Пашня. Альманах. Выпуск 4

– Паааап, а пап, – протянул я. – Кто такой лучший друг?

Он ответил что-то неразборчивое, поэтому я повторил вопрос.

Папа оторвался от газеты, внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Спорт – твой лучший друг! Вот кто, – а потом крикнул в кухню: – Маш, мы так и не записали Костю в бассейн. Скоро лето, а он до сих пор плавать не умеет. Вот позор будет, если на море сумеем поехать.

– Так пойди и запиши, – крикнула в ответ мама, не заходя в комнату, – спаси семью от позора.

Папа поерзал в кресле и вновь углубился в чтение газеты. Я хотел было пойти к маме, но близилось время ужина, а значит, ей было точно не до меня.

Тогда я вернулся в комнату, сел вновь за тетрадку и написал все, как есть. Как мы играем во дворе, как пошли вместе в школу и как делили тайны. Описал самые важные победы, умолчал о поражениях и дал подробное описание припрятанным сокровищам. Получилось вроде неплохо. Довольный, я отложил сочинение и отправился на ужин.

На следующее утро мы все гудели в ожидании начала урока. Я нервничал, потому что предстояло зачитывать свою писанину перед классом, а я этого очень не любил. Почему-то слова, произнесенные вслух, звучат совсем не так, как написанные.

Нина Сергеевна вызвала первым Тольку, и я выдохнул. Послушаю сначала, что он написал. Было очень любопытно. Наверняка, у него получилось не так здорово, как у меня. Хотя, может, будет много чего похожего.

Толя вышел к доске, раскрыл тетрадь и начал неспешно читать.

Его рассказ был не обо мне.

Дарья Лебедева

Я была права

Недавно я переезжала на новую квартиру. Когда я паковала вещи и документы, мне на глаза попалась мятая фотография, на которой засняты выпускницы педагогического колледжа. Сейчас девочки на фото кажутся смешными – щедро залаченные кудри, люрексовые колготки под босоножки, губы, покрытые толстым слоем перламутрового блеска, и платья-«бандаж» в облипку. Но я не смеюсь, потому что мои глаза выхватывают круглое лицо Насти, которая стоит в центре. Есть на этой фотографии и я – девочка во втором ряду с неровным каре и в старомодной юбке.

Фотография наделяет меня возможностью обращать время вспять, и, вуаля, я снова в две тысячи пятом. У нее мелированные волосы, длинные ногти со стразами, наклеенными в упоительный момент эстетического восторга. Полоска ее мясистого живота плутовато подмигивает мне из широкого зазора между кофтой и джинсами с низкой посадкой.

Она была полноватой, нет, даже толстой, но своего веса не стеснялась – наоборот, всячески подчеркивала лишние килограммы экстремально короткими трикотажными кофточками и тугими джинсами, из которых выглядывала резинка красных стрингов.

И имя у нее было подходящее – Настя Кашёлкина.

– Кашёлка я, что непонятного? – громко выкашливала она низким голосом, слишком прокуренным для девочки четырнадцати лет. – Кашёлкаа!

Уже тогда учителя опасались давать своим подопечным прозвища, чтобы не вызвать скандала, но нет-нет, да и вырывалось у них оценочное суждение, которое было окрашено в десятки разных оттенков.

– Настя у нас боевая, – говорила учительница.

На ее языке это значило, что Настя – вульгарная хамка в самом буйстве своего полового созревания.

Я же проходила у учителей под кодовым названием «хорошая девочка». Это означало, что я всегда делаю домашнее задание, готова помочь всем учителям и выгляжу, как синий чулок. Вообще-то я и есть синий чулок.

Как же меня выворачивало от этой «хорошей девочки»! До сих пор во мне живет остаточная ненависть к слову «хороший». Хороший – значит посредственный, хороший – значит конформный, хороший – это никакой. Уже тогда я твердо усвоила, что, если собираюсь жить среди людей, а не учителей в «хороших» костюмах, то стоит разнести вдребезги свою «хорошесть». Люди тянутся к отрицательному обаянию.

К Насте тянулись. У нее была свора прихлебательниц, которые оттачивали свои колкости на мне и еще парочке подобных «хороших девочек». Но даже я не могла не признавать, что, при всей своей нарочитой вульгарности, Настя обладает каким-то неведомым мне бытовым умом и частенько бывает права. Я же, в том, что касалось житейских и организаторских вопросов, никогда не оказывалась права, и это жгло меня изнутри. Как такое возможно – я, столичная фифа, из семьи предпринимателей, неправа, а какая-то девица сомнительного происхождения получает лавры правоты с завидным постоянством?

Меня Настя Кашёлкина люто не любила. За надменное выражение лица, за непозволительную худобу, за то, что я считала себя лучше других лишь потому, что родилась и выросла в Москве, а еще за то, что я как-то сказала, что в столовой мои волосы пропахнут перепревшей капустой, поэтому дежурить я там не буду.

Настя тогда в своей громкой манере объяснила мне, кто я такая, откуда пришла и что у меня глисты и аконерсия.

– Анорексия, Насть. Ты, если оскорбить хочешь, хотя бы слова правильно произноси, – вяло парировала я, наблюдая, как лицо Насти наливается краснотой.

А потом она выплюнула:

– Думаешь, ты тут самая умная?

– Вообще, именно так я и думаю, – ответила я.

– Если ты такая вся из себя, что мужика-то себе еще не нашла? – предъявила Настя главный аргумент.

В каждом коллективе есть своя «настя». Обычно это «счастливая» семейная тетка, которая вслух жалеет всех незамужних и бездетных. А тогда это была шестнадцатилетняя Настя, во всеуслышание и со знанием дела рассуждавшая о множестве различных способов заниматься сексом.

Наша Настя на первом курсе колледжа, когда нам всем было от четырнадцати до пятнадцати лет и большинство из нас были невинными дурочками, рассказывала, какими способами надо делать минет. Я, помню, тогда наклонилась к одной из сокурсниц и спросила, что означает это слово на «м». Наша Настя каждую перемену громко и с нарочитым удовольствием перечисляла такие подробности своих увеселений, что мы в ужасе оглядывались по сторонам – не дай бог, кто-нибудь подумает, что мы, «хорошие девочки», принимаем участие в этом разговоре!

Иногда учительница заходила в кабинет в неподходящий момент и заставала Настю за описанием какого-нибудь особо пикантного момента.

– Настя, Настя! Ну что ты такое говоришь? – блеяла учительница.

– А че такова? – хмыкала Настя, и рассказ в лицах продолжался.

Наша Настя без стеснения рассказывала про свою молодую алкоголичку-мать – что она водит к себе мужчин, которые оплачивают ее кредиты. А Настя когда ждет на кухне, а когда и спит в одной комнате с ними.

Только потом до меня дойдет, что все эти отношения ломали и корежили жизнь Насти. Но в тот день я ни о чем таком не задумывалась. Я просто старалась побольнее уколоть ее, так доставшую меня своими вопросами.

Внезапно в моем сознании шевельнулась скользкая змейка. Ты у двери, за которой правда, внушала змейка, надо только открыть, смелей!

– Насть, да тебе же шестнадцать лет. Откуда столько опыта? Мама научила? – вкрадчиво спросила я.

Настя на миг побледнела. Я почувствовала, что нашла нужную струну, и стала дергать, дергать ее со все силы.

– Насть, слушай, ты же в однушке живешь! Ты за мамашкой подсматривала? Ай-яй-яй!

Пока я изображала укоризну противным голоском, меня осветила, как освещает ночную дорогу дальний свет фар, потрясающая в своей правоте мысль, и я тут же ее озвучила.

– Подожди! Ты же говорила, что спала с ними в одной комнате! Может, тебя научил всем твоим премудростям кто-то из мамкиных хахалей?

Я засмеялась и запрокинула голову, и только по неловкой всхлипывающей тишине поняла, что что-то не так. Настя стояла у доски, и по ее щекам, по толстому слою тонального крема, текли два черных мэйбеллиновских («Вы этого достойны!») ручейка.

– Думаешь, это смешно? – голосом, который был совершенно не похож на ее такой знакомый, визгливый треп, тихо произнесла Настя и выбежала из класса.

– Дошутилась, – сказала одна из девочек.

И вот тут-то, сидя на жестком стуле в кабинете психологии, я поняла, что вошла в дверь правды. Я, так страстно желавшая обратить на себя внимание, хоть когда-то оказаться правой, теперь была права безусловно. Но лучше бы я ошибалась.

Мне сделалось гадко, как никогда прежде. Девочки смотрели на меня с презрением и жалостью.

Прошло уже много лет, и за все эти годы в моей жизни было много таких насть, но никогда больше я не шутила над своими обидчицами. А вдруг я окажусь права? Вдруг под бравадой скрывается болезненная кровоточащая рана?