Волны любви. Маленькие семейные истории

Перед отъездом бабушка решила нарушить траур и сыграть нам с Вовкой любимую мамину мелодию песни из кинофильма «Разные судьбы».

В дни траура на меня напал конфетный жор. Я таскал конфеты из бабушкиного буфета, нимало не заботясь о том, узнает она или нет. При этом конфеты я не ел с пяти лет. После того, когда мама наказала меня за побег к морю, лишив на три дня сладкого. Я понял, что в руках взрослых это мощное воспитательное оружие, и обещал себе больше никогда не есть конфет. При моей железной воле это было несложно. Теперь же я никак не мог остановиться. Фантики от конфет я скручивал в шарики и бросал в нутро гитары.

Бабушка взяла гитару, стоявшую на спинке дивана, и на нее посыпались мои шарики. Она разъярилась и обозвала меня хулиганом, а брат влепил мне звонкую затрещину. Я убежал на кухню, схватил из вазы горсть конфет, вернулся в комнату и устроил конфетам публичную казнь. Съел все до одной перед онемевшими бабушкой и братом. Когда экзекуция закончилась, бабушка встала и ушла в комнату собирать мои вещи, а мы с Вовкой стали вытряхивать из гитары шарики. Непростая, скажу я вам, работка. Последние шарики никак не хотели вытряхиваться.

Следующий год я жил в семье старшего брата. Мне было тяжело. Я страшно завидовал Артёму. Ведь у него были и отец и мать. Артем был привязан к отцу, и в доме целыми днями слышалось «папа, папа». Однажды я тоже назвал своего брата папой и не сразу понял, что оговорился. Только удивился, что Вова посмотрел на меня как-то задумчиво.

Летом мы всем семейством поехали в Крым в Феодосию, где жил дед моего брата. Очень колоритный ещё мощный старик, всю жизнь проплававший на торговых судах, приписанных к Ленинградскому порту. Мне казалось, что моя бабушка и дед Илья очень бы подошли друг другу. Жаль, что они не встретились в Питере, хотя вполне могли бы.

Вова с Тамарой побыли с нами две недели, а потом уехали, оставив Артема и меня на попечение деда Ильи и его жены Веры. Старикам не было до нас дела, и мы целыми днями были предоставлены сами себе.

Мы жили в степной части Феодосии, довольно далеко от моря, но дружба с местными пацанами, обладателями велосипедов, мопедов и даже мотоциклов, решала все проблемы. Артем играл с мальчишками в пляжный волейбол или с восхищением наблюдал за их соревнованиями по прыжкам в воду со скалы. А я часами бродил по песчаной кромке у воды и ловил голыми ногами теплые неспешные волны прибоя.

Волна окутывала мои ноги по щиколотку, замирала на доли секунды и потом также неспешно уходила. Во время паузы мною овладевало чувство безмятежного покоя, защищённости от неведомых невзгод, гармонии со всем миром. В голове роились красивые фантазии со счастливым концом.

Это было чудесное лето, и я совсем забыл о бабушке, пока она сама мне не позвонила. Она сожалела, что я не приехал к ней этим летом, а на прощание сказала, что увидимся на годовщину маминой смерти. Мне сразу стало больно и захотелось домой, где у меня на столе стояла ее фотография.

Годовщина маминой смерти приходилась на понедельник, поэтому решили устроить поминки накануне в субботу. Бабушка приезжала дневным поездом в пятницу. У Вовы был рабочий день, и он поручил мне самому встретить бабушку. За мной приехала его служебная машина. Я волновался от серьезности и ответственности за порученное дело и всю дорогу до вокзала твердил как молитву госномер машины, боясь, что когда выйду с бабушкой с территории вокзала, не смогу ее найти. Но на мое счастье шофер пошел к поезду вместе со мной. И это оказалось очень кстати. Увидев меня, бабушка прослезилась, как-то вся обмякла, и мы с трудом довели ее до машины. Я тоже расстроился, у меня задрожала нижняя губа и по щеке скатилась слеза. Шофер, молодой парень, по-моему, испугался и не знал как нас успокоить.

Вечером я услышал, как бабушка говорила Вовке:

– Геночка как вырос! Стал таким серьезным и как-будто чужим. И всё больше молчит.

Что ответил брат, я не расслышал. Мне стало грустно и жаль бабушку.

На другой день все прошло благополучно, правда, очень долго. Сначала долго слушали службу в церкви, потом пошли к могиле. Брат успел установить памятник. На памятнике была моя любимая мамина фотография. Та самая, которую я держал у себя на столе. На ней мама была молодая, улыбалась немного застенчиво, словно смущалась того, кто ее фотографировал.

На поминках в этот раз было несколько человек детей. Нас посадили за отдельный стол, и брат сказал мне:

– Руководи, Генрих. Ты хозяин, а ребята твои гости.

Хозяйские заботы не давали мне отвлекаться на слезливые речи взрослых и я мужественно выполнил свою миссию.

Ночью мне впервые после смерти приснилась мама. Я проснулся и долго лежал с открытыми глазами, слушая тихий шелест дождя за окном и ожидая рассвета. Когда немного забрежжило, я встал и пошел на кухню.

Сначала смотрел бесцельно в окно, потом взял книги, привезенные мне бабушкой по моей просьбе, и стал читать «Два капитана». На книге маминой детской рукой было написано «Мамин подарок на мой двенадцатый день рождения». Восьмого сентября мне тоже исполнилось двенадцать. Бабушка не одобряла надписи на книгах, и оставляла эту привилегию только великим. Батюшкову, например.

Вскоре ко мне присоединился брат. Он долго курил на балконе, потом возился у плиты, шуршал пакетами в холодильнике. Я понял, что он хочет мне сказать что-то важное, возможно, не очень приятное, и никак не решается начать.

Я отодвинул книгу и посмотрел на него. Наши взгляды встретились и, мне показалось, что Вова вздрогнул. Он сел напротив и сказал без предисловий, что вчера звонил мой отец и опять просил забрать меня к себе на какое-то время. И решить, как ему ответить, могу только я сам.

Я ждал чего-то подобного, только не ожидал, что отец просил об этом уже не первый раз. Мне ничего не говорили. Ответ у меня был заготовлен давно:

– Я не хочу жить у чужого дядьки. Я его не видел никогда.

Вовка удивился:

– Как не видел? Ты забыл, как год назад сидел у него на коленях и своими соплями пачкал его траурный костюм? Вы с ним на похоронах стояли рядом. Он тебя держал за руку.

Костюм я не вспомнил, но вспомнил теплую и мягкую ладонь, и захотелось пустить слезу.

– Хорошо, – сказал я. Но сначала посоветуюсь с бабушкой.

Брат потрепал меня по волосам и сказал:

– Ты молодец, парень.

Отец приехал за мной в декабре. Он оказался почти таким, каким я его себе представлял. Не Черномором, но тоже очень серьезным и… старым. Нет, не так. Не старым, а чуточку старше, чем я рисовал его в своих мечтах. Но всё равно, он мне очень понравился. Хотя я сразу же решил, что пока не буду в этом признаваться. Пусть не воображает себе! Первое, что я сделал, когда мы познакомились, взял его за руку. Ладонь была та самая. Он говорил по-русски почти без акцента. Непривычно звучало в его произношении мое имя – Хайнрихь…

В последнее августовское воскресенье перед первым сентября, когда я должен был пойти в первый класс, мы с мамой поехали в парк Горького. Мама была очень веселой, рассказывала смешные истории из Вовкиной школьной жизни, покупала мне игрушки и вкусности, водила на аттракционы. Меня даже посадили на живую лошадь и провели вокруг большой клумбы. Мама всячески старалась меня развеселить и порадовать. Но мне отчего-то было грустно и ничто не радовало.

День был очень жаркий. В парке было много людей и все что-то жевали, привлекая полчища ос, которых я боялся. Лошадь подо мной дурно пахла. Одуряюще пахли мелкие беленькие цветочки на клумбах посреди широкой аллеи, где мы шли. Меня начинало мутить.

Мы дошли до перекрестка и сели на скамейку, чудом оказавшуюся свободной. Наверное, потому, что она стояла на самом солнцепеке. Мы посидели немного, а потом мама предложила сделать еще одну фотографию.

– Я сейчас попрошу кого-нибудь нас сфотографировать.

Она пошла на противоположную сторону, где был небольшой тенек от акациевых кустов и где было больше людей. Мама подошла к мужчине в светлых брюках и белой рубашке, что-то ему сказала и вернулась ко мне. Мужчина подошел к нам поближе, стал подбирать лучший ракурс и вдруг попросил:

– Хайнрихь, улыбнись, пожалуйста!

Я засмеялся, так чудно прозвучало мое имя. Мужчина тоже засмеялся, прищурив серые глаза.

Когда мы ехали домой, у меня в голове вертелся какой-то вопрос. Очень важный вопрос, и я непременно должен был задать его маме. Я вспомнил его вечером, когда мы с мамой стали рассматривать сделанные за день фотографии.

– Мама, тот дяденька назвал меня по имени. Откуда он знает, как меня зовут?

– Это я ему сказала. Я подошла и попросила сфотографировать меня и моего сына Генриха.

– А почему ты выбрала его? Там же было много людей.

– Ну, он мне понравился, показался мне симпатичным.

– Он мне тоже понравился. А как его зовут? Ты спросила, как его зовут?

– Нет, Гена, не догадалась.

– Я бы спросил. Вдруг он захотел бы с нами подружиться.

– Давай тогда сами придумаем ему имя. Какое тебе больше нравится?

– Нет, я так не хочу. Давай лучше в следующий раз опять туда съездим. Вдруг он тоже придет в парк.

Я очень надеялся, что так и случится. Поэтому не стал спрашивать маму, почему он фотографировал нас на свой телефон.

Через два дня я пошел в школу. Новые впечатления загородили от меня тот странный воскресный случай..

Когда отец приехал за мной, я все время пытался украдкой заглянуть в его серые глаза.