Девятый всадник. Часть 3

Добавлю, кстати, для тех, кто удивится таким манерам – остзейские бароны в те годы отличались отсутствием всевозможной чопорности и славились своим гостеприимством, которого не встретишь в Петербурге. В этой части с ними могли посоперничать только польские шляхтичи. Поэтому опоздавшего к столу пустили, да еще налили ему дополнительную чарку вина.

Карл подошел ко мне, мы весьма тепло обнялись, словно при расставании не били друг другу морды и я не вышвыривал его вещи из дома. Поздоровавшись с бароном Коцебу, он попросил его уступить место, весьма любезно, чему сочинитель с явным облегчением подчинился.

«От Зентена путь неблизкий», – напомнил я.

«Ерунда, бешеной собаке семь верст не крюк», – легкомысленно произнес мой брат.

«Ну и досталось тебе», – промолвил я.

«Очень не хватало тебя, ты ж умеешь снимать боль», – признался Карл. – «А так, прослышал про твой приезд от сестры, вот и решил засвидетельствовать почтение. Кроме того, Анхен хотя бы раз в жизни надо вывезти в свет, а то она от тоски лезет на стену… Кстати, почему ты здесь? Там же самый разгар сезона, да и под конец года дел наваливается немало, я ж помню».

Из-за стола выйти никакой возможности не было, а объясниться здесь я не мог. Уж не помню, чем я отговорился, но задал встречный вопрос:

«А тебе с чего пришла гениальная идея сюда приехать? Ты знаком со Штакельбергами?»

«С кем я только не знаком», – отговорился мой брат.

«Мне здесь не рады», – усмехнулся я ему на ухо. – «За пять минут до твоего приезда я чуть ли не заколол вилкой Коцебу».

«За что ты так с этим божьим одуванчиком?» – усмехнулся Карл. – «Он мучал тебя чтением своих пьес вслух?»

«Напротив, он полагает, будто я опаснейший якобинец, по той лишь причине, что я лично знаком с графом Строгановым».

Карл сделал паузу, пытаясь, видно, припомнить, кто таков сей Строганов. Как видно, неудачно, однако просветителей здесь хватало немало.

«Ничего не понял, кроме того, что ты нечто затеваешь в Петербурге, и здешним баронам сие пришлось не по нраву», – подвел он итог.

«В целом, ты прав», – и я кратко пересказал ему суть проекта, не называя никаких имен, дабы не возбудить желчи в тех, кто случайно или намеренно подслушает наши речи.

«Дебилы», – проговорил Карл, выслушав меня, и было непонятно, к кому его суждение относится.

«Ну ничего», – добавил он. – «Найдем повод внушить им здравомыслие».

Мое главное отличие от старшего брата заключается в умении произносить длинные речи и сочинять письма. Он и первое, и второе делает куда более убедительно, так, что все впечатляются.

Когда стрелки часов подходили к двенадцати, что знаменовало собой окончание предыдущего года, и все встали с бокалами шампанского в руках, Карл попросил слова. Здесь я приведу, конечно, не полную его речь, а что до сих пор помню спустя столько лет.

«Итак, дамы и господа, все понимают, что случилось в этот год. Кончилась одна эпоха и началась новая, которая обещает нам многое, как всей Империи, так и Остзейскому краю. В очередной раз нас признали, сохранив за нами все привилегии и добавив новых…»

«Каких же?» – прервал его хозяин дома, явно не довольный тем, что граф Ливен-старший отодвинул его в сторону.

Карл выразительно поглядел на меня. Пришлось мне продолжить его речь, под шепотки и гул изумленной публики.

«Нам предстоит показать себя самыми просвещенными подданными императора Александра», – начал я немного неуверенно. – «И поставить подписи на прошении об улучшении положения нашего крестьянства».

Шум сделался нестерпимым. Я улавливал отдельные выкрики «еmancipation», «это нас за Палена наказывают», «чего наказывают, когда государь, говорят, сам повелел ему…», «да Ливен все врет», и замолчал, выжидая, пока буря эмоций стихнет. Дамы, все как одна, не исключая и Дотти, сидели в ужасе, словно мы с Карлом объявили о начале революции и реквизиции собственности.

Часы начали бить полночь, и мне осталось только закончить так и не начатую речь восклицанием: «Виват, император Александр!», которое, разумеется, было поддержано с восторгом, и наступил Новый, 1802-й год, и все побежали смотреть фейерверки, внимание вновь перетянули на себя хозяева, а про нас с Карлом забыли. Тот глядел на меня с явным неудовольствием, так как я скомкал всю его триумфальную речь, уже заготовленную им в уме. Он сказал:

«Да, тут предстоит действовать только силой».

К нам вскоре присоединился наш встревоженный beau-frere Фитингоф.

«Кристоф», – сказал он с изумлением. – «Я не перестаю вам поражаться. Что же это значит, l’emancipation?»

«Было бы хорошо, ежели так», – дерзко произнес я, глядя в небо, где разрывались фейерверки.

«Но это же очень несвоевременно…», – начал он осторожно, словно имел дело с неким опасным безумцем. Я понял, что барон Бурхард не забыл о том, как я уложил Анрепа. Да здесь и так половина народу об этом знает, вот как глядят на меня Розены – опасливо, и в то же время восхищенно, или же прекрасные нимфы баронессы Лилиенфельд, исподтишка эдак. Кажется, перешептываются об «актрисе Шевалье» и обо мне.

«Что ж твой тесть здесь не присутствует? И почему ты еще не у него? Наверняка, прелестная Дотти захочет повидать своего отца», – самым светским тоном начал Карл, дабы отвлечь Фитингофа от его рассуждений и опасений.

Я развел руками.

«Все случилось очень спонтанно. Ежели бы я не повстречал Левенштерна, все сделалось бы весьма хорошо…», – а сам подумал, что, в самом деле, надобно откланяться и отправиться в Ревель, где проживал нынче Одиннадцатый, а там уже заняться проектом вплотную.

«Бедная графиня сама выразила свое недоумение», – поддакнул барон Фитингоф. – «Видать, она нездорова».

«Ну почему же, я вполне здорова», – улыбнулась Дотти. – «Но подождите… Почему я ничего не знала о твоей затее, Бонси? И в самом деле, почему мы не у papa, и почему он сюда не приехал?»

Я снова развел руками. Что я мог отвечать? Что она зря вообще приехала?

«А у тебя этот проект на бумаге есть?» – спросил тут же Карл, отведя меня за руку от всех остальных.

«В том-то и дело, что мне предстоит его составить», – разъяснил я. – «Но, как вижу, все тщетно. Само упоминание о нем встречено в штыки».

«Просто ты об этом деле говоришь не так. Хотя ты прав, напирая на просвещенность остзейцев. Все и такую грубую лесть склюют, а уж наши competentis, то бишь, знатные ученые мужи Штакельберг, Унгерн и вот тот», – он показал в сторону Фитингофа, который, по своему обыкновению, мило беседовал с Дотти. – «Будут счастливы, как никто».

«Верно, и не там я об этом говорю», – вздохнул я. – «И не тогда».

«Не обращай внимание на этих болтунов», – продолжал подсказывать мне брат, хотя его вообще никто не спрашивал. – «Ты вот что – составь поначалу этот проект, а потом собирай подписи, и никому не давай с ним ознакомиться, кроме тех, кто обязательно захочет это прочитать».

«Это мошенничество», – произнес я отчего-то.

«Но без него ты ничего не добьешься».

«Вам бы с Новосильцевым сойтись…», – я взял у него из рук протянутую сигару и закурил с большим удовольствием. – «Тот тоже полагает, что всего можно добиться только силой».

«А что поделаешь? В России все-таки живем, хоть здесь и притворяются, будто бы нет».

Вскоре ко мне подошел сам хозяин дома и осторожно поинтересовался:

«Но все же, что угодно сделать Его Величеству с нашей землей и людьми?»

«Ничего особенного», – сказал я, туша сигару с большим сожалением. – «Просто напомнить всем остальным дворянам Империи, что их люди тоже являются людьми. А мы должны первыми подать пример».

«Боюсь, что начинать надобно не с нас, а с кого другого», – произнес молодой голос, и я заметил рядом с хозяином юношу, высокого и худого, с растрепанными темными волосами.

«Мой племянник», – извиняющимся тоном произнес хозяин. – «Студент, они все вольнодумцы, да и дерзки без меры».