Олимп

Мужеубийца легко рассмеялся тогда, обнажив безукоризненные зубы. Можно подумать, он для того воевал десять лет, одержав победу над десятью тысячами троянцев и дюжинами богов, чтобы сдрейфить перед пустыми угрозами женщины.

Лаэртид качает головой.

– Их около двух сотен, и все в дурно пригнанных доспехах, сын Пелея. Амазонки здесь ни при чем. Бабы слишком толстые, низкорослые и старые, кое-кто – почти калеки.

– Изо дня в день, – кисло ворчит Диомед, сын Тидея, владыка Аргоса, – нас тянет все глубже в бездну безумия.

Тевкр, искусный лучник и сводный брат Большого Аякса, говорит:

– Не выставить ли пикеты, благородный Ахилл? Задержать этих бабищ, выбить у них дурь из голов, да и выдворить вон – мол, шагом марш обратно за прялки?

– Нет, – веско роняет быстроногий. – Пойдем и встретимся с ними лично. Ведь это первые женщины, дерзнувшие явиться через Дыру к Олимпу и нашему лагерю.

– Может, они разыскивают Энея и прочих троянских супругов, разбивших свой стан в нескольких лигах от нас? – предполагает Большой Аякс Теламонид, предводитель армии саламитов – той, что поддерживала левый фланг мирмидонцев этим ранним марсианским утром.

– Возможно. – В голосе Пелида звучит насмешка, легкое раздражение, но ни капли убежденности.

Мужеубийца шагает по берегу в бледных лучах марсианского дня, за ним чередою тянутся ахейские цари, полководцы и самые надежные из вояк пониже рангом.

А впереди на самом деле орава троянок. До них еще сто ярдов. Ахиллес останавливается в окружении пятидесяти с чем-то героев и ждет. Шайка приближается, лязгая бронзой и громко вопя. Быстроногий морщится: гогочут, словно гусыни.

– Видишь кого-нибудь из благородных? – обращается сын Пелея к остроглазому Одиссею, стоящему рядом, выжидая, пока грохочущая свора пересечет последние ярды багровой почвы, которые их разделяют. – Жену или дочь прославленного героя? Андромаху, Елену, Кассандру с неистовыми очами, Медезикасту или почтенную Кастианиру?

– Ни единой из них, – торопливо отвечает Лаэртид. – Достойных там нет, ни по рождению, ни по супружеству. Я узнаю одну лишь Гипподамию – здоровенную, с пикой и старым длинным щитом вроде того, с которым любит ходить на войну Аякс, – да и то, потому что разок она гостила у нас на Итаке с мужем, дальностранствующим троянцем Тизифоном. Пенелопа битых два часа водила ее по саду. Потом жаловалась: баба, дескать, кислая, как недозрелый гранат, и ничего не смыслит в красоте.

– Где же ей смыслить, когда своей нет? – Мужеубийца уже и сам отлично видит женщин. – Филоктет, отправляйся вперед, останови наших гостий, выясни, что им нужно на поле битвы с богами.

– А почему я, сын Пелея? – скулит престарелый лучник. – После вчерашней клеветы, провозглашенной на погребении Париса, не думаю, что мне следует…

Ахиллес оборачивается, строго глядит на него, и Филоктет умолкает.

– Я еду с тобой. Подсоблю, если что, – решает Большой Аякс. – Тевкр, давай с нами. Двое лучников и один искусный копьеборец сумеют ответить этой ораве без членов. Пусть даже придется сделать бабенок вдесятеро страшнее, чем они уже выглядят.

И троица уходит прочь.

Дальнейшее происходит очень быстро.

Тевкр, Филоктет и Аякс останавливаются в двадцати шагах от очевидно выдохшихся, отдувающихся, с грехом пополам вооруженных женщин. Бывший предводитель фессалийцев и бывший изгнанник выступает вперед с легендарным луком Геракла в левой руке, успокоительно поднимая правую ладонь.

Одна из молоденьких спутниц Гипподамии швыряет копье. Это невероятно, немыслимо – но горе-воительница попадает в цель. Точнее, в Филоктета, пережившего десять лет ядовитой язвы и гнев бессмертных. Прямо в грудь, чуть повыше легкой пластины доспехов. Острие проходит насквозь, разрубает позвоночник, и лучник безжизненно валится наземь.

– Убей с-собаку! – кричит Ахиллес вне себя от ярости, устремляясь вперед и вытаскивая меч из ножен.

Тевкр, оказавшийся под огнем из неудачно брошенных копий и градом плохо нацеленных стрел, не нуждается в подобных приказах. С почти неуловимой для глаза быстротой он запускает руку в колчан, полностью натягивает тетиву и всаживает стрелу в горло той самой женщине, что прикончила Филоктета.

Гипподамия с двумя или тремя десятками спутниц приближаются к Большому Аяксу. Одни потрясают пиками, другие неуклюже пытаются размахивать массивными клинками отцов, супругов или сыновей, сжимая рукояти обеими руками.

Теламонид всего лишь мгновение смотрит на быстроногого, чуть изумленно косится на другого товарища, после чего, достав свой длинный меч и беглым ударом отбросив клинок и щит Гипподамии, отсекает ей голову – как будто срубает сорняк во дворе. Прочие женщины, растеряв от ужаса остатки разума, кидаются на уцелевших воителей. Тевкр пускает стрелу за стрелой, целя в глазницы, бедра, колыхающиеся груди, а несколькими секундами позже – в спины. Большой Аякс приканчивает тех, кому недостало мозгов удрать, – шагает между ними, точно взрослый среди малышни, оставляя на пути хладеющие трупы.

Подоспевают Ахилл, Одиссей, Диомед, Нестор, Хромий, Малый Аякс, Антилох и другие, но около сорока женщин уже мертвы или умирают на багровой земле, залитой красной кровью. Слышатся мучительные вскрики. Кое-кто уносит ноги по направлению к Дыре.

– Во имя Аида, что это было? – выдыхает Одиссей, приближаясь к Большому Аяксу, и бредет между разбросанными телами, лежащими в изящных и не очень, но совершенно знакомых Лаэртиду позах, свидетельствующих о насильственной гибели.

Сын Теламона ухмыляется. Его лицо перепачкано, меч и доспехи залиты кровью.

– Не в первый раз убиваю женщин, – сообщает великан. – Но, веришь ли, впервые с таким удовольствием.

Из-за спин товарищей выходит, прихрамывая, Фесторид Калхас – верховный птицегадатель.

– Это нехорошо, – изрекает он. – Дурно это. Очень дурно.

– Заткнись, – обрывает его Ахиллес.

И, прикрываясь от света, глядит на Дырку, в которой как раз исчезают самые прыткие женщины; впрочем, их место тут же занимают более крупные фигурки.

– А это еще что? – говорит сын Пелея и богини Фетиды. – На кентавров похоже. Может, мой старый наставник и друг Хирон явился на выручку?

– Нет, не кентавры, – отзывается зоркий и сообразительный Лаэртид. – Новые женщины, они скачут в седле.

– В седле? – переспрашивает Нестор, щуря слабые глаза. – Не в колесницах?

– Прямо на лошадях, словно всадники из древних легенд, – кивает Диомед: теперь он тоже их видит.

Никто уже не пользуется этим варварским способом, коней запрягают лишь в колесницы. Хотя однажды, во время ночного налета, спасаясь несколько месяцев назад – еще до перемирия – из пробуждающегося троянского стана, Одиссей и Тидид сами вскочили на распряженных колесничных скакунов.

– Амазонки, – произносит Ахилл.

15

Храм Афины. Тяжело дыша, с пунцовым лицом, Менелай бросается на Елену. Та стоит на коленях, опустив бледное лицо и обнажив еще более бледные груди. Муж грозно нависает над ней. Извлекает меч. Ее белая шея, тонкая, как тростинка, словно просится под удар. Многократно заточенному лезвию ничего не стоит рассечь кожу, плоть, хрупкие кости…

Атрид замирает.

– Не медли, супруг мой, – шепчет красавица почти без дрожи в голосе.

Мужчина видит, как отчаянно бьется жилка у основания левой груди – тяжелой, покрытой синими венами. Видит – и сжимает рукоять обеими ладонями.

Но так и не опускает клинка.

– Будь ты проклята, – ахает Менелай. – Будь ты проклята.

– Да, – кивает Елена, глядя в пол.

Над ними, в насыщенной тонкими благовониями мгле, по-прежнему вырисовывается золотое изваяние Афины. Сын Атрея с таким усердием сдавливает эфес, будто горло желанной жертвы.

– С какой стати я должен тебя щадить, неверная сука? – хрипит он.

– Все правильно, муж мой. Я просто неверная сука. И больше ничего. Покончим с этим. Исполни свой праведный приговор.