И пожнут бурю

Глава III

Теперича следует перенестись на три года вперед. Омар, человек религиозный до той степени, от которой обычно начинают отсчитывать фанатизм, но не погруженный в его отравляющие болота, поскольку обладал умением отличать истинное учпение от лживых перефраз, исходивших из уст и текстов многих проповедников джихада[12 - Джихад – особое усердие на пути Аллаха, отдача всех сил и возможностей ради торжества ислама. В данном контексте термин используется для обозначения т.н. «малого джихада» (газавата), обозначающего вооруженную борьбу против немусульман.] и ваххабизма[13 - Ваххабизм – религиозно-политическое течение в исламе, сформировавшееся в XVIII веке. Мухаммад ибн Абд аль-Ваххаб полагал, что настоящий ислам практиковался только первыми тремя поколениями последователей пророка Мухаммеда («ас-саляф ас-салих»), и протестовал против всех последующих новшеств, считая их привнесённой извне бид'а, т.е., собственно, нововведениями. Ваххабиты настоящего времени являются представителями самого ксенофобского течения в исламе и часто призывают физически расправляться с врагами ислама.], очень много времени уделял молитвам. Поначалу совершал он намаз в своей комнате, в которой спал и трапезничал. Ему было очень неудобно и стыдно перед самим собой и Аллахом за это – о мечети он мечтал. Городская мечеть Орана располагалась далеко от крепости – идти до нее приходилось около получаса быстрым шагом. Однако, получив от Жёва разрешение один раз в день ее посещать, Омар не думал о расстоянии и времени, потраченном на путь. Очевидно, что Омара старались переманить в католическую веру, и все время, пока ему был запрещен выход из крепости, ему неоднократно предлагали посетить гарнизонную капеллу, понаблюдать за мессой и чтением молитв, но Омар вежливо (насколько это было возможно) отказывался и давал понять, что готов перенять всю французскую культуру, быт, язык и манеры, но только не веру. Поняв, что обратить молодого бен Али в католичество не удастся, Жёв и гарнизонный капеллан смирились и прекратили его донимать.

Путь в мечеть, который, как уже было упомянуто, занимал около получаса ходьбы быстрым шагом, Омар очень быстро преодолевал. Он в это время усиленно и напряженно рассуждал у себя в голове обо всем, что только в эту голову приходило. Бывало, придет одна мысль, он начинает ее раскручивать, сам с собой обсуждать ее, делать выводы и предположения, как внутри этой мысли зацепится за какое-то словечко или фразочку, начнет о них думать, рассуждать, так и забудет о прошлой мысли и будет всецело увлечен новой, связанной с предыдущей лишь косвенно, через это словечко или фразочку. Время пролетало незаметно, а путь, казалось, составлял не целую милю, а всего сотню метров. Но не о мечети и религиозности Омара главная мысль. Одной из мыслей, что приходили к нему, являлась задумка совершенствования его кузнеческих способностей. Шпаги, которые он использовал для трюков, изготавливал либо он сам по старой технологии, либо старик Фуле, который по мере старения работал все хуже и хуже. Чаще же всего Омар пользовался старыми шпагами, изготовленными десятки лет назад. Нужно было выходить из ситуации. И Омар, во время похода в мечеть, нашел выход. Совершив намаз, он вернулся в крепость и сразу направился к Жёву, намереваясь изложить ему свою нехитрую мысль.

– Шпага с клинком тоньше ногтя? – удивился майор, выслушав араба. – Ты сам-то хоть веришь в реалистичность ее изготовления?

– Поначалу и у меня были сомнения, – ответил Омар, – но я все продумал, все рассчитал. Разумеется, с первого раза выковать столь тонкий клинок будет невозможно. Я буду предпринимать столько попыток, сколько потребуется, чтобы достичь нужного результата!

– Это похвально; однако скажи – зачем это тебе? Ладно, если бы ты в цирке работал, где почти каждый день сотни и тысячи зрителей платят за подобные зрелища. Но ты живешь среди военных, которым нет дела до твоего мастерства глотать шпаги. Этим пьяницам достаточно того, что ты кинжал проглотишь – уже изумляются, как дети.

– Я скорее не ради искусства хочу выковать такую шпагу. Я хочу доказать себе, что могу быть профессиональнее, чем сейчас есть. Хочу доказать, что являюсь искуссным кузнечным мастером. Да и, глядишь, шпага такая денег будет стоить немеренных.

– Хорошо, хорошо, убедил. Скажи Фуле, что я позволил тебе находиться в кузнице без временных ограничений. Но повежливее с ним будь – старик и так тебя недолюбливает, а тут ты еще захотел ему нос утереть.

Через несколько дней Омар воспользовался предоставленной возможностью. Здесь стоит немного отвлечься и рассказать о конструкции шпаги, что задумал изготовить молодой араб. Длиной чуть меньше обыкновенного клинка; шириной также меньше, но все же не рапира и не спортивная шпага, со стандартными гранями-лезвиями и острием; лишь с той особенностью, что острие должно было быть немного затуплено. Толщина клинка являлась главной особенностью проекта Омара: не более одного миллиметра. Такая толщина клинка позволила бы совершенно беспрепятственно и легко глотать шпагу вплоть ло самог эфеса, что с обычными шпагами делать было весьма затруднительно. Эфес же планировалось значительно облегчить и упростить. Вообще, для пущей наглядности читатель может отыскать или представить у себя в голове изображение паппенхеймера[14 - Оружие было названо в честь графа Готфрида фон Паппенгейма (1594-1632), главнокомандующего войсками Католической лиги в Тридцатилетней войне. Паппенгейм служил в кирасирском полку, и, когда стал командовать всей армией католических княжеств, – внедрил данный тип оружия в ряды кавалерии.] – длинной и толстой рапиры, служившей основным оружием тяжелой немецкой кавалерии со времен Тридцатилетней войны и вплоть до конца XVII века. Форма клинка планировалась точной такой же, только в несколько раз тоньше. И если первоначально Омар хотел изготовить шпагу только в единственном экземпляре, то, когда оказался в кузнице и готовился к работе, передумал и решил выковать сразу два экземпляра: один постоянный рабочий для выступлений, а второй запасной и слегка отличающийся от первого немного большей толщиной клинка. С первой шпагой все понятно – глотать и радовать время от времени пьяных солдат и жителей гарнизона, потому что ни на что более такой клинок не сгодится; а если и сгодится, так только как шампур для рыбы или мяса. А вот предназначение второй шпаги, казалось, не было до конца понятно даже Омару. Можно лишь сделать предположение, а потом, углубляясь в дебри текста и изучая события, знакомясь с с новыми персонажами данного произведения, – сделать окончательный вывод. А предположение сделаем следующее: Омар решил изготовить вторую шпагу, более тяжелую и подходящую для пешего боя, на случай, если придется обороняться или же, наоборот, нападать. На кого, спросит читатель? На солдат, служащих в крепости; обороняться от тюремщиков, столько лет его стерегущих. Глупо было бы полагать, что Омар планировал жить в Оране всю оставшуюся жизнь. Рано или поздно его душе и телу стало бы тесно в этом городе и в этой крепости, какими бы привилегиями его не одарили. И Омар это прекрасно понимал и потому решил действовать на опережение и подготовиться на случай, если свободу[15 - Здесь читателю следует понимать свободу не в возвышенном, духовном аспекте, как любят часто рассуждать разные философы и политики, а в более приземленном и насущном. Более правильным будет именно правовое определение свободы, то есть возможности человека самостоятельно определять свое место проживания, вероисповедания, выражения своих мыслей и т.п. В конкретном случае уместно будет даже иметь в виду не просто свободу, а самую настоящую вседозволенность, которая, по мнению Омара, не несет в себе никакой опасности, если уметь ей пользоваться. Тем не менее, понятие свободы в духовном и психологическом аспектах еще встретится читателю в процессе знакомства с историей, изложенной в настоящем романе.] ему откажутся предоставлять. Тут может возникнуть дополнительный вопрос: разве Омар не может просто взять одну или несколько шпаг из тех, коими он до того пользовался во время своих трюков? К сожалению (а может и к счастью) – не мог и не может, поскольку у себя он их не хранил, а лишь получал от начальника оружейного склада на время выступлений и тренировок, после чего обязан был вернуть соответствующее оружие обратно; за оружием велся тщательный присмотр и подсчет. Майор Жёв хоть и видел в молодом арабе одаренного, смышленного и способного человека, чьей миссией было показать и доказать, что даже пустынный дикарь может стать почти что настоящим французом, но, тем не менее, имел некоторые опасения на его счет и принял решение лишить Омара вообще любых надежд на жизнь не по его воле. Поэтому Омар вполне мог изготовить вторую шпагу именно для той цели, чтобы иметь всегда при себе настоящее боевое оружие. Разумеется, бен Али не собирался уведомлять кого бы то ни было о том, что собирается ковать сразу две шпаги, иначе ему бы пришлось давать объяснения такому решению; и, разумеется, никто бы не позволил ему оставить одну из них у себя. Посему выберем именно это предположение в качестве предпочтительно верного, а сами двинемся дальше.

Кузница гарнизонной крепости не представляла из себя что-то великолепное или обязательно достойное внимания, равно как и не являлся таковым ее начальник – старик Фуле. От роду ему было уже очень много лет, он застал мальчишкой русские войска в Париже в 1814 году, а служил дальше дольше, чем Жёв. Хотя говорить, что он именно служил, будет отчасти неверно, поскольку всю свою службу он провел в тылу, занимаясь снабжением, а потому знатно располнел и обленился. Долгое время он возглавлял оружейную палату на Корсике, где беззаботно жил и сумел завести семью, а также отстроить большой дом, походивший на усадьбу. Не углубляясь в нужды солдат, Фуле сквозь пальцы смотрел на воровство пороха, патронов и даже оружия, в конце концов став иметь с этого приличный доход, время от времени посылая вышестоящим генералам правильные отчеты и подарки огромной стоимости, дабы те не устраивали проверок. А в 1853 году началась la Guerre d’Orient[16 - Восточная война (фр.); более известна в российской историографии как Крымская война.], в которой Вторая империя приняла самое активное участие. На Корсике располагались крупные склады, на которых хранилось громадное количество новейшего оружия, готового к погрузке на корабли и быстрой доставки на фронт. По крайней мере, так думали в Генеральном штабе, ознакомившись с отчетами Фуле за последние несколько лет. В действительности же оказалось, что из двадцати складов, каждый из которых был рассчитан на сорок тысяч ружей и винтовок, а также примерно на такое же число палашей, полностью пустовало семь, и еще девять было частично разграблено. Такая жуткая нехватка оружия стала косвенной причиной того, что англо-французские войска не смогли добиться быстрого захвата Крыма и Севастополя, проиграли Балаклавское сражение и стали требовать вступления в войну Сардинского королевства. Генерал Пелисье, будущий генерал-губернатор Алжира, сумел одержать победу на Черной речке и взять Малахов курган (за что впоследствии получил маршальский жезл и титул герцога Малаховского) во многом благодаря помощи со стороны сардинского корпуса генерала Ламармора. В наказание за такое попустительство Фуле после завершения войны был снят с должности начальника оружейной палаты Корсики, предан военному суду, по результатам которого был разжалован из полковников в капитаны и сослан в Алжир, где получил назначение в качестве заместителя начальника арсенала колонии. Семья последовала за ним: жена и двое сыновей, а также совсем крохотная внучка. Усадьбу на Корсике отобрали в пользу государства (на деле же ее превратили в дачу губернатора острова). Разумеется, семье Фуле такая резкая смена места жительства пришлась не по душе. Всего через два месяца после прибытия в Алжир внучка Фуле умерла от дизентерии, от чего старший сын старика, отец девочки, едва не утопился с горя. Жена Фуле старалась поддерживать мужа, однако сама чувствовала себя просто ужасно в стране, полной песка и неприветливых арабов. Сам Фуле стал вести себя тихо, работал честно и усердно, хотя часто ругался с начальником арсенала (майором по званию, моложе Фуле на десять лет) и младшими служащими. А в 1860 году в Алжир прибыл новый генерал-губернатор, коим оказался маршал Пелисье. Он знал о проступке Фуле и отлично помнил о нем, поскольку лично возглавлял трибунал по данному делу. В первые несколько дней пребывания Пелисье на посту Фуле был подвергнут еще большему наказанию: его сняли с должности заместителя начальника арсенала Алжира, разжаловали из капитанов в капралы и назначен начальником кузницы в гарнизонной крепости Орана. Худшая из сылок, худшая доля. Фуле был разбит, его семья тоже. Младший сын решил убраться из жаркой страны подальше и поступил на службу во флот, после чего уплыл в метрополию, а оттуда на Гаити. Старший сын умер через полтора года; будучи не в силах больше жить, он повесился в отцовской кузнице. А мать их, мадам Фуле, хоть в душе презирала и ненавидела мужа, но продолжала помогать ему, пока сама не слегла с апоплексическим ударом. Пока она лежала в кровати, не имея возможности двигаться, Фуле искал утешения в доме одной алжирки, жившей в близости к крепости. А когда мадам Фуле скончалась (произошло это через три месяца после удара), эта алжирка переехала в крепость. Среди солдат не считалось зазорным или порочным брать к себе местных жительниц для совместного проживания. Они не могли стать солдатам женами (у многих многих солдат вообще в метрополии были дети и супруги), но становились постоянными любовницами, даря женское тепло мужчинам вдалеке от родного дома. Порой они даже рожали солдатам детей, после чего обычно их отсылали из крепости в город, где те жили на деньги отцов своих сыновей и дочерей. Когда новые дети появились у Фуле, он уговорил Жёва позволить оставить их в крепости, как будущих подмастерьев в кузнице. Это были два крепеньких мальчика, росли они очень быстро: в них текла арабская кровь – кровь выносливых и сильных воинов и великих ученых; а также текла кровь благородных французов (хотя говорить о Фуле, как о благородном человеке, язык не повернулся бы даже у самого отпетого вора и мошенника). Однако Господь решил наказать Фуле за совершенные им грехи основательно и не собирался останавливаться на уже свершенных карах. Случилось последнее наказание за два года до пленения Омара. Фуле отправил свою алжирку с детьми, которым к тому времени исполнилось по полгода, поскольку рождены они были двойняшками, в Алжир, на большой базар, прикупить добротных вещей, а заодно посетить хорошего врача-француза, дабы не обнаружилось невзначай какого заболевания у мальчишек, потому что Жёв поставил условие, чтобы они росли безо всякого изъяна в развитии и воспитании. По пути в Алжир никаких проблем не возникло, большой караван, в составе которого была та алжирка с детьми, спокойно добрался до города. На обратном пути поднялась песчаная буря, и караван остановился, чтобы ее переждать. Перед отправкой каравана в Алжире его караван-вожатых предупредили военные, что высока вероятность бури (которая в итоге и началась), а также активизации разбойников и сепаратистов. Но караван-вожатые, будучи гордыми жителями пустыни, проигнорировали предупреждения французов и повели караван в Оран. И во время экстренной стоянки они были вынуждены постоянно озираться по сторонам, в надежде, что незваных гостей не будет. Охраны они с собой не взяли, поскупившись на оплату ее услуг, которая резко возрастала во время неприятных погодных условий, а из оружия имели при себе лишь пару стареньких сабель, которые, судя по их дряхлому вижу, застали еще времена Саладина. Ну а опасения военных полностью подтвердились: ночью, когда буря стала утихать, а караван-вожатые расслабились и собирались отдыхать, из-за нескольких высоких барханов стали виднеться лошади. На лошадях сидели представители клана бен Али – всего двадцать семь всадников, вооруженных огнестрельным оружием. Никто в караване не заметил сепаратистов сразу, а потому те смогли молниеносно окружить небольшую стоянку, отрезав людям все возможные пути для спасения. Весь караван был вырезан, в том числе и алжирка с двумя младенцами. Верблюдов увели в один из мятежных оазисов. Через несколько дней забеспокоились в Оране. Был послан поисковый отряд по маршруту каравана. На следующий день после отправления отряд возвратился в город, везя с собой несколько тел. Среди них удалось опознать ту самую алжирку, у которой был распорот живот. Когда Фуле показали ее тело, он холодно спросил про детей (их не было среди привезенных трупов), на что ему ответили:

– Прости, старик, мы не нашли среди погибших детей. Вероятно, их либо забрали разбойники, либо их тела оказались навсегда погребены под толщами песка.

После этого у Фуле умерла душа. Он потерял последний светлый блик, разогревавший его черствеющее сердце. Он не горевал, не лил слез по погибшим детям, не находился в трауре и дня; не потому, что он был суровым и сильным духом мужчиной, а потому, что сердце зачерствело окончательно. Фуле ничего не чувствовал, словно погибли чужие ему люди, хотя даже чужие люди ужаснулись бы, узнав об устроенной сепаратистами резне. После потери последних близких людей Фуле полностью ушел в себя, посвятив оставшиеся годы жизни кузнеческому делу, которое не приносило ему ни удовольствия, ни малейшего удовлетворения, а только отдаленно вызывало отвращение, потому что Фуле свыкся со своей судьбой одинокого изгнанника и молчаливо ждал визита Смерти с угрюмым терпением человека, которому в этой жизни больше не на что надеяться. Единственное чувство, которое он в себе развил и не давал потухнуть – это ненависть к арабам. В этом проявлялась его парадоксальная двуличная низкая сущность: он не чувствовал ничего по отношению к погибшим детям и своей сожительнице, однако арабов он стал считать виновниками – нет, не их гибели – своего падения на дно. Счастье, пусть даже ничтожное и забитое, для Фуле было не в семье, которую он не любил, а в чувстве удовлетворенности и удовольствия от жизни. И арабы, по мнению Фуле, навсегда отобрали у него возможность испытывать эти чувства.

А потому Омару было очень трудно сработаться с Фуле, особенно, когда всем была известна принадлежность его к клану бен Али. Но Фуле безмолвно подчинился приказу майора Жёва и скрипя последними зубами и вечно ворча себе под нос делал свое дело.

Кузница, в которой суждено было растратить последние силы старику Фуле, находилась на отшибе гарнизонной крепости, в месте, наименее охраняемом, но при этом еще ни разу не подвергшемся нападению извне. Это обуславливалось тем, что от равнинной и пустынной территории данный участок крепости защищался самой природой: благодаря расположению на высоком крутом уступе из твердых пород песчаника кузница оставалась недосягаемой для кавалерийской или диверсионной атаки, так что на данном участке не стали строить даже крепостных стен, ограничившись невысоким забором, единственной задачей которого было удерживать пьяных солдат от падения вниз[17 - Высота там была не то, что бы большая, но имелось много острых выступов, о которые пьяные солдаты запросто дробили себе головы.], поскольку гарнизонная таверна находилась всего в ста шагах от кузницы. И потому часто кузница подвергалась условным нападениям изнутри. Пьяные солдаты, которых по пятничным вечерам становилось в разы больше, чем обычно, имели коллективную дурную привычку в процессе выяснения отношений прибегать к помощи оружия, находившегося в шаговой доступности (Фуле хранил небольшой запас палашей у себя, как пример при изготовлении нового оружия). Само собой, Фуле и его помощники запирали кузницу десятью замками и рядами досок, однако каждый раз подобного рода оборона прорывалась хмельной толпой. После таких выходок половину из дебоширов отправляли на гауптвахту, а вторую половину заставляли ремонтировать кузницу и таверну. Пару раз в подобных дебошах участвовал и Омар; не как беспутный пьяница, а как любопытный обыватель; это также не добавляло молодому арабу уважения со стороны старика Фуле.

Описывать интерьеры кузницы смысла особого нет, поскольку интерес они представляли весьма скудный (собственно, такими же скудными были и сами интерьеры). Гораздо больших подробностей заслуживают отношения Омара и Фуле. Как уже было сказано выше, старик проникся черной ненавистью к арабам, а равно и к Омару испытавал точно такую же ненависть. И ведь было, за что ненавидеть: клан бен Али испортил очень много крови французским колонизаторам за десятилетия сепаратисткой войны. Но для всех, кто предается меланхоличному созерцанию смутного роя теней, именуемого прошлым, должна существовать возможность не побояться глядеть в еще более смутное будущее, потому как только глядя в будущее, можно правильно истолковать прошлое. Очень трудно порой переступить через себя и свои бараньи убеждения, чтобы открыть дорогу развитию новых отношений и новых чувств. Майор Жёв, Омар и большая часть жителей Алжира (включая солдат и религиозных деятелей – самых фанатичных и ортодоксальных слоев общества) к середине царствования Наполеона III осознали этот принцип (порой абсолютно бессознательно) и даже если продолжали испытывать неприязнь друг к другу, то старались публично этого не показывать. А вот Фуле был другим. Он не стеснялся открыто говорить Омару в лицо все, что думает о нем и его роде. Однажды Омар не выдержал и и ответил старику:

– Вот ты без конца поносишь меня и всех вообще арабов, но при этом только лишь о своей жалкой, никому не нужной жизни волнуешься! И то, ты только и делаешь, что смотришь в прошлое, пытаясь зацепиться за тонкие колоски воспоминаний, которые сам для себя выбрал. А меж тем это удел слабых, конченых людей, и ты все делаешь для того, чтобы таковым и подохнуть. Все вокруг тебя давно живут настоящим и думают о будущем, и потому они счастливы; а ты потакаешь собственным грехам и собственному бесчестию. Подумал бы о тех детях, которых потерял, о сыне, который до сих пор жив и благополучно служит на благо страны, но тебе на них плевать, наплевать на страшную смерть тех маленьких мальчиков, а равно наплевать на всех людей.

– Не тебе меня судить, шакал! – шипел в ответ Фуле, насупившись, как забитый воробей.

– Не мне, – отвечал Омар, – однако я говорю истину, и ты это знаешь, а потому гневаешься и изливаешься в ядовитой злобе. Ведь не в арабах дело; арабы стали последней каплей. Ты ненавидишь весь род человеческий, а арабы просто оказались ближе всех, чтобы на ком-то конкретизировать твою ненависть. Жил бы ты среди французов – ненавидел бы французов; жил бы среди немцев – ненавидел бы немцев.

– Нет, ты меня не знаешь!

– Знаю я тебя. Ты самый обычный человечек, обозленный на весь мир за то, что с тобой поступили, как тебе кажется, несправедливо и жестоко. А меж тем ты чужие грехи обличать мастак, но собственных замечать в упор не желаешь. Попробуй перестать смотреть в прошлое и примириться с самим собой. Тогда и весь едкий дым с души уйдет. Тогда сможешь спокойно дышать и спать по ночам.

Красивые слова Омара мало повлияли на взгляды Фуле, разве что теперь старик стал считать молодого бен Али обыкновенным пустословом, а не жестоким разбойником. Тем не менее, все же некоторый эффект речь Омара оказала: Фуле прекратил публично выражать свое мнение по любым вопросам и отныне все свои мысли стал держать при себе, позволяя себе лишь ворчать, что он и до того делал по поводу и без повода. В дальнейшем взаимоотношения Омара и Фуле складывались, словно они были двумя бригантинами в Средиземном море, ходившими под одинаковым флагом: безразлично, проще говоря. Фуле позволял Омару работать в кузнице под присмотром сержанта Марана (да и сам пристально за ним следил), но всегда сохранял прохладно-надменный тон при общении, которое, в общем-то, и без того было крайне редким. Омар же старался вести себя более учтиво, хотя искренне делать этого не хотел, а лишь следовал советам капитана Ругона (ставшего начальником арсенала гарнизона и непосредственным начальником Фуле), который не желал, чтобы конфликт вспыхнул вновь.

И вот, в один из обыкновенных дней августа 1869 года Омар продолжал работать над шпагой, которая по задумке должна была быть тоньше человеческого ногтя. Работал Омар под присмотром Фуле и сержанта Марана, которым было мало интересно, чем он там занимался. Была пятница, и у сержанта на уме было только одно: дождаться вечера и как можно скорее двинуться в кабак. Фуле же просто было все равно. Бен Али имел привычку работать очень долго и усердно, особенно, если у него ничего не получалось (а успехов в его деле пока было немного). До позднего вечера он все выплавлял, остужал, ковал и точил, а потом, будучи недовольным получившимся экземпляром, переплавлял его заново, проходя через весь кузнеческий круг снова и снова. В восемь часов пополудни Фуле собирался уже закрываться, но Омар уговорил его еще на пару часов работы. Следуя своему modus operandi[18 - Образ действия (лат.). Привычная для человека манера выполнения работы.], бен Али с еще большим упорством принялся за работу, не собираясь отступать от поставленной цели. Он продолжил плавить, остужать, ковать, переплавлять и снова ковать, не понимая, почему его преследует неудача, ведь он все делал правильно, согласно разработанной им же технологии, но постоянно что-то не получалось, в первую очередь, – при ковке не получалось достигнуть необходимой толщины клинка (а об нанесении узоров, декорации, разработке острия и эфеса не могло быть и речи без выполнения главнейшей характеристики предполагаемой шпаги – тоньше ногтя!). Из-за нескончаемых неудач Омар начал вслух себя корить. Причем делать это он стал на арабском языке, чем нехило пугал и раздражал старика Фуле, сидевшего в кресле у чертежного стола и клевавшего носом воздух. В какой-то момент Фуле стало невыносимо находиться в кузнице и слушать арабоязычные ругательства.

– Омар, черт тебя подери! – Фуле вскочил с кресла и с недовольной гримасой подошел к арабу. – Ты когда, наконец, закончишь свою бессмысленную работу? Я спать хочу уже, понимаешь? Спать хочу!

Омар не обращал внимания на старика, продолжая стучать молотком по свежевыплавленному куску металла, из которого необходимо было выковать сверхтонкий и ровный клинок, который к тому же не рассыпется при использовании.

– Вот что! – продолжил Фуле. – Я положу ключи от замков на стол. Ты, как закончишь со своей дребеденью, потушишь огонь в горне и запрешь кузницу, на замки! Ключи же отдашь сержанту Марану, понял?

– Понял тебя, можешь не беспокоиться, – ответил Омар, не сильно влушивавшийся в слова старика.

Готовясь уходить, Фуле посмотрел на Омара и сказал:

– Попробуй снизить температуру в горне и остужай металл уже после того, как закончишь ковать клинок до нужного размера.

Сказав это, Фуле отправился спать. Сержант Маран уже третий час проводил в кабаке, так что надеяться на его трезвость и адекватность более не приходилось. Омар остался один на один со своим делом. Он прислушался к совету Фуле и сделал все так, как тот и рекомендовал. Снова последовало несколько неудачных попыток. Подходил к концу второй час, выпрошенный арабом у старика; но, раз тот ушел спать и фактически дал ему возможность неограниченное время находиться в кузнице (к тому же действовало позволявшее это указание Жёва) – бен Али продолжил работу. Он чувствовал каким-то нечеловеческим, потусторонним чувством, что цель близка, как никогда ранее, что необходимо совершить последний рывок, ни за что сейчас, в самом конце столь тяжелого и долгого пути, нельзя останавливаться. Упорству молодого бен Али мог бы позавидовать даже род Бонапартов, в лице трех Наполеонов предпринявший в общей сложности шесть попыток захвата власти, из которых почти оказались удачными.

Наконец, Омар, в очередной раз измерявший толщину клинка (к тому времени было уже далеко за полночь), внезапно замер. Его небесно-голубого цвета глаза засверкали столь же внеземным светом, а дыхание замедлилось, вместе с тем, страшно заколотилось сердце, готовое бить в набат, словно колокол Собора Парижской Богоматери. Подобная реакция могла означать только одно – успех. Непременно, это был успех. Что же это еще могло быть? После стольких попыток, после стольких неудач, когда омар начал думать, что никогда не достигнет цели, – она была, наконец, достигнута. Ох, какое же это приятное, обволакивающее чувство. Не веря своим глазам, Омар почти пять минут молча вглядывался в получившийся шедевр. Действительно, толщина выкованного клинка не превышала даже миллиметра, чем поражала сознание молодого араба, который, опомнившись от счастливого ступора, с улыбкой, излучавший невидимый яркий добрый свет, поспешил закрепить полученный разультат, чтобы потом не возникло трудностей с изготовлением второй (и, может быть, еще многих) шпаги. Преисполненный здравой гордостью за самого себя и за свой успех, Омар, однако, вспомнил и о Фуле: «Вот старый плут, ведь прав оказался со своим советом! Если б не он, возможно, и не добился бы я нужного результата!»

Закончив работать с первым клинком, Омар решил довести дело до конца (а именно: изготовить второй клинок и изготовить две полноценные шпаги) на следующей неделе. Сейчас же он захотел передохнуть. Совершив недолгий намаз, бен Али уселся в кресло Фуле. Не обращав раньше внимания на кузницу и относившись к ней лишь как к удобному рабочему месту, Омар сейчас, в поздний пятничный вечер, для себя осознал, что ему приятно находиться здесь. Да-да, уважаемый читатель, не просто удобно, а именно приятно. Огонь потрескивал в горне, оттуда же исходило тепло, согревавшее громадное тело молодого араба. В землях с климатом, подобным алжирскому, по обыкновению погода имеет странную забаву: дни и ночи разительно разделять температурой воздуха. Днем градус по Цельсию изредка опускался ниже тридцати градусов, а вот ночью едва дотягивал до десяти со знаком «плюс». А потому огонь из горна пришелся очень кстати Омару, позволив по-настоящему расслабиться и безмятежно глядеть вверх – на звездное небо, без единого облачка, абсолютно чистое и яркое, но, вместе с тем, темное, будто бездна – неизвестная и таинственная. Усеянное сотнями (а может быть и тысячами) белоцветных светил, это небо заворожило Омара с той же силой, с какой заворожил его результат успешного труда. Омар, изучив несколько древнеперсидских и арабских текстов по астрономии, а также прочитав работы Коперника, Браге, Галилея и Кеплера, обладал достаточно глубокими знаниями в этой области и имел четкое представление о звездах. Он понимал, что, вероятно, звезды на самом деле имеют колоссальные размеры и отличаются по цвету. Не вдаваясь в подробности самой астрономической науки, бен Али с интересом представлял, как могли бы выглядеть столь далекие объекты. Ночное небо также напоминало ему пустыню с ее бесчисленными миллиардами песчинок, среди которых не было ни одной одинаковой. Пустыня, известная под интернациональным названием «Сахара»[19 - Данный термин произошел из древнеарабскиого языка и означает собственно «пустыня». В европейские языки термин «Сахара» пришел благодаря французским колонизаторам. Ранее в Европе пустыню именовали по-разному – «Большая пустыня», «Великая пустыня», «Африканская пустыня», «Египетская пустыня» и пр.], в действительности не представляла из себя однородной природной зоны, поскольку различалась (как тогда, так и в настоящий момент времени продолжает оставаться таковой) по климатическому, географическому, топографическому, а также этнокультурному типам. Более-менее четко можно выделить двенадцать крупнейших регионов Сахары (названных, по большей части, в честь стран и территорий), каждый из которых де-факто представляет собой отдельную пустыню со своими особенностями. В Алжире Сахара также имеет свои особенности, характерные только для данной страны. Город Оран, а равно и Оранская крепость, находится на северо-западном побережье Алжира и защищается от губительного влияния пустыни огромной цепью Атласских гор, благодаря чему все побережье Алжира разительно отличается от остальной территории колонии, расположенной практически целиком среди песков. Громадные безжизненные земли во многом лишь формально числились владениями Второй империи, однако в действительности французские колониальные войска не смогли до настоящего времени обеспечить контроль над Сахарой, а потому та служила превосходным обиталищем для тех, кто не собирался присягать на верность императору Франции и признавать его власть над Алжиром законной. Непокорные племена берберов и туарегов, а также оставшиеся в живых и не арестованные члены сопротивлявшихся кланов арабов занимали многочисленные оазисы и караванные стоянки, разбросанные по всей территории пустынной Африки. Арабы продолжали изредка покидать мертвые земли и совершали диверсии на французские аванпосты и мелкие гарнизоны, а также грабили караваны, ходившие между городами, примером чему может служить уже описанная в истории жизни старика Фуле гибель его последних детей и их матери. Пустыня всегда источала опасность для всех, включая Омара. В детстве он жутко боялся песчаных бурь. Причин этого страха он уже и не вспомнит. Но вот один эпизод, потрясший его до глубины души, молодой бен Али запомнил на всю жизнь, поскольку именно после этого эпизода страх как рукой сняло, и появилось трепетное благоговение перед всемогущей стихией, сохранявшееся по сей день. Вот, что это за эпизод. Лет семь назад Омар, будучи вместе с отцом и братом на стоянке у одного из крупнейших алжирских оазисов, – Дар-Аль-Хаят[20 - Обитель жизни (ар.).] – узнал о приближении мощной песчаной бури, своей разрушительной силой опустошившей уже четыре берберские деревни. Мальчик вжался в отца и отказывался его отпускать, бормоча все известные ему молитвы. Стоит сказать, что и Хусейн, и отец мальчиков были обеспокоены. Обитатели оазиса начали спешно собирать вещи, надеясь успеть спрятаться от порывов ветра. Бежали из оазиса лишь самые пугливые, а также пришлые постояльцы, которые не слушали уговоров, не хотели оставаться на одном месте и ждать натиска бури. Разумеется, оказавшись в открытой пустыне, они ощутили на себе всю мощь стихии. Отец заставил Омара и Хусейна спрятаться в небольшом глинобитном доме, владельцы которого радушно согласились на время принять членов клана бен Али, но, как это часто бывает, вместе с животным страхом приходит такое же животное любопытство, контролировать которое не было возможно даже самому спокойному и холодному человеку, потому что инстинкты – единственное, что люди по-настоящему не могут и не смогут никогда контролировать, что бы кто ни говорил. Вот и Омар высунул голову из маленького окошка, надеясь увидеть все ужасающее великолепие песчаной бури. Дом, в котором он спрятался, стоял таким образом, что из окна была видна дорога, уходившая далеко в пустыню и растворявшаяся в ней. Небо вскоре посерело, ветер усилился, стало холодно и тяжко. В воздушном пространстве стали появляться первые крупные песчинки, поднимаемые высоко над землей. Одна из них едва не угодила Омару в глаз и не ослепила его. Еще через двадцать минут вдалеке стала видна неимоверно высокая грязно-желто-серая стена песка и пыли. По мере приближения стены холод исчез, становилось все жарче и жарче, суше и суше. Омар было готов снять с себя всю одежду и побежать к пруду, чтобы броситься в него и охладиться, но его взор оказался застыл в одном положении, не давая возможности пошевелиться. Из урагана, казалось, сметавшего саму жизнь, показались очертания человеческих фигур верхом на верблюдах. Не веря своим глазам, Омар несколько раз протер их, словно окуляры, но это была правда – караван туарегов шел сквозь бурю, будто ее не было вовсе. Туареги, облаченные в легкие, но многослойные одежды, с повязками, закрывавшими всю голову, кроме зорких карих глаз, защищенных пушистыми ресницами, с особой статью и благородством, присущим кочевым народам Востока, спокойно двигались к оазису. Их верблюды, послушно исполнявшие волю хозяев, заметно подустали и в любой момент могли попадать на песок, но, увидев вдали спасительный участок живой земли с водоемом и зелеными растениями, животные приложили последние усилия и ускорили ход. Именно после этого события у Омара исчез страх перед песчаными бурями. Видя бесстрашие туарегов, он захотел стать таким же смелым, как они. И он стал.

Глава IV

Мысли о пустыне невольно заставляли Омара все глубже погружаться в воспоминания о семье. Как бы ему ни хотелось насильно перестать думать о ней и сменить источник рассуждений – не выходило. Даже наоборот: все навязчивей и въедливей становились они, эти воспоминания. «Возможно, и правда настало время поддаться на уговоры разума и отдаться во власть размышлений о клане?» – подумал Омар, снова взглянув на звезды. Уже прошло достаточное количество лет, чтобы молодой бен Али отпустил воспоминания о родственниках и не тяготил себя извечным изнемождением, связанным с непреходящим чувством, одним словом описать которое было бы невозможно. Оно напоминало интеграцию страха, презрения, тоски и отчужденного безразличия, с переменным успехом подавляемого живым состраданием. Сколько разных цветов и красок, которыми можно было бы обрисовать такое чувство: черный, ядовито-красный, дымчато-серый – все они сливались в одно большое пятно, замазавшее рассудок Омара и не дававшее ему покоя.

За последние годы клан бен Али заметно поредел, и Омар не мог не знать, по какой причине. «Охотники» Лазара Буффле специально истребляли детей и их матерей, чтобы клан не имел возможности разрастаться. О судьбах своих ближайших родственников – тех, кого считал семьей – Омар ничего не знал, лишь мог строить пустые догадки, основанные на его знаниях о клановых тайниках пятилетней давности, которые само собой, уже не могли считаться достоверными. Из бесед солдат можно было услышать изредка некоторую информацию о делах клана, но чаще всего она касалась очередных бессмысленных стычек между ними. О личной, не связанной с бесконечной круговертью пустых убийств и бесчинств, жизни своей семьи Омару также ничего не было известно. Да и ему не особо хотелось специально этим интересоваться, хотя периодически из души выплескивались грусть и тоска, и недолгие минуты меланхоличных раздумий и воспоминаний затуманивали арабу голову. Наибольший интерес в такие промежутки представлял для Омара Хусейн – старший брат, сильный и благородный воин, стоящий на страже традиционных арабских и мусульманских ценностей. Правда, порой благородство в душе и поступках Хусейна отходило на дальний план, уступая место неистовой ярости, по своей жестокости и аморальности сравнимой только с тем, что со времен Великой французской революции стали именовать «терроризмом». Фанатик – такой человек. Обязательно нужно убить как можно больше «врагов и узурпаторов», как можно больше профранцузских поселений опустошить, весь мир сжечь в пламени религиозного и политического фанатизма – безжалостном и бесконтрольном. «Не уверен, что он вообще думает о политике, – думал Омар о брате, устремив взгляд на кузнечный горн. – Для него всегда существовала только одна цель – добиться независимости Алжира. Он был готов применять любые методы и привлекать любые средства для достижения этой цели. Научился у отца, что поделать. Иногда даже кажется, что Хусейн давно превзошел отца по кровожадности и сепаратистскому помешательству. Он бездумно сражается, не предполагая, какие последствия могут от этого быть. Утопическая, но совершенно бредовая идея, что после провозглашения свободного алжирского государства настанут светлые и славные времена расцвета всего и вся. Полная чушь! У власти окажутся необразованные крестьяне и однобокие вояки, страну будет ждать изоляция. Ни к чему, кроме еще большей разрухи, еще большему числу смертей и еще большему обнищанию жителей это не приведет.»

Омар все же отвлекся и посмотрел на кабак, в котором не утихала пьянка. Потом он направил взгляд на здание комендатуры. Из окон кабинета на вотором этаже горел свет, что означало, что майор Жёв продолжал работать. Хотя, он скорее не работал, а отдыхал, читая какую-нибудь книгу в вливая в себя бокал за бокалом хороший коньяк. Далее бен Али перевел взгляд на высокий флагшток, стоявший на плацу. Поднятый сине-бело-красный флаг слегка развевался – ветер даже на высоте свыше ста метров (если учитывать возвышенность, на которой располагалась крепость) дул с неохотой, словно делал одолжение всем жителям ночного Орана. При этом не было жарко. О причинах этого говорилось много выше. Глядя на все, что окружало сейчас Омара, он душил в себе мысль, что Хусейн спокойно может это уничтожить, разрушить уже полностью сформировавшееся новое, абсолютно уникальное общество. Может быть, Омар хотел бы лично от брата услышать ответ. Но страх услышать вполне предсказуемые слова отбивал всякое желание даже надеяться на встречу, которой, все же, было суждено произойти. И Омар не подозревал, как скоро это случится.

Часы в кабинете Жёва пробили полночь. Красивое число – двенадцать, – символичное. Освобождение, очищение от грязи прошедшего дня, новое начало, сила, неподвластная человеку. Как и все время, собственно. Его невозможно контролировать, невозможно на него как-то влиять; можно только лишь строить невыполнимые планы по его покорению и имитировать этот самый недостижимый контроль. Посему извечные изречения вроде «Ах, сколько бы я всего мог сделать в своей жизни, если бы имел чуть больше времени!» абсолютно бессмысленны и жалки. Сослагательного наклонения не терпит ничто рациональное и уже свершенное, а потому подобного рода проявление жалости к самому себе не является чем-то иным, нежели обыкновенным оправданием собственной слабости и ошибок, допущенных из-за постоянных раздумий о понятиях и элементах бытия, человеку неподвластных. Да, гораздо проще и удобнее искать оправдания. И оправдание, что «не хватило времени» – самое универсальное из всех. А меж тем попросту невозможно даже вообразить, каким был бы мир, если бы у людей был контроль над временем. Омару, вот, думалось, что жизнь была бы слишком скучна и предсказуема, а люди вымерли бы из-за такого бесконечного круга всем известных событий, исход которых всегда можно поменять по своему усмотрению. Да, и от скуки умереть можно. Человек, сам того не замечая, зачахнет с поразительной быстротой. Возможно, Омар прав. Гораздо интереснее и привлекательнее жить с осознанием того, что есть вещи, превозмочь безграничную силу и власть которых никогда не удастся ни одному живому существу. И болезней от этого меньше, и душа спокойней, да и появляется хоть какой-то смысл в существовании. Простейший пример приведем: два разных человека гладят двух разных коят. Один человек – маленький ребенок, только научившийся читать. А второй человек – пожилой состоявшийся мужчина, успевший за свою жизнь прочитать не одну сотню книг и статей. Однако, при столь существенных физизиологическом и интеллектуальном различиях, в ту минуту, что маленький ребенок, что пожилой мужчина были одинаковыми. Были одинаковыми их мысли и действия. Они не думали о том, как бы с пользой провести именно эту минуту. Вместо этого они без лишних забот восхищались красотой и милым видом котят (каких именно – на воображение читателя). Поэтому нужно больше думать о тех вещах, которые нам подвластны. А из элементов времени нам подвластен лишь часовой механизм, которым мы можем распоряжаться, как захотим. Все. На само время и его естественный ход перевод стрелок никак не повлияет. Иллюзия обладания властью так же сладка, как и сама власть, но с очень горьким послевкусием от того, что чрезвычайно скоротечна, и потому, что является имитацией желаемого, не давая фактического результата. Любой человек, впавший в зависимость от таких имитаций, ничего в действительности не добивается, а лишь с еще большими усилиями ищет оправдания собственной ничтожности и слабости[21 - Об этом читайте на несколько строк выше, если позабыли.], все сильнее теряя связь с реальностью.

И вот Омар. У него в голове мелькали такие же мысли, когда он думал о брате. Пытаясь оправдаться перед самим собой, он для себя же мысленно отстаивал правоту своих убеждений, представляя, будто дебатирует с Хусейном. Настоящей же встречи, где не будет возможности по своему усмотрению фантазировать разные варианты исхода диалога, он боялся, будто Иблиса. Решив хотя бы временно сбросить с себя ярмо столь пространных рассуждений, Омар схватил со стола Фуле небольшую книжку и стал читать. Стоит сказать, что читать Омар любил (что можно было понять, исходя из его любви к гарнизонной библиотеке) и, что важнее, умел читать практически любую литературу. Сюжет (если речь идет о беллетристике) увлекал его с первых строк. Для нас книга, информацию из которой принялся жадно поглощать Омар, не столь важна. Гораздно важнее то, что Омар сумел отвлечься и расслабиться. Вскоре пробил час пополуночи. Ночью время шло по-другому, словно в волшебной стране, не подчиняясь законам логики и путая человека. А когда человек еще чем-то занят – время вообще перестает ощущаться объективно.

Погода ночью стояла невероятно тихая. Отдыхала природа… В этих местах и так не было большого числа крупных деревьев, так еще единственные кипарисы полностью замолчали, став приютом для множества спавших птиц. С кузнице также царила тишина. Слышен был только слабый треск горевшего угля в горне, огонь в котором медленно утихал и без подпитки начинал тлеть. В кабаке стихли крики пьяных дебоширов; они либо уже отправились спать (или попадали прямо в кабаке), либо вели менее шумные дискуссии, которые часто ведут люди, напившиеся до положения риз. Тишина окутала всю крепость своим умиротворяющим туманом. Даже постовые, обязанные каждые два часа обходить свои участки с целью подтверждения мирной обстановки, не смогли устоять перед этим абстрактным туманом и полустоя дремали, опершись на ружья. Омар тоже не собирался до самого утра сидеть в кузнице. Остановившись на середине читаемой книжки, он положил ее на стол Фуле и медленно, словно нехотя, поднялся с кресла. Пора было уходить к себе. Однако его внимание привлек какой-то посторонний шум, исходивший неподалеку от кузницы. Насторожившись, Омар стал прислушиваться. Поначалу ему казалось, что это был один из посетителей кабака, заплутавший по пути в свою казарму, но эту версию пришлось сразу отбросить, поскольку вход в кабак всегда был перед глазами бен Али, в какой бы части кузницы он ни находился, и он не видел, чтобы среди тех, кто покидал кабак, был хоть один человек, направившийся в ту сторону, откуда исходил подозрительный шум. Да, можно предположить, что этот условный пьяница мог выйти из кабака в момент, когда Омар читал книгу и не мог следить за дверью, но и здесь не так все просто: как было обозначено выше, кузницу и кабак разделяло лишь около сотни шагов, следовательно, – Омар в любом случае услышал бы звуки открытия и закрытия входной двери кабака, а также хоть какой-то звук от пьянчуги. А Омар ничего не услышал. Все, кто хотел или мог, ушли намного раньше. Значит, шумел кто-то посторонний. Место, откуда исходил шум, представляло из себя что-то наподобие небольшой свалки, куда кидали всякий хлам, сломанную мебель, починить которую уже было нельзя, а также вообще все, что хотелось обитателям крепости: от сигаретных окурков до истоптанных сапог.

Рядом со свалкой росла тройка олеандров. Кусты их были невысоки, суховаты, с маленькими цветочками, однако благодаря близкому друг к другу расположению могли служить неплохим укрытием для непрошенных гостей. Об этом подумал и Омар, вспомнив про кустарники и буквальное отсутствие стен на данном участке крепости. Насторожившись (в который раз) и прокрутив в голове самый нежелательный вариант – диверсию, – Омар взял со стола Фуле рабочий нож и отправился на разведку. Приблизившись к свалке, бен Али затаился. Он начал двигаться тихонько, с осторожной и беспокойной мягкостью крадущейся кошки. Подобна кошачьей была и его наблюдательность. Всматриваясь в каждый куст и тень, вслушиваясь в каждый шорох, Омар рассчитывал обезвредить нарушителя раньше, чем тот сделает то же самое с ним.

Тень предполагаемого злоумышленника двигалась в сторону Омара, который замер в ожидании, укрывшись за старым диваном, выброшенным на свалку и ожидавшим неизбежной участи – сожжения, – которая одинаково для всех типов мусора наступала в одно и то же время, ждать приближения коего приходилось порой не один год. За время ожидания судного дня мебель находилась на свалке и медленно гнила, превращаясь в труху. И вот к этому трухлявому дивану, изгрызанному термитами, приближалась вражеская тень. «Другого шанса у меня не будет – или я его, или он меня», – подумал Омар, готовый к атаке. Когда тень стала выходить за диван и ноги лазутчика показались на свету, бен Али считал секунды до нападения.

И вот, когда показалось плечо, Омар начал действовать. Молниеносно ударив нарушителя в область плечевого пояса и временно дезориентировав его, Омар сделал несколько ударов по ногам – по коленям и голеностопным суставам – и быстрым движением выбил из правой руки длинный кинжал. Сразу после этого последовала отчаянная попытка сопротивления, однако Омар сразу ее пресек, использовав прием захвата со спины. Прием оказался действенным: лазутчик прекратил сопротивляться и покорился Омару, когда тот приставил нож к его голу.

– Черт бы тебя побрал, Омар! – прошипел по-арабски лазутчик, изумив бен Али. – Думал, смогу пробраться незамеченным, но ты оказался куда более осмотрительным. Я мог бы тобой гордиться.

Голос показался Омару отдаленно знакомым.

– Ударился в бред от страха смерти? – съязвил он, не понимая смысла слов нарушителя.

– Правду от бреда порой очень сложно отличить, – произнес нарушитель и усмехнулся. – Но ты, Омар, должен обладать силой это сделать.

Продолжая пребывать в изумлении, Омар захотел увидеть лицо нарушителя, поскольку голос его слишком сильно впивался в память, а то обстоятельство, что тому было известно имя молодого бен Али, ставило последнего в тупик. И ладно, если бы только имя; но ведь необходимо знать носителя имени в лицо! Убрав от горла лазутчика, слегка задетого лезвием, нож, Омар резким движением повернул его к себе, оттолкнув на полметра. И обомлел.

– Ты вырос, брат, даже выше меня теперь! – сказал лазутчик и улыбнулся.

До Омара не сразу дошло, что перед ним стоял его старший брат Хусейн. Последний же продолжал что-то говорить, то улыбаясь, то хмурясь, бросая зоркий взгляд с брата на пустыню, с пустыни на комендатуру, с комендатуры на обратно на брата. Хусейн говорил и говорил, а Омар, словно впавший в столбняк, не слушал, а только смотрел на него. Вглядывался в покрытое глубокими бороздами преждевременных морщин смуглое, гораздо более темное, лицо, заросшее густой смоляной бородой с едва заметной серой проседью в усах, также возникшей слишком рано. В левом ухе у него слабо сверкала серебряная серьга без камней, правое ухо наполовину отсутствовало. С правой же стороны лица Хусейна случилось много всяких неприятностей, а потому изрезана она была от лба до носа и подбородка. Возможно, Хусейн в ту минуту рассказывал брату про то, как приобрел множество шрамов, потому что часто показывал пальцами на свое лицо, но Омар пропускал все его слова мимо ушей. Это было слишком заметно.

– Омар, ты меня слушаешь? – спросил Хусейн.

– Нет, я тебя не слушаю, – ответил Омар. – Что последнее ты сказал?