Туман

Явь рассеянный дымок ранним утром появляющийся после морозов. Дымок слабый, беспросветно серый и унылый. Духи беспокойные оседают в корнях вечного дерева, рассыпаются дымом.

Правь трещит звоном оружия металлического и доспехов крепких. Беспокойные боги, значит беспокойные люди, таков порядок древний.

Чужеземцы, вздумавшие прийти и учить жизни, посмевшие порядок вековой нарушить, переполошить и людей, и богов. Чужеземцы, посягнувшие на древние основы речей и букв, глаголющие о какой-то благой вести.

Любой бы из богов вздыбился быком рассерженным!

Они восседают в покоях своих, одной из тысяч покоев что расположены в Прави для богов, желающих остаться на подольше, а не возвращаться в свои царства, в свои стихии. Шелковые простыни на большой кровати, заморские, привезенные из Греции и скромного вида стены, напоминающие о былой жизни и балкон с роскошно вырезанными перилами.

– Иноземцы проникли, – шепчет Мара, дотрагиваясь кончиками пальцев до лица мужа, проводя ладонью.

Её любовь жгучий холод, морозный треск поленьев и кровь первой охоты. Его любовь тленность бытья, запах ссохшихся гортензий и старых могил где лежат останки мертвых предков.

– Да.

Он в потолок смотрит про все случившееся думает, анализирует чтобы четко понять. Морена правда отвлекает, пальцами морозными касается рубашки. Гниль мира подземного смешивалась со стужей морозной, когда она рядом. Теперь он князь Нави. Новое знание эхом отдавалось в мозгу, отскакивало от застенок и проникало в подкорку для пущего осознания.

Странно, странно и тихо внутри.

В прошлом увиливая активно от ответственности, теперь почему-то получив власть, все не казалось таким загнивающее скучным как прежде.

За окном божественная ругань слышна, кто-то спорит, кто-то ругается на чем свет стоит. Она не обращает внимания, поднимается слегка, тянется к тарелке с творожным пирогом и кусочек маленький выхватывает. Новые слуги Прави – кикиморы, что хорошо готовят.

После кровавого переворота, Перун сиял ярче прежнего как доспехи только начищенные, радостно воздавая песни солнцу. Никто не сказал ничего против, не нашлось желающих пойти против громового раската до божественной сущности прорезающее тело.

А Ярило скрылся тенью, бродит в мире людей, ищет себя по кусочкам и собирает остатки. Морене больно до одури за него, сорваться бы в пути за ним, да только не будет. Уважает его, знает, что только раздражать будет. Брату одному побыть надо.

– Возьми, – протягивает вторую половину ему, а у самой губы в крошках измазаны. – Отвлекись.

Кощей послушно принимает, кусает, вкус творога искрится и растворяется на языке, а глаза смотрят на неё спокойно. Мара заходится дыханием порывистом видя во взгляде бурю веков и костяного тлена, сына и князя Нави. Ни с кем не спутаешь и не обманешься. Он рукой касается щеки её, ласково крошки убирает с губ.

– Ты думаешь это нормально, неизбежность?

Вопрошает про всю ситуацию и переполох в землях древних, никак иначе.

– Мы должны меняться и обновляться подобно природе.

– И то верно, – кивает он, руку на щеку кладет.

Его любовь костяные останки после пожара, убийственный запах разложения и горечь на языке от пепла. Её любовь буйство морозной стихии, белые краски пустыни снежной и хруст снега под ногами. И никуда им от этого не деться, тянет оковами древними друг друга.

Больно, да, но так до одури хочется. Ему так хочется быть понятым, так хочется, чтобы разъяснили что творится в голове, помогли понять. Потому что он не в силах справится с бесконечностью Черной Пади, что внутри таится, перейдя от отца с княжескими владениями.

Кощей наклоняется, руки спускает к талии тонкой, обнимает и целует в нос невинно.

Белое, красное, розовое. Закат льется на землю, на траву, на снег и проливается на одежду. Кровь бордовая, кровь, запёкшаяся смешивается с вином и криками древних духов умирающих. Перун кричит истощено, возвещая о неправильности бытья, а внутри чешется желание, править еще-еще-еще до скончания веков. Морена бутылку в руке сжимает, крутится, пьяно смеется, идиотом называя его, а сама понимает тщетность попыток цепляется за старое. Все разрушится, останется лишь вкус ячменной браги и смех детской жизни только рожденной.

– Ничто не вечно, – буднично однажды говорит ему Морена. – Смирись, Перун.

А сама под руку мужа берет, смеется радостно и исчезает в мертвых землях что ведут до Нави и ссохшиеся тьмы.

Бог-мертвецов.

Богиня-морозов.

Семья уродов и идиотов как за глаза их называет Лада, напиваясь до беспамятства в кабаках столичных, падая на руки к людям случайным.

Морена смеется изломанно, ногу на ногу складывает с затаенной, царственной любовью мертвые земли Нави оглядывает, а потом на мужа. Пускай все сгорит в огне обновления, прожжется древним пламенем вечности. Она всегда была за все перемены, за новое в угоду старого. Не так страшен реголит вечности, как превратиться в жадного до безумия власти существа.

Явь трещала, ходуном ходила, а земля трещинами покрываясь, осыпалась в кисельные реки, исчезая навсегда. Мертвые кричали, умоляли о пощаде, умоляли о безропотном забвение, а Перун нахально, злорадно улыбаясь повторял раскаты грома. Народы уничтожали народы и так будет с начала времен и до скончания веков, пока мир не поглотит великая вечность, в которой нечисть злая обитала.

– Это наскучивает, – подмечает однажды Хорс в пустоту.

С колесницы солнечной слезает в руках обожжённый, горячий солнечный диск держит. Убирает его в дальний ящик в одном из чуланов Прави, накрывает пледом колесницу свою и дверь за закрывает. Теперь уже не так важно кто будет укрывать солнце от нечисти, теперь это будут делать другие, другие что придут на смену им.

Как они когда-то пришли на смену старым, хаотичным богам.

– Закроет ли наш благоверный глава Правь? – звучит как аксиома, хочется верить ему, но знает, что не так.

Мара в платье темно фиолетовом стоит, расшитые узоры северных народов на ткани, а в волосах шпильки дорогие, на шеи ожерелье, все кричит о покое о уюте в их с Кощеем доме. Не завидует Хорс, скорее искусно скрытая тоска внутри скребется. Чем теперь ему заниматься раз его прямые обязанности никому не нужны сейчас?

– Не думаю. Правь никому не подчиняется. Оно само как единое существо подстраивается под перемены жизненные, – заученным тоном отвечает.

Он дольше Мары живет, один из сыновей древних, давно сгинувших в полях, горах и вулканах сил первородных, хнотических. Ну а толку от этого мало было, время всех их уравняет кем бы они не были.

– Перед вечностью мы все равны, – улыбаясь учтиво, насмехаясь говорит она.

Смех пьяно-истерический вырывается из него и не сразу проходит. Фальшивое, напускное веселье настолько бредит душу, что Хорс уже и не помнит себя, потерявшись в прострации. Другие же боги равнодушно отошли от дел, а он даже не знает где скрыться, чтобы в вечности напиться.

– И уровняют нас всех, сожгут деревянные кумиры и падем мы, – буднично-весело восклицает Мара, кажется наслаждаясь происходящим. – Капища падут к ногам новых людей.

Укол несправедливости, небольшой и крохотный в самое сердце. Мир разрушается, крошится на куски горные, а она смеется, наглая тварь! Хорс дёрнулся в ее сторону чтобы руки сомкнуть на тонкой женской шеи и душить-душить-душить. Она не понимает, не знает какого это. Рожденная позже их всех, смеет ещё тут препираться и насмехается над традициями древними!

Тварь-мразь-коровья девка! Как смеет она!

Она согнулась по полам от боли, воздух из легких вышибло ударом, да вот только смеется ему в лицо, белесые свои глаза на него навела и скалится волчьи.

Никто не умрет, они оба знают правило. Но руки, чешущиеся что, ни будь сломать-уничтожить-раздробить так тянутся.

– Закончил, мелочный сукин сын? – хрипя, задыхаясь от рук что сильнее сомкнулись на шее, надавив на артерии.

А в глазах мысль, как искра четкая и ясная для него и для нее. Я тебе позволяю делать это, если бы хотела выбила всю божественную сущности из тебя.

Хорс моргнул несколько раз, отпрянул, руки ослабил на шеи и отпустил, отойдя в сторону. Коморка для хранения божественных оружий и трофеев показалось на маленькой кроличьей норой.

– Гореть тебе в пламени Сварога, – с усмешкой отвечает она.

И исчезает в тенях коридоров, сливаясь с ними единым целом. Новая способность, наверняка теперь и нечисть подчинялась ей, с кривой улыбкой, думает Хорс.