Болгарская неожиданность. Книга 5

– Вот оно как! А с кем же вы на волков ходите? Есть же у вас какая-нибудь своя смелая и лютая собака?

– Да как не быть! Это русская псовая борзая. Эта порода помоложе алабаев будет, выведена не очень давно, наверное, еще и сотни лет нету, но грозная. А уж велика! Моя Марфа рядом с ней маленькой кажется. Борзая вот такого роста в холке, – увлекшись я показал в высоту не меньше метра, – а сверху еще мощная шея, и голова с вот такой вот пастью! – и я показал, после ракии, размер челюстей как у нильского крокодила. Ну выпивши не соврать – хорошую историю не рассказать. – Вот эти собаки настоящая кара небес для волков – меч божий в руках русского человека. Волки, завидев русскую псовую, улепетывают со всех ног, но борзая гораздо быстрее. Ей неважно, кто сильнее, она или волк. Борзая догоняет, и вонзает свои зубищи волку в шею сверху, круша ему позвонки. Волк от этого махом издыхает, и охотнику только остается подойти и начать снимать неповрежденную волчью шкуру. Это так и зовут: охота без оружия. Многие наши бояре предпочитают эту охоту даже соколиной, и русских псовых борзых на своих псарнях держат десятками.

– Ну вы сильны! – аж крякнул дядя Евстатий. – А как же их таких смелых выводят?

– Да как и алабаев – струсил, сразу повесят на ближайшей осине или березе.

– Это жестоко!

– Зато разумно. Трусливые собачонки по оврагам от ужаса разбегутся, а стая волков в это время охотника зажрет. Такова жизнь, и с трусами в ней цацкаться нечего. А у нас на Руси волков тьма-тьмущая, и если мы еще их бояться начнем, они не только весь наш скот съедят, но и нас самих сожрут.

Евстатий перекрестился.

– Слава Богу у нас в Болгарии волков мало, и они в своем лесу зайцами, косулями да сернами обходятся, к человеческому жилью не лезут. А у вас, поди, и по дорогам одному ходить опасно?

– Летом обычно тихо, зайцев и кабанов с лосями волкам хватает, а вот зимой, одному, да без быстрого коня из города или села лучше не высовываться. Какой бы ты ловкий и сильный не был, со стаей волков тебе не сладить. А залезешь на дерево, они тебя долго-долго внизу ожидать будут. У нас бывает, что большая стая оголодавших волков даже и медведя-шатуна зимой на дерево загоняет.

– Надо же! – покрутил головой Евстатий. – А нас больше шакалы беспокоят. Такие звери наглые, человека совершенно не боятся, вечно возле сел и деревень трутся. Весь шакал размером с некрупную лису или мелкую дворняжку, а убытка от него немало. У нас в Болгарии природных озер немного, но мы делаем запруды возле мельниц и разводим там разную водоплавающую птицу. А шакалы тут как тут: воруют домашних гусей, уток, а с их подрезанными крыльями от шакала не улетишь. Кур мы перестали даже днем на улицу выпускать – как пить дать эти гады утащат. Привязанную к колышку козу одну пастись не оставишь – если не убьют, так обкусают кругом, сама потом издохнет. И собаку на шакалов не натравишь, она одна, а их стая, тоже могут покалечить. Словом, от шакалов сплошной убыток, хоть они и невелики. А русская псовая борзая смогла бы приструнить шакалов?

– Работает же она по лисе, наловчилась бы и шакалам хребты ломать. Думаю, и алабаи с удовольствием бы позабавились, передушив этой погани десяток-другой.

– Эх, хороши собаки на Руси!

– А люди-то еще лучше! – улыбаясь, заявил я.

За это еще выпили, благо ракии у меня в сумках было немало. Перед этим сгоняли молодого к телеге еще и за харчами, и теперь весело закусывали копченой колбасой с серым хлебом. Матей только завистливо сглатывал, на нас глядя. Ему ни пива, ни сухого вина никто не припас, а не пил, к закуске примащиваться нечего – жди Пловдива.

Вдруг мимо нас пронеслись два всадника. Я поднял глаза, повернулся и заорал им вслед, маша руками, как мельница:

– Богуслав! Ваня! Я здесь!

Всадники уже неторопливо развернулись, подъехали, спешились и пошли со мной рядом.

– Ты куда пропал? И Марфу куда-то дел. Издохла она что ли от твоего лечения? – неласково осведомился Богуслав.

Ване на собачью судьбу было наплевать, он весь сиял, что я нашелся живой-здоровый и все лез с объятиями.

– Мастер, а он говорил, что тебя уж зарезали по дороге. Перепугал меня до смерти!

У меня душа тоже пела: друзья не бросили, вернулись за мной. Евстатий сказал Матею:

– Да, русские своих не бросают! – после чего неожиданно дал парню подзатыльник.

Тот отбежал в сторону, и обиженно оттуда крикнул:

– Всю жизнь, что ли теперь вспоминать будешь?

Видать была за молодцем какая-то паскудная проделка! Но я вникать не стал, а набулькал побратиму ракии. Евстатий сунул Славе закусон и ему тоже было налито. Дружба народов расцвела буйным цветом. Я решил передохнуть от возлияний, а Иван загнусил противным голосом:

– А мне что же? Опять за конями присматривать? Могли бы и налить, пока Наины рядом нету.

Мы в три голоса рявкнули:

– Молод еще! За конями пригляди! – словом единодушие было полным, русские и болгары общность на века!

Вскоре появились купола православных церквей Пловдива. Весь болгарский караван сделал небольшой крюк и завез мою Марфу на постоялый двор. Простились с новым другом Евстатием, я вернул телогреечку, отдал обещанный милиарисий, и мы расстались довольные друг другом. Марфа стремительно выздоравливала, понос исчез, и уже могла идти самостоятельно, а комната для нас была готова.

Наши женщины бегали по пловдивским рынкам, одевая Ванчу. У Марфы начал проявляться аппетит – болезнь отступала. Дело близилось к обеду, и мне пришлось собаке в еде отказать.

– Ты, Марфуш, меня извини, но еды я тебе до завтра дать не могу – боюсь твоя болезнь полыхнет пуще прежнего. Пей пока воду, целее будешь.

Умная подруга не спорила, но глядела такими горестными глазами, будто голодала уже год. Мне ее было ужасно жалко, и хотелось дать ей хоть какой-то еды, но я наступил на горло собственной неразумной жалистности и сказал:

– Завтра, все завтра. Если хочешь, и я с тобой вместе поголодаю.

– Не-за-чем! – пролаяла Марфа.

И то верно – хоть один из нас должен быть в полной силе, особенно лекарь. Тут меня позвал на демонстрацию женских нарядов Ваня.

– Боярин, бабы с рынка вернулись, пошли глядеть!

Я оставил многострадальной собачке воды, и ушел вместе с дующимся на меня за отказ на дороге Иваном. Боярин вместо привычного мастера! Фу-ты, ну-ты! Что ж, похоже одним другом стало меньше.

Ванча красовалась в элегантном черном пальто до колен из толстого сукна, которое обе женщины упорно называли далакатником, и в симпатичной шапочке из лисы – женском калпаце. Они наперебой стали рассказывать, что далакатник взяли уже готовым, а шапочку пошили прямо при них, взяв за образец головной убор Наины, в связи с тем, что болгарские женщины в холодное время года носят в основном слабо греющие платки.

Но лиса была почему-то чернобуркой, под цвет пальто, а они по понятиям наших ученых, водились только в Северной Америке. Этот континент официально еще не открыт, и пушнина оттуда идти не может. Может это обычная рыжуха только крашенная? Или это мех какого-нибудь неведомого мне болгарского зверя, размером с рысь, вымершего к 20 веку? Зоолог-то я ведь еще тот… Не утерпел, спросил.

Получил четкий и ясный ответ, что чернобурка водится и в Болгарии, и на Руси, только очень редка и потому дорога. Обычно чуть покрупнее обычной лисы и черная, вот и все ее отличия. Сделал свой вывод, что эти лисы, наверное, типа альбиносов, только в другую сторону. Бывает белая ворона, но случается и черная лиса.

Мой русский словарный запас кричал, что калпац это тот же колпак. Ну положим, все равно его с нашего образца пошили. Далакатник, то есть до локотник, должен был быть до локтей, а вот и нет! Закрывал руки по нормальному, от плеча и до середины ладони.

Похвастались и красивыми женскими варежками, украшенными неведомыми мне болгарскими узорами. Я, отманив женщин в сторонку, спросил у Ванчи, во сколько все эти теплые радости обошлись (что-то иудейке я в расчетах не особенно доверял), а уж только потом отсыпал Наине потраченную ей нужную сумму.

– А еще купили огрълицу! – загалдела наша красавица-евреечка, обрадованная легкостью получения денег со щедрого мужчины.

Монисто, перевел мой внутренний толмач. Я давно знал, что монисто это ожерелье из бус, монет или камней, и строго ответил:

– Мы утепляемся, а не украшаемся! – и общественных денег не выдал – пусть за ожерелья платит из своих.

Противный антисемит! – подумала Наина.

Наглая русофобка! – подумал я.

Русский дурак! – подумала Наина.

А я не глуп! – подумалось мне.

Потом отобедали, на этот раз достойно, и отметили покупки. К больной подруге я вернулся слегка навеселе. Марфа поприветствовала меня взмахами остатка хвоста и опять уснула. Начал засыпать и я, но тут неожиданно пришел Богуслав, хотя ему после ракии полагалось по моим распутным понятиям лежать на Ванче.