Волны любви. Маленькие семейные истории

Я подкараулил в холле девушку из служащих пансионата и спросил, бывают ли на Черном море большие волны. Она ответила, что такие волны приходят ночью или во время шторма. Но во время шторма на пляж никого не пускают, а ночью, малыш, тебе нужно спать. Я замыслил побег.

Главной проблемой было решить как не заснуть ночью или заснуть некрепко, чтобы не проспать нужный момент. Ответ подсказала реклама подгузников, утверждавшая, что сон не так крепок, когда ты спишь мокрым.

Днём я притащил с пляжа две пустые бутылки из-под сока, налил в них воды и спрятал в кровати. Когда мама вернулась с танцевальной вечеринки и легла спать, я вылил одну бутылку себе на пижамку, вторую, для надёжности, в кровать, залез под одеяло и стал ждать. Метод работал. Мне было сыро, неуютно, но я был счастлив. Море шумело, шум нарастал, и я явственно слышал как перекатывается галька под тяжестью воды, как будто кто-то перетирает ее в своих ладонях.

До пляжа я добрался без приключений. Но оказалось, что вход на пляж на ночь закрывают на замок. Решетка, ограждающая территорию пляжа, не доходила до земли, и я принялся делать подкоп. У меня не было никакого инструмента. Я сгребал гальку голыми руками, иногда помогая себе пятками. Я ободрал в кровь коленки и пальцы рук, но добился своего, проник на пляж.

Волны оказались не такими большими как я рассчитывал, и их шум был уже не таким пугающим как из окна пансионата. Я лег поближе к кромке воды и заснул. Утром меня нашли служащие пансионата, пришедшие убирать принесенные ночным прибоем водоросли…

***

Эта квартира принадлежала моей бабушке, маминой матери. Дедушку я не знал совсем. Он умер, когда меня ещё не было на свете. Дедушка был врачом и умер на дежурстве в больнице. От него осталось приличное собрание книг по сосудистой хирургии на иностранных языках с множеством цветных картинок. Я их иногда от скуки пролистывал. А еще коллекция папиросных коробок, как оказалось, прекрасный строительный материал в моих руках. Коробок было очень много, и мне хватало их на замки и целые города. Шкаф с медицинскими книгами стоит в кабинете и сейчас, а вот куда подевались те самые папиросные коробки, не могу вспомнить. Некоторые из них очень вкусно пахли. Бабушка сердилась, когда я их обнюхивал и даже облизывал, и, наверное, понемногу выбрасывала. Но примечательнее всего были эпизодические воспоминания бабушки о дедушке, в ее изложении больше похожие на анекдоты.

Бабушка Екатерина Аркадьевна была филологом и всю свою учёную жизнь «просидела», как выражались ее подруги, на Батюшкове. О Батюшкове была написана кандидатская, а потом и докторская диссертации. В гостиной, одновременно и бабушкином кабинете, повсюду лежали тезисы докладов на конференциях, вырезки с ее статьями из научных журналов, обрывки бумаги с какими-то цитатами. Став постарше, я пытался собирать из этих обрывков пазлы, чтобы составить связный текст. Иногда у меня это получалось, и тогда бабушка торжественно объявляла, что у меня врождённый филологический талант и в моей голове зреет мозг гения филологии.

Бабушка занимала профессорскую должность на кафедре русской литературы в университете и имела непререкаемый авторитет среди «батюшковедов». Мне казалось, что этот авторитет держался благодаря ее внешним данным.

Бабушка была крупной женщиной высокого роста с хорошо поставленным ораторским голосом. С таким голосом не поспоришь.

В обычной, ненаучной жизни высокий рост доставлял ей немалые неудобства. Так, она не пользовалась такси. Только в исключительных случаях соглашалась сгибаться в три погибели, чтобы влезть на заднее сиденье машины. Не любила стоять в очереди в кассу в продуктовом магазине. Потому что возвышаясь над толпой, выглядела, ей казалось, в глазах кассирши как народный контроль. Оттого кассирша нервничала, путалась в чеках и деньгах, и очередь замирала на одном месте.

Когда бабушка защитила кандидатскую диссертацию, дедушка решил сделать ей подарок и изготовить на заказ новый диван в гостиную под рост Катюши. Потом, когда деда не стало, она очень полюбила в кругу филологических подруг, уютно устроившихся на легендарном диване, освежать в памяти этот эпизод.

Дед нашел частного мастера по изготовлению мебели и пригласил его в дом, чтобы обсудить детали. Мастер, мужчина средних лет, выслушал пожелания заказчиков по внешнему виду дивана, по материалу обивки, дал свои дельные советы, нарисовал эскиз и в заключении попросил озвучить предполагаемые габариты. Дед отчего- то растерялся, и бабушка, взяв инициативу в свои руки, предложила мастеру:

– А вы измерьте меня, каков мой рост, таков будет и диван.

Легла на старенький диван, ноги вытянула, руки сложила на груди и замерла. Приготовилась к обмеру. Дедушка пришел в ужас, начал бегать вдоль дивана:

– Катюша, Катенька, что ты, Катя?.

А мастер рассердился:

– Чтой-то вы, дамочка, тут вытянулись? Я ведь не гроб вам буду делать, а диван.

Когда я слышал этот рассказ, то всегда вздрагивал при слове «гроб», а бабушкины подруги каждый раз очень веселились, как будто слышали впервые. Я подозревал, что они смеются над каким-то скрытым смыслом, недоступным мне по возрасту и по моей неиспорченности.

Впрочем, в их компании я бывал редко. Бабушкины подруги были равнодушны к моей персоне. Поэтому когда намечался очередной сбор, бабушка пекла мне пирожки с рыбой, которые я очень любил, варила компот из сухофруктов и накрывала для меня стол в моей комнате, бывшем дедушкином кабинете. Я уединялся и проводил вечер за чтением книг, заранее отобранных из бабушкиной библиотеки. Бабушка непременно подсовывала мне для такого случая томик Константина Батюшкова. Я не возражал.

Регулярно я стал ездить к бабушке с трех с половиной лет. Каждое лето мама отправляла меня в Питер на два месяца, а сама уезжала куда-то к своему любовнику, по совместительству моему мифическому, по мнению бабушки, отцу. Эти таинственные поездки неведомо куда очень беспокоили бабушку и моего старшего брата Владимира, которому, когда я родился, было уже 25 лет, он был женат и у него год назад появился ребенок, то есть мой племянник. Маме ко времени моего появления на свет исполнилось 44 года. Для них мамин поступок стал шоком, и они боялись, что поездки приведут к ещё одному семейному позору.

– Родит на старости лет ещё какую-нибудь неведомую зверушку вроде Генки мне и себе на погибель, – ворчала бабушка.

А брат нервно курил, пока мама давала поручения его жене Тамаре присмотреть за нашей квартирой.

Когда маме перевалило за пятьдесят, страхи постепенно испарились, но у бабушки остались раздражение, обида и боль на маму и злость на «этого недобитого фашиста, который всем нам испортил жизнь».

Она говорила так в сердцах, когда ей казалось, что я не слышу. Я слышал и прощал. У бабушки в блокаду погибли все родные. Сама она выжила чудом, потому ненавидела все немецкое. Иногда под бабушкину раздачу попадал мой брат, что давало мне повод фантазировать на тему его возможной причастности к маминому грехопадению.

Отца я не знал и никогда не видел, но очень его любил и ждал встречи с ним. Я был уверен, что у такого замечательного, как настаивала мама, мальчика не может быть плохого отца. Видел ли он меня, не знаю. Иногда мне казалось, что за мной как будто наблюдают, но, обернувшись с намерением поймать заинтересованный взгляд, никого подходящего не обнаруживал. На мои просьбы рассказать об отце мама смеялась и говорила, что у нее необъективный взгляд. Она сочинит что-нибудь такое, чего я потом не найду в нем, и меня постигнет разочарование. Такой ответ меня обижал, но в тоже время давал пусть неверную, но надежду, всё-таки когда-нибудь с ним познакомиться.

Бабушка не выражала восторга по поводу моего прибытия, но я чувствовал, что она мне рада. Ей не удалось понянчиться со старшим внуком, и весь свой нерастраченный бабушкинский талант она отдала мне.

Пока я был мал, лет до семи, мы сразу же уезжали с ней на дачу, старый каменный дом с двускатной крышей, больше похожий на сарай и ужасно холодный. Приходилось каждый день топить камин, а еду готовили на дровяной плите. Местные жители называли наш дом «чёрным». Во время дождя камень, из которого был сложен дом, становился черного цвета. В доме было несколько комнат, все они были закрыты на ключ, кроме гостиной с камином. Бабушка запрещала мне даже мечтать о том, чтобы зайти в одну из запертых комнат. Сама она обходила их каждый день и открывала форточки для проветривания. Как правило, когда меня не было в доме.

В годы войны в этих местах стояли финские войска. Мы с соседским Пашкой сочинили историю, что в нашем доме находился финский штаб. И в одной из комнат, а может быть во всех, остались запертыми офицеры финской армии. Нам рисовалась жуткая картина, как их скелеты в форменных кителях и фуражках до сих пор сидят за столом. Бабушка, должно быть, проверяла не рассыпался ли кто-то из них на кучку костей.

При доме был небольшой участок с несколькими грядками, кустами малины и черной смородины и старым грушевым деревом. Отличное место для моих детских забав, которые мы устраивали с Пашкой. Он был старше меня на три года, но почему-то охотно вёлся на мои причудливые выдумки.

Однажды я уговорил его выследить, когда бабушка откроет форточки, и залезть в комнату, два окна которой выходили на заросли малины. Окна были плотно зашторены и что-либо разглядеть в комнате с улицы было невозможно. Я легко проскользнул в форточку вперед головой, опустился на широкий подоконник и наполовину раздвинул штору. Когда я развернулся лицом в комнату с намерением спрыгнуть на пол, волосы у меня на голове зашевелились, а ноги стали ватными. Я замер от ужаса. Тусклый дневной свет упирался в противоположную стену. Там в промежутке между шкафами стоял скелет в накинутом на плечи пиджаке. Тут меня что-то толкнуло сзади. Я свалился на пол и дико заорал. От окна раздался еще более дикий крик. Это Пашка застрял в форточке. Его ноги дрягались в комнате, толстая задница закупорила форточку, а голова издавала вопли снаружи.

Потом, когда нас спасли, как нам казалось, от неминуемой гибели, Пашкин отец отлупил его ремнем. Я слушал Пашкины вопли и завидовал ему.

После этого приключения бабушка объяснила, что в комнате когда-то находился дедушкин рабочий кабинет. А скелет – это всего лишь наглядное пособие. Всё так просто. Жаль, что наша с Пашкой красивая фантазия потерпела крах.

Иногда, когда не находилось желающих приютить меня маленького на несколько часов, бабушка брала меня с собой в университет. Во время лекций я устраивался в первом ряду аудитории и с восторгом слушал, как бабушка ловко управляется с незнакомыми мне словами, выстраивая из них целые фразы. Во время экзаменов мне разрешались некоторые вольности. Заложив руки за спину, я важно прогуливался вдоль рядов, где студенты готовились к ответу, потешая их своим видом. Обстановка создавалась непринужденная, чуть ли не домашняя.

Я очень любил, когда к бабушке домой приходили на консультацию аспиранты, особенно если это были мужчины. Они приветствовали меня по-деловому:

– Привет! Как дела? В порядке? Молодец, так держать!

И тут же проходили в библиотеку, где их ждала бабушка. А я хватался за карандаши и бумагу и изображал из себя занятого очень важным делом мальчугана – исписывал листочки каракулями. Когда очередной аспирант уходил, он непременно спрашивал, чем это я тут занимаюсь, и я серьезно отвечал:

– Пишу письмо папе.

После их ухода я пытался примерить образ молодого человека, подошёл бы он мне в качестве папы или нет. Вопрос всегда оставался без ответа, потому что появлялась из библиотеки бабушка и отвлекала меня от философских размышлений какой-нибудь забавой.

Когда я научился писать, я действительно стал сочинять папе письма на маленьких кусочках бумаги и опускать их в керамического слона – копилку для монет, импровизированный почтовый ящик. Меня этот процесс очень занимал. Копилку делал, видимо, человек с юмором, потому что отверстие для монет было сделано под хвостом у слона. Хвост был задран вверх и закручен спиралькой. Однажды я этот хвост отломил, пытаясь чересчур усердно запихнуть внутрь слона очередное письмо. Похоже, копилка уже переполнилась моими посланиями.

Я испугался и разозлился одновременно от этой неудачи и выбросил слоника вместе с моими письмами, денежками, положенными туда неизвестно кем, с балкона бабушкиной квартиры во двор. Осколки копилки и монетки разлетелись по тротуару, газону, цветникам, а письма через несколько дней унесло куда-то сквозняками, постоянно гулявшими в нашем дворе.

Дворник дядя Коля сгреб деньги с тротуара в кучку и забрал их себе, а потом устроил следствие, кто же это разбрасывается деньгами. Он обошел квартиры в соседнем подъезде, а в нашем дошел только до третьего этажа. Его расспросы привлекли внимание детворы, старушек и местных пьяниц. Все лето на газоне копошился народ, выискивая в траве разлетевшиеся из копилки деньги. Я сам однажды нашел старую монетку в пять копеек и отдал ее неопрятному дяденьке в стоптанных башмаках.

Бабушка или никак не связала это событие со мной, или намеренно молчала, чтобы не травмировать меня лишний раз напоминанием об отсутствующем в моей жизни отце.

Мама подстригала меня «а ля паж». Длинные волосы цвета прошлогодней соломы доставали до плеч, крайние пряди слева и справа от лица закручивались рожками. Когда я впервые появился у бабушки на работе, мне, кажется, шел шестой год, все присутствующие на кафедре начали ахать, восхищаться:

– Ах, какой милый ребенок! Екатерина Аркадьевна, откуда у вас такое чудо?

А одна дама догадалась спросить:

– Как тебя зовут, девочка?

Я на автомате, не обратив внимания на слово «девочка», ответил, как меня научила мама, когда я пошел в детский садик:

– Меня зовут Генрих Валентинович, Большая Черкизовская, 34б, квартира 75.

В комнате повисла мертвая тишина. Я не понимал, почему. Обычно после моего представления в таком духе окружающие весело смеялись. Бабушка взяла меня за руку и отвела в дальний угол возле окна.