Попал, – вздохнул Григорий, украдкой взглянув на Галю.

Она сидела на скамье, низко опустив голову, и пряла шерсть. Григорию показалось, что на длинных черных ее ресницах дрожат серебряные слезинки. У Григория защемило сердце, он растрогался. Ведь по нем, видно, убивается эта милая девушка. У него неожиданно возникла мысль не ходить на войну, и тогда все будет хорошо: и у него отлегнет на сердце, и Галя успокоится.

– Жалко, парень, что уходишь, – говорил Кондрат. – Помощник ты мне был во всех делах добрый.

Григорий бурно вскочил.

– Да я, Кондратий Афанасьевич, не пойду.