И пожнут бурю

– Это недоразумение, Оскар! – Омар отошел от Хусейна и приблизился к Жёву на пару-тройку шагов и был остановлен солдатами, наставившими на него ружья.

– Подойдешь еще хоть на один шаг, – прорычал старик, – и я точно не оставлю тебя в живых. Говори! Обо всем говори и только попробуй что-нибудь утаить или солгать!

Омар глубоко вздохнул и быстро переглянулся с братом, дав понять, что необходимо подождать.

– Никакой диверсии не планировалось, – начал он оправдываться, чувствуя себя нашкодившим подростком. – Хусейн прибыл сюда, чтобы вернуть меня домой, в клан. Я должен сразу сказать, что отказался возвращаться и сообщил ему, что мой дом – здесь.

– Не надейся, что я в это поверю. Вы бы непременно сбежали вдвоем или убили половину гарнизона, если бы я не подоспел. Благо, сержант Маран вовремя меня предупредил: он увидел вас, когда возвращался в свою квартиру, и немедля побежал ко мне.

«Маран! Черт бы его побрал, как же быстро он трезвеет!» – подумал Омар и недовольно скривил лицо. Хусейн не знал французского языка и к диалогу брата и Жёва относился с критическим равнодушием, больше думая над тем, как бы поскорее сбежать из крепости и, желательно, забрать с собой жизнь майора. Решив, что настал подходящий момент, Хусейн засунул руку под накидку, чтобы взять второй кинжал – более легкий и пригодный для для метания на небольшие расстояния. С самого детства членов клана бен Али мужского пола обучали обращению с ножами и кинжалами, в том числе метанию их в противника. В итоге будущие воины становились настоящими мастерами быстрого убийства и могли за несколько секунд избавиться от врага, метнув с короткой дистанции в него небольшой нож. Удар всегда приходился в шею, конкретно – в область одной из сонных артерий, что влекло за собой смерть человека практически моментально. Но в голове Хусейна возник вопрос: сохранять ли жизнь Омару? Буквально десять минут назад он, казалось бы, уже сделал выбор, бросив первый кинжал на землю. Но теперь почему-то желание спастись и сохранить клан (или хотя бы его остатки) морально чистым, без наличия на нем пятна в виде греха предательства сына вождя, пересиливало любовь к брату и заставляло думать о худшем. И все же, на радость собственной истерзанной совести, Хусейн решил ограничиться другим способом. Понимая, насколько для Жёва важен Омар, Хусейн решил взять его в заложники, чтобы беспрепятственно покинуть территорию крепости. От идеи убить Жёва он не отказывался, однако отдавал себе отчет, что сейчас осуществить ее никак не получится, либо, по крайней мере, остаться после этого в живых. А жить Хусейн очень хотел, так как, по собственному убеждению, еще не все задачи исполнил в этом мире. Увидев Жёва, он готов был забыть о всякой безопасности и броситься на него словно разъяренный лев на газель. Теперь же, понимая некоторую сложность своего положения и вынужденный рассуждать о возможности использования брата ради собственного спасения, Хусейн, изнутри пылающий неконтролируемой жаждой крови, все-таки принял наиболее рациональное (насколько это вообще было возможно) решение. Омар не вернется в клан. Во всяком случае – точно не сейчас. Он уже дал понять брату, что сделал окончательный выбор в пользу отказа от неумолимой борьбы, так что переубедить его пока что не удастся. А потому было бы разумно воспользоваться таким положением дел, нежели дожидаться, пока судьбу двух гордых арабов решит старый французский майор. Этого Хусейн не мог допустить.

– Опустить ружья! – скомандовал Жёв и вытер платком пот со лба. – Я вижу, что ты опасности не представляешь Омар, в отличие от своего брата. Тебе незачем в данную минуту нарываться на пули и штыки, все равно в изоляторе окажешься.

Омара передернуло.

– Что?! С какой стати, Оскар?! Разве я совершил что-то плохое, что-то страшное?!

– Ты будто сам не понимаешь, что натворил. Любому дураку будет очевидно, что допускать вражеского лазутчика на территорию военного объекта – преступление, наказуемое только расстрелом без всякого трибунала! Даже не пытайся строить из себя незнающего простофилю – ты воспитан достаточно хорошо, чтобы разобраться во всем. Но чувства, которые ни я, ни, тем более, ты не смог покорить в себе и поддался им, в конце концов! Эти чувства затмили в тебе всякую разумную мысль!

– Я это понимаю…

– Прекрасно! – Жёв язвил. – Тьфу, черт возьми! Какой срам, я столько сил в тебя вложил, а ты попрал все, что было сделано с тобой ради потакания глупым эмоциям!

– А что я должен был сделать?! Убить его на месте?!

Последняя фраза была произнесена сквозь крик. Хриплый, мерзкий; словно Омар безостановочно рыдал и кричал последние сутки. И ведь правда, в горле у него стоял невыносимо тяжелый ком, сдавливавший гортань, затавлявший хрипеть и дрожать в страхе ожидания чего-то ужасного. Возможно, поэтому он не выпускал из руки нож.

– Он же мой брат… – сквозь легкие всхлипы произнес Омар и умолк, не в силах больше оправдываться.

– Ох, Дева Мария, за что ты так со мной? – промолвил Жёв и отвернулся, чтобы что-то сказать Марану, стоявшему позади.

Хусейн решил воспользоваться возникшей паузой. Спрятав в рукаве кинжал, он стал медленно и практически бесшумно приближаться к Омару, стараясь демонстрировать солдатам, что якобы хочет его утешить. Омар не слышал шагов брата и не догадывался о его приближении – опустив голову, он погрузился вглубь себя, вошел в некий транс, на время выведший его сознание из этого мира.

Невероятно, но именно в этот момент поднялся ветер. Слабый, неспособный сильно помешать даже полету стрекозы, но столь ощутимый и столь внезапный и холодный, что каждого, кто стоял на улице, пробрало до самых костей. Словно предупреждая, ветер дул Омару в спину, и, поднимая легкий песок, бил им по ботинкам араба, но тот не разгадал намеков природы. Он крепко сжал в руке нож, который схватил со стола старика Фуле, думая даже над тем, чтобы атаковать Жёва и силой добиться сохранения жизни Хусейна. Но судьба не была бы самой собой, если бы не подсунула очередную свинью…всем. Действительно, ситуация похожа была на патовую, из которой практически невозможно выйти, не отняв чьей-нибудь жизни. Бескровно арестовать братьев бен Али не получится – не Омар, так Хусейн начнет усиленно сопротивляться и положит не одного французского солдата прежде, чем уйти к Аллаху. А расстрелять сразу обоих – лишиться единственного эстетически правильного симбиота западной и восточной культуры, готового ассимилироваться с христианским обществом, и потерять ценнейший источник информации о местонахождении всех оставшихся членов клана бен Али. Смерть и кровь витали в воздухе. Древний бог карфагенян – Баал-Хаммон – будто воскрес в эти минуты из бездны вечного забвения, чтобы начать кровавую жатву. Ему было достаточно одной жизни, случайно или намеренно отнятой у кого угодно, чтобы напитать жаждой крови каждую душу, находящуюся поблизости. И тогда бы началось побоище, сопровождаемое пальбой и огнем, столь любимым жестоким божеством[23 - Согласно древнегреческому историку Диодору Сицилийскому, главный жертвенник Баал-Хаммона в Карфагене представлял из себя гигантскую статую бога с длинными руками, достававшими до земли, ладонями вверх и соединенными с телом подъемным механизмом. Жертву, положенную на его руки, идол опускал вниз, и она падала в огненную яму, где сгорала заживо.]. Вероятно, по его замыслу, пролить первую кровь должен был Хусейн, использовав брата сначала как заложника, чтобы сбежать, а потом убив его, как ненужного, лишнего человека, оказавшегося на опасном распутье между арабским традиционным укладом с пустыней, джихадом и шариатом, и новым миром, светским и прогрессивным, к которому его вел Жёв. Но даже боги, какими бы жуткими древними они ни были, вынуждены считаться с судьбой, которая властвует над всем мирозданием, всем сущим и невещественным.

К моменту, когда Жёв вновь повернулся к Омару, Хусейну оставалось преодолеть всего несколько шагов, чтобы добраться до брата. Хусейн вновь изменил мнение – он решил не оставлять Омара в руках Жёва, намереваясь убить его сразу после отхода к месту, через которое попал в крепость. Так, по его мнению, можно было значительно ослабить и деморализовать Жёва и порушить его планы по использованию Омара в гнусных целях. В действительности же определить цель и дать справедливую оценку действиям и мыслям человека, запутавшегося в паутине собственных убеждений и ценностей, сможет только Создатель, нейтрально наблюдающий за мирозданием и вечно молчаливый, словно позабывший о людях, которых столь усердно воспитывал в ветхозаветные времена.

Жёв с недоверием и опаской следил за движениями Хусейна. «Его следовало арестовать вместе с братом, а не распинаться на пустые разговоры. Омар умело пудрит нам всем мозги, пытаясь спасти шкуру Хусейна. Жалкий щенок, захотевший защитить бешеного шакала», – подумал майор, направив на пару секунд взгляд на Омара, который, казалось, начал приходить в свое обыкновенное состояние. По крайней мере, он поднял голову и с ответным недоверием смотрел на солдат. Весьма интересно, что ни один солдат не смотрел в сторону Хусейна и не менял положения ружья, будто бы всем мысленно был послан строгий приказ решительно не обращать внимания на старшего бен Али, а сосредоточить все свои взоры на младшем.

– Омар… – тихо произнес Жёв, когда Хусейн почти подобрался к брату.

Ответа не последовало. Очевидно, Омар услышал старика, но демонстративно проигнорировал его. Он не хотел выглядеть слабым, однако это у него пока слабо получалось. Несмотря на весь свой внутренний стержень, способный выдержать множество сильнейших ударов, Омар не мог порой полностью контролировать себя. Тело его не было таким сильным, как дух (не в физическом смысле, а в эмоциональном), а потому часто лились слезы и возникал ступор.

– Омар… – снова произнес Жёв, рассчитывая достучаться до младшего бен Али хоть с какого-нибудь раза, пока не стало слишком поздно.

Время было не во власти Жёва, который начал догадываться о планах Хусейна. Но направить ружья на арабов майор не мог, поскольку рисковал спугнуть Хусейна и тот спрятался бы за спиной брата. По догадке Жёва, Хусейн должен был вплотную подобраться к Омару, а дальше дело было за последним.

Наконец, обстановка стала настолько напряжена, что, казалось, будто тысячи невидимых стальных нитей обтянули все вокруг, парализовав каждого зрителя. И лишь Хусейн, словно обладавший каким-то сверхъестественным зрением и видевший эти жуткие нити, беззвучно скрипевшие и резавшие тишину, продолжал движение, обходя их с мастерством циркового акробата.

Но больше тянуть было нельзя – риск успеха замысла Хусейна стал слишком велик. Старший бен Али стоял всего в двух шагах от младшего и аккуратно занес руку с кинжалом, надеясь за пару-тройку секунд поднести оружие к горлу Омара и решить все быстро. Увидев в руке последнего нож, Жёв крикнул ему:

– Омар, сзади!!!

На сей раз призыв разбудил бдительность Омара. Сказалось обучение в детстве, сделавшее из него рефлекторную машину. Он одним резким движением всадил нож в шею Хусейна, заставив того застыть на одном месте с единственной мыслью пугающего непонимания. Рука, занесенная для исполнения плана, обмякла, и кинжал упал на землю, издав едва слышимый тупой звук. Вслед за кинжалом рухнул и Хусейн. Омар, не знавший и не видевший, кого де-факто убил, услышав звук падения тела, резко обернулся назад, чтобы посмотреть на несостоявшегося преступника. И увидев – он ужаснулся. Хусейн неподвижно лежал, отчаянно хватая воздух, словно рыба, выброшенная на берег. Удар Омара пришелся прямо в левую сонную артерию и перекрыл, тем самым, доступ кислорода к головному мозгу. Сознание Хусейна погибало с громадной быстротой. Омар, не думая о последствиях, упал на коление перед братом и резко вытащил нож из шеи, чем спровоцировал выплеск мощной ярко-алой струи крови, обрызгавшей руки и одежду араба. Постепенно красной стала и земля вокруг братьев. Издавая истошный стон, Хусейн успел выпустить изо рта всего два слова:

– Проклинаю тебя…

Сказаны они был по-арабски, но даже так всем был понятен их смысл. После этого старший брат сделал последний слабый болезненный вздох и застых навсегда. Кровь из его шеи еще несколько минут продолжала сочиться, несколько струек текли также изо рта. Хусейн стал единственной жертвой сегодня. Кровавой жатвы не случилось: план Баал-Хаммона провалился.

Глава VI

Миновало три недели после произошедшего инцидента. Первое время Омар совершенно не мог опомниться. Ему постоянно казалось, будто дух его брата не покинул земной мир и следит за ним. Эти мысли душили молодого араба изнутри, не давали ему заснуть. Никто в гарнизоне не хотел теперь иметь дел с Омаром после того, что случилось. Майор Жёв сильно охладел к своему персональному пленнику, будто не замечал мечущегося в страданиях парня.

Как только тело Хусейна остыло, ему отрубили голову и бросили в специально вырытую для него яму на окраине гарнизона. Без опознавательных знаков, без цветов. Даже без земляного бугорка, чтобы была возможность понять, что здесь находится могила. По приказу Жёва могилу сравняли с землёй, будто никого и не хоронили. Омар молча смирился с этим, иначе рисковал повторить судьбу брата. В глубине души своей он жаждал смерти, жаждал встречи с Хусейном, хотел попросить прощения. Но боялся встречи с Аллахом, боялся суда. Это и сдерживало его. Страх. Только страх смерти сдерживал его от безумства. Он ненавидел себя, ненавидел Жёва, ненавидел всех вокруг. Но вынужден был продолжать жить в гарнизоне среди тех людей, которые убили его брата. Он не считал себя виновником его смерти. Пусть он и сделал единственный удар. Смертельный удар. Его заставили обстоятельства, заставил Жёв, заставил сам Хусейн.

Первые три дня после произошедшего Омар провел в карцере. Поместили его туда не просто так: осознав, что натворил, бен Али впал в неиствовство и собирался наброситься на солдат Жёва, чтобы перерезать всех в качестве отмщения. И если бы его сразу не схватили и не оглушили ружейным прикладом, то крови пролилось бы гораздо больше.

Большинство офицеров, простых солдат и гражданских жителей крепости требовали немедленной казни Омара. Старик Фуле, ко всему прочему, настаивал на публичной порке араба и использование его как батрака за нанесение какого-то мнимого ущерба кузнице. Но Жёв воспрепятствовал этим призывам, напомнив, что Омар является его личным пленником, и право решать его судьбу принадлежит только ему во всем Оране. Но и сам он осозновал, что Омару больше нельзя оставаться ни в гарнизоне, ни даже в городе. Равно как и нельзя было ему было возвращаться в клан: там наверняка уже поняли, что Хусейе погиб, раз спустя столько дней не вернулся обратно. А если бы вернулся один Омар, то к нему возникло бы слишком много вопросов, да и сам он наврядли захотел бы или, скорее, посмел бы вернуться. Его нужно было куда-то деть, увезти так далеко, чтобы он забыл обо всем, что пережил, забыл лица и имена всех, кого знал. Однако Жёв думал реалистично и понимал, что единственный безопасный для всех способ увезти Омара из Орана и из Алжира – продать его. Конечно, на официальном уровне правительства стран Нового Света и Европы давно отменили и осудили рабство во всех его проявлениях, однако фактическое положение дел свидетельствовало о том, что местные власти часто закрывали глаза на случаи работорговли в портовых городах, особенно, если рабов привозили из колоний. В те годы шла активная колонизация Африки и Индии, откуда вывозили тысячи формально свободных, но на деле полностью бесправных негров, арабов или индусов. Торговля людьми с темным цветом кожи не считалась чем-то зазорным, если при этом платились налоги на транспортные перевозки и пошлины. Моду на такое двуличное отношение к людям и закону ввели британские колонизаторы, продавая дешевую рабочую силу из Индии и Западной Африки колонизаторам-французам и предпринимателям с юга Соединенных Штатов. Единственный пропуск на рынок рабов – размер кошелька. Британцы вообще любили быть новаторами в областях, вызывавших всеобщее одобрение тогда (особенно, если это приносило большие деньги), и всеобщее отвращение сейчас. Работорговля, в основе своей не являвшаяся чем-то новым и неизвестным для европейских дельцов, да и для простых сведущих граждан, переживала всплеск популярности благодаря, как ни парадоксально, ее юридическому запрету. По всему миру стали открываться черные рынки, на которых совершались сделки по приобретению человеческого капитала в самом прямом смысле. Словно торгуя акциями на бирже, работорговцы зарабатывали огромные деньги на такого рода спекуляциях и считались одними из самых влиятельных деятелей теневого рынка всего цивилизованного мира.

За рабов предлагали, как и заведено было на обыкновенных рынках, разные цены относительно категорий качества и назначения товара. Водились и дешевые рабы, в основном шедншие на сельскохозяйственные предприятия – плантации и фермы. Таких продавали всего чаще в США, поскольку сельскохозяйственный Юг требовал гигантского количества рабочей силы для обработки полей. Были рабы подороже, которые использовались на строительных объектах, на больших суднах, осуществлявших грузовые перевозки за пределами Европы; также их отправляли на рудники и копи при раннем освоении месторождений по путям рудознатцов. Чаще других других государств рабов из этой категории приобретали Великобритания и Чили, а также частные лица из этих стран. Первая, благодаря функционированию нескольких десятков осколков некогда великой и всесильной Ост-Индской торговой компании[24 - Компания был ликвидирована в 1874 году, однако еще с 1858 года фактически прекратила коммерческую деятельность, поскольку после подавления восстания сипаев в Индии правительством Великобритании была конфискована вся собственность компании в азиатских колониях и распущены армия и флот, составлявшии основную ее мощь.], для которых до сих пор львиную долю рядовых рабочих в колониях составляли невольники. Вторая же располагала огромным количеством медных, литиевых и серебряных рудников, где также требовались рабочие, готовые пахать за гроши или вовсе бесплатно. Отдельную категорию рабов составляли женщины и дети, которых из гуманных соображений европейцы не продавали и не покупали, оставив эту нишу китайцам, арабам, персам и свободным африканским язычникам, где торговля детьми практиковалась тысячи лет и вряд ли когда-нибудь затухнет в силу сформировавшегося особенного менталитета данных народов. Исключения для себя допускали самые обеспеченные и беспринципные богачи, готовые заплатить буквально любые деньги ради покупки такой экзотической игрушки или, что вернее будет, домашнего зверька, с которым можно будет вытворять любые чудачества, и здесь уже цвет кожи совершенно не важен, важно только дикое желание клиента. Лишь бы власти не знали.

Про уродцев речь уже шла несколькими главами ранее, так что останавливаться на них не будем. Самыми же дорогими и редкими рабами считались те, которые относились к категории «красивых»: настоящие музейные экспонаты, способные обворожить своей харизмой и своим ослепляющим великолепием даже самого искушенного коллекционера. Цены за такие раритеты стремились к небесам, поскольку на рынке они появлялись крайне редко, а спрос на них был наиболее высоким. Человеческой греховности нет и не будет предела: они будут купаться в ваннах, наполненных кровью красивых юношей и девушек, купленных на невольничьих рынках или попросту украденных из семей; они будут истязать себя плетьми и унижаться, будучи покоренными ангельской красотой этих рабов и рабынь. Имея деньги и власть, они с поразительной легкостью с ним расстанутся, лишь бы часок почувствовать себя свободными от вечно осуждающего и давящего на душу общества, построенного на черствой, как годовалый пряник, морали. Возможно, данная категория рабов наиболее подходит для легализации в виде обыкновенной элитной проституции, поскольку позволяет людям выплеснуть наружу все свои психические отклонения, развившиеся из-за постоянного общественного давления и неограниченного потока денег, золота, каменьев и алкоголя. Стоит сказать, однако, что предаваясь порочным утехам с «красивыми» рабами, богачи, их купившие, не отдыхают и не излечивают себя, но только потакают своим преступным желаниям и лишь усугубляют течение заболевания, самостоятельно превращая его в нечто еще более страшное и неконтролируемое. Впрочем, находились единицы среди всей оравы обезумевших от денег и похоти толстосумов, приобретавшие «красивых» рабов не для богомерзкого блуда, а для умных бесед и споров, если раб попадался образованный. Ах да, куда же без бродячих цирков – завсегдатаев вообще любых черных рынков, а не только невольничьих. Ведь за деятельностью бродячих цирков особого контроля не осуществлялось ввиду особого статуса их работы, так что сотрудников они набирали где угодно: от уличных площадей и кабаре до помоек, церквей и рынков рабов. Разумеется, рабы, относившиеся к категории «красивых», рассчитывали жить совершенно не так, как по обыкновению преподносится жизнь заурядных рабов – в цепях, в разорванной одежде, в лачуге или бараке с отвратительным питанием, способным довести до могилы раньше надсмотрщиков. Нет, конечно. «Красивые» рабы жили наравне со своими хозяевами – в роскоши, обласканные прислугой, окруженные чудесными садами, усадьбами и дворцами, имевшие спальни больше, чем квартиры многих депутатов Законодательного корпуса. Поэтому, именно к этой категории рабов Жёв в итоге и отнес Омара.

И ведь были все основания. Во-первых, его нетипично привлекательная внешность, которой было уделено и без того много внимания на страницах произведения. Во-вторых, его физические способности. Имея почти двухметровый рост и крепкое телосложение, Омар без труда мог свернуть в крендель кочергу, раздавить в кулаке спелое яблоко и поднять взрослого мужчину за шею на два десятка сантиметров над землей. Ну и третьей его «красивой» характеристикой являлась его прекрасная образованность. Омар владел несколькими языками, читал художественную и научную литературу, газеты и журналы, неплохо разбирался в живописи и архитектуре (сказалось прочтение «Жизнеописаний» Вазари), имел опыт общения и поведения на светских мероприятях. Жёв часто брал его с собой на рауты и офицерские посиделки, чтобы похвастаться перед знакомыми. На таких мероприятиях Омар запоминал новые слова и фразы, следил за жестами и манерами статусных французов. Если бы не смуглая кожа, слегка крючковатый нос, отличающийся по форме от французских крючковатых носов, и чересчур вычурное имя, то его без особого труда можно было принять за слегка подзагоревшего месье, прибывшего из Марселя. Поэтому, принимая во внимание все вышеперечисленные достоинства Омара и умолчав о недостатках, Жёв дал объявление о его продаже, надеясь на появление потенциальных покупателей в короткий срок. Всего у майора был ровно месяц на то, чтобы избавиться от Омара, в противном случае бен Али ждала неминуемая казнь, способ которой выбирал бы уже алжирский генерал-губернатор.

Сами объявления были отправлены в Марсель, Ниццу, Барселону, Неаполь, Палермо, Константинополь, Каир, Венецию, Мальту и Геную. Десяти городов Жёву показалось достаточно для поиска богатых покупателей. И он не просчитался. Уже в первые десять дней с почтовым кораблем пришло восемь писем с ответом на объявление. Стоит отметить, что давались подобные объявления совсем не так, как можно было подумать. Заявления для продажи рабов не печатали на листовках и не расклеивали по всему городу, а готовили в виде небольших брошюр или даже книжек, в которых излагали информацию по товару и свои адресные данные, сумму, за которую хотели бы продать раба и дублировали на другом языке. Вы спросите, зачем эти сложности, можно было ведь просто отправить Омара на невольничий рынок, там всего за несколько часов нашелся бы покупатель. А дело в том, что как бы Жёв ни гневался на своего пленника, как бы ни хотел от него избавиться, а всё равно чувство привязанности засело в душе старика. Майор понимал, что Омара нужно отдать в надежные руки, и поэтому искал покупателей напрямую среди европейских богачей.

Однако все восемь писем, что пришли Жёву в ответ на его объявление, оказались просто благодарственными грамотами, в которых писалось примерно одно и то же: «Сердечно благодарим Вас за оказанную честь и доверие в данном деликатном торговом вопросе и желаем поскорее найти честного и уважаемого покупателя для предлагаемого вами товара. Мы же по горькому стечению всяких пренеприятнейших обстоятельств, мало от нас зависящих, в данный момент времени никак не имеем возможности приобрести у Вас сей замечательный товар и так же сердечно просим у Вас прощения за трату средств на производство присланной нам недавно брошюры». В общем, отнекивались, как могли. И так во всех восьми письмах. Сложно судить о том, каковы были причины всеобщих отказов. Это могли быть и финансовые проблемы откликнувшихся господ (хотя цену Жёв запросил и без того небольшую), и политические факторы, основанные на возможном более ужесточенном отношении европейских властей к подпольной работорговле. В сущей действительности сложно узнать. Однауо, как и подобает благородным и воспитанным господам, клиенты в своих длинных грамотах, скрепленных сургучными печатями, рассыпались в угодливых комплиментах, призванных вроде бы утешить и взбодрить незадачливого торговца. Разумеется, для сохранения анонимности клиентов, все сургучные печати бвли пустыми, т.е. не имели изображений родовых гербов, обычно отображаемых на оттисках для идентификации личности владельца. Дочитав последнее письмо, пришедшее из Генуи, Жёв позвал к себе своего адъютанта, лейтенанта Лассе, и побеседовал с ним:

– И почему всё так… – негодовал Жёв, развалившись в кресле за столом и раскуривая трубку. – Жизнь то и дело пытается наказать нас за наши грехи, однако почему она почти никогда не дает нам возможности исправиться, посылая один удар за другим? Я отправил объявления в десять крупнейших портов Средиземноморья, и из восьми из них уже пришли отказы. Если так пойдет и дальше, то мне останется выбирать одно из двух зол: отдать Омара на невольничий рынок где-нибудь в Мавритании или казнить его. И оба этих варианта режут мне сердце и пытают душу.

– Ваше превосходительство, – лейтенант Лассе с позволения майора присел в кресло для посетителей и робко замолвил, – не нужно забывать, что ещё не пришли ответы из Марселя и Константинополя. Надежда должна жить во что бы то ни стало!

Жёв медленно поднялся с кресла и подошёл к окну напротив своего рабочего стола. Из окна открывался чудесный вид на Оран. Здание комендатуры гарнизона находилось на возвышенности, а кабинет Жёва был на втором этаже, что позволяло обозревать весь город в ясные дни. К тому же, из окна майора можно было наблюдать Оранский порт. В него заходили как торговые, так и военные корабли, поэтому необходимо было постоянно следить за ним. В те годы имперские зодчие уже обосновались в Алжире и активно работали над перепланировкой прибрежных городов на французский манер, рассчитывая при этом сохранить историческую архитектуру в центральных кварталах. Оран не являлся исключением в этом плане. К моменту назначения Жёва комендантом крепости, городские набережные уже были облагорожены мощеными мостовыми, газовыми фонарями и деревянными скамейками. Мостовые ровными линиями вели в разные стороны и переходили в маленькие аллеи и бульварчики с высаженными вдоль них еще молодыми и невысокими кипарисами, которым предстоит еще взмыть ввысь и заслонить собою знойное средиземноморское Солнце. До массового переселения французской буржуазии в Алжир оставалось еще примерно пятнадцать лет, так что арабское большинство тогда, в эпоху Второй империи, не понимало и крайне неохотно принимало любые нововведения колонизаторов. Поэтому в Оране в годы службы Жёва еще не строили красочные дома и не разбивали во двориках и на пустых балконах чудесные сады. Даже фонари имелись лишь на набережных, в крепости и местами в остальных частях города – преимущественно в кварталах расселения французских переселенцев, уже прибывших из метрополии. Большая же часть города, с ее маленькими глиняными домиками и чрезвычайно узкими улочками, оставалась нетронутой. Из-за этого по ночам город погружался во мрак и жизнь в нем прекращалась и возрождалась лишь с появлением солнечных лучей. Вечерами Жёв выходил на балкон своего кабинета и любовался спящим городом. Оскар Жёв, погружаясь в раздумья о мировом бытии, отвлекался от насущных проблем, имел возможность хоть немного отдохнуть и расслабиться. Но в последнее время Оран был атакован грозами, и шторм мог нагрянуть в любой момент, поэтому старый офицер не выходил на балкон, а лишь наблюдал за городом сквозь стёкла оконной рамы.

– Мне уже почти шестьдесят лет, Рене, – обернувшись к своему адъютанту, простонал Жёв. – Ждать осталось мало, меня могут отправить на пенсию в любой момент, а Омара повесить на следующий день. Вернее, уже нельзя ждать. Просто невозможно. Я слишком сильно привязался к этому наглому арабу, чтобы терзать себя муками ожидания прощания. Я хочу поскорее отдать его кому-нибудь, а от того, что осталось лишь два города – Марсель и Константинополь – у меня почти нет надежды. Из Константинополя вряд ли придет письмо вовсе, потому что турки с нами крайне неохотно сношаются: после войны с Россией наш император решил забыть о дружбе с османским султаном и уже который год яростно защищает Рим и Папу от Гарибальди.

– Значит, остался один Марсель, ваше превосходительство. Я слышал, что там часто останавливаются состоятельные господа в поисках прислуги.

– Я был в Марселе года три назад. И знаешь, что я там увидел? – Жёв снова сел в свое громадное кресло и стальным взглядом посмотрел на своего адъютанта.

– Нет, ваше высоко…

– Ничего я там не увидел! – Жёв не сдержался и ударил кулаком по столу, да так, что лейтенант Лассе дернулся от неожиданности. – Нет в Марселе ни невольничьих рынков, ни подпольных торговых баз, ни контор по поиску объявлений. Я отправлял туда объявление, надеясь, что получу положительный ответ из какого-нибудь другого города! Однако теперь же именно Марсель может спасти жизнь Омара от безвременного её прерывания и мою душу от путешествия в Ад! Я отводил месяц на поиски хорошего покупателя. Раз вариантов почти никаких нет, то придется ждать хоть какого-нибудь человека, готового купить у меня этого беса. Но я не допущу, чтобы его отправили на рынок или надели петлю на шею!

– Ваше превосходительство, – всё также робко и боязно говорил Лассе, – а если всё-таки из Марселя придёт отрицательный ответ на ваше объявление. Что же вы будете делать? Как поступите?

– Я даже мысли сейчас такой не допускаю, – злобно пропустил сквозь зубы Жёв. – Но если такое произойдёт, то я выберу меньшее из двух зол – отдам приказ о казни Омара, чтобы он не мучился.