Возвращение в Михайловское

Он вдруг остановился. «Экс-император». «Экс…» (Он попробовал на слух.) Он спросил себя… что если б, отрешенный от власти – жалкий изгнанник, он – с несколькими приверженцами – высадился на каком-нибудь, забытом Богом берегу Финского залива? Пошла ли бы за ним – Россия?..

Схолия

«Время и мы» – едва ль не одна из коренных проблем романистики – особенно исторической. На этом основано включение в роман «Вставных глав».

Наверное, лучшая из книг об императоре Александре написана французом Анри Труайя: «Александр I. Северный сфинкс». (Правда, сам Труайя родился в Москве и вошел в мир как Лев Тарасов.) На Западе много писали и пишут еще императоре Александре I – и это неслучайно. Там ведь всегда пытались разгадать загадку Сфинкса – России. А Александр, с его французским (точней, швейцарским – Лагарп) и частично немецко-гатчинским воспитанием, – был, может статься, самым русским из царей Романовых (ну разве, кроме Петра I). Потому, что был слишком похож на всех нас – масштабом задуманного и количеством несвершенного. (Как понять эту неподвижность нашей мечты? ее легкую способность останавливаться?) Вся история России – как бы, история внутренних обещаний и какой-то роковой их неисполненности! Да и Елизавета Алексеевна, баденская принцесса Луиза – со всеми своими страстями и страданиями, единственной любовью через всю жизнь – и к тому ж бесконечной волей к прощению и покаянию, – была более похожа на грешных героинь Достоевского, чем на Софию Ангальт-Цербскую, русскую императрицу, но безнадежную немку – Екатерину II. Недаром про тайную свободу – Пушкин написал именно ей – Елизавете Алексеевне – и о ней! Да и сам уход из жизни обоих наших героев, связанный с легендами о «полу-уходе», уходе не до конца (сопровождающими и нынче тень Александра), параллельное существование в памяти царя Александра и старца Федора Кузьмича – есть нечто типично русское по духу.

Впрочем, пора! Сюжет остановился, сюжет не движется – и придется приложить усилия – снова разогнать его. Далеко от Царского Села – в Михайловском (впрочем, не так уж далеко – верст триста примерно) – зарядили вплотную дожди, дороги размокли и на деревьях стынет, вся в каплях, глубинно-зеленая антоновка – осеннее яблоко…

XI

«Мой дядя самых честных правил, – Когда не в шутку занемог…»[15 - Некоторые исследователи считают – эту строку прямой реминисценцией из басни Крылова: «Осел был самых честных правил…» Иные утверждают, что эта связь случайна.] Исследователи полагают, что «болезнь» Сергей Львовича (толчок сюжета) была вызвана неким письмецом с юга на имя Александра, пришедшим где-то в конце октября – и которое отец почему-то порывался прочесть. И что будто бы тут – все смешалось в доме Пушкиных. На самом деле, сперва случился некий ремиз – с самим Сергей Львовичем – про что мало кто знает. (Беда, эти наши мужские ремизы – в делах, в каких нам менее всего хотелось бы уступать судьбе!) – С. Л. занемог той болезнью, какою все мы заболеваем в свой час, и которой врачи так и не подобрали названия. («На заходе солнца»?..) Однажды поутру, ненароком взглянув на жену – в папильотках и в халате, некрашенную – каждая морщинка наружу, – Сергей Львович понял, что постарел сам: жизнь прошла, если даже не совсем – остались какие-то клочки, проплешины (хромая тоска!). И до того было – он, нет-нет, да и испытывал неприличную зависть к старшему брату Базилю (Василью Львовичу, поэту) – что в один прекрасный день, на глазах у всего света – расстался со своей почтенной супругой, (кстати, почитавшейся красавицей – как Надин) – взял развод и бесстрашно ринулся в объятья румяной дворовой девки. И сам Сергей Львович, который наружно, при жене, по должности осуждал брата – не без удовольствия следил, как тот в своем дому – сидит султаном за столом с гостями, а подруга его, Аннушка, суетится горнишной туда-сюда (сама ситуация – приятственна!) – подавая и переменяя блюда, – и влюбленно переглядываясь с барином-мужем – возможно, на предмет, когда же уйдут гости. В семье Сергей Львовича, как мы знаем, первую скрипку всегда вела жена, а он лишь уныло тянул партию второй… она была красива с общей точки зрения, и он любил ее – то есть, привык (замена счастию) и тщеславился ею – для человека, подобного ему, тщеславье и означало любовь – и беспокойство было его уделом… И когда он догадывался временами, что она отвлечена кем-то более обычного или развлечена (или не дай Бог! – увлечена) – и призрак измены вставал перед ним, он по слабости духа утешал себя, повторяя без конца – особенно ближним: – Нет, что ты! как ты можешь подумать! Надин верна мне!.. – или: – Ты позабыл – у нас четверо детей! (пятеро, шестеро – мертвых он обычно причислял к живым) – мысль о детях казалась спасительной. Или совсем уже интимно – с братом Васильем он был особенно близок (оба – поэты): – Что ты! Если б ты знал, как она… – таинственно улыбался и цокал языком. Сам Сергей Львович по природе был более мечтателен с дамами, чем успешен (еще он почему-то вбил себе в голову, что отчаянно храпит во сне – хотя жена ни разу не упрекнула его в этом) – короче, побед на его счету было не так много, да и они, сказать, не слишком занимали его – он больше тешился картами. Но теперь Надин в постели – давно уже была не та – никак, впрочем, как он сам, они почти что не касались друг друга, разве только случайно, церемонно укладывались в широкую кровать, расправляяя складочки пододеяльника (она в чепце, он – в подобающем колпаке с кисточкой) – и, привычно пожелав покойной ночи друг другу – отворачивались: каждый к своей стене. (Кто знает – о чем там она там думает? или он?) Все мы раньше или позже отворачиваемся к своей стене! «И так они старели оба…» Но теперь вдруг… поздняя лихорадка стареющих мужчин охватила Сергея Львовича, коснулась струн его некогда поэтического, а ныне приувядшего сердца. Он почти позабыл на время все, что тяготило его, – и неудачника-сына (старшего), и младшего недоросля – Льва, карьера которого пока не складывалась (к нужному моменту знакомств «в кругах» оказалось не так много – или знакомства не те), и незамужество Ольги (27!), и хронический недостаток средств: имения были и даже немаленькие, но в них что-то постоянно не удавалось… они почти не приносили дохода. (Он чего-то в жизни не умел, не умел! – он сам это сознавал!)

А теперь он бродил по дому в каком-то темном азарте, чуть не угрожающем, нет-нет и бросая, искоса – на домашних победительные взгляды: что они знают про него, что понимают?.. Он решил про себя твердо – начать новую жизнь, какую – он не знал. Он ожил. Гордость, какую он всегда тщился выпятить в себе – но не находил, опять же, в себе – так и перла из него. И впервые пришел как будто черед жениной озабоченности им.

Он ходил и напевал. Песня сыскалась легко. Шуточная из Державина – он придал ей вполне серьезный мотивчик из какой-то легкомысленной итальянской оперы – этих мотивов без счета вертелось у него в голове – и она звучала при сем почти одически.

«Если б милые девицы – Так могли б летать, как птицы. – И садились на сучках… – распевал он про себя, а иногда вслух… – Я желал бы быть сучочком…»[16 - Много лет спустя – известный оперный композитор (наверное, его либреттист) вставит эти стихи Державина в оперу на сюжет Пушкина, там они должны будут звучать возвышенно и даже лирически.] – и ощущал себя и впрямь – счастливым сучком. Без сучка, без задоринки… Сучок и задоринка. Каждому сучку – своя задоринка… Он улыбался про себя. Сыновья пошли в него – страстью к каламбурам. И правда… Не в темных же Ганнибалов было им пойти – этой склонностью к поэзии? А Пушкины… брат Базиль – известный поэт, «Опасный сосед», поэмка – кто не знает? да и он сам… если вновь приняться за дело… Ох-ти! «Никогда б я не сгибался – Вечно б ими любовался… – Был счастливей всех сучков!» – все-таки гениальный поэт Державин, не то, что нынешние! (И не прав Александр, который как-то сказал, что гений его думал по-татарски. Нет-с, милостисдарь, нет-с!.. Это наше русское! Коренное!) Поторапливайся, Сергей Львович, поторапливайся! – жизнь проходит, почти прошла. Никогда б я не сгибался… И трогал тайком, под распахивающимся халатиком – то самое – что сгибаться не должно.

Толчок сюжета! И тут является Она – которая и далее еще, наверное, будет мелькать на этих страницах. Мастерица любви. Афродита Михайловская, рожденная из ржавой пены, усыпанной прошлогодними листьями – у берега озера Маленец.

В общем, через несколько дней, вечером, когда Арина старательно намывала его в «байне» (как она называла, ибо была из Суйды, все суйдинские говорят: «байна») – а он сам беззастенчиво подставлял ей то один бок, то другой – красные веточки сосудов горели сплошь на толстых, почти женских бедрах, – и, отхлестанный веником – не слишком, в меру – сильно он не любил (Арина это знала), хотя… всем и каждому мог поведать, что главное на земле для русского человека – это парная с веничком, но скорей терпел эту банную ласку, чем желал ея… – Вот в такой момент – он сказал Арине, как само собой разумеющееся:

– Алену приведи!

– Ишь! Алену! – удивилась Арина, помолчав для порядку. – А что барыня скажут?.. – и чуть сильней шлепнула его веником.

– Ничего не скажет! – не без страха внутри ответил Сергей Львович.

– А не стар? для Алены-то? – спросила Арина еще после паузы – и, кажется, мельком оглядела его стати. (В бане она говорила всем «ты». Хучь барин, хучь кто… все одно – голый!)

– Молчи, дура! – сказал Сергей Львович беззлобно – но в поучение.

– И то правда! – согласилась Арина. – Хозяина потри!.. – и подала ему мочалку. (Вот и старая баба, и… если что было – позабыла давно, а мужской предмет все называла «хозяином».)

– Так приведешь?.. – спросил он, намыливая…

– Поворотись! – и, забрав мочалку, пошла намыливать ему спину и зад.

– Завтра! – вырешила она, наконец. – Завтра…

– Почему – не сегодня?..

– Торопишься больно! Прыткий. Завтра – значит, завтра! Поздно уже… (пояснила с неохотой). Он поражался всегда этому властному тону дворовых. И как они умели брать верх над барами. А уж Арина – та совсем… Да куда без нее? Он согласился без звука.

Алена и была та самая, о которой речь.

На ее курносом, в меру крупном носу всегда, и в зимнюю пору даже, средь мелких детских веснушек светились капельки поту (жарко ей было, что ли? или жар шел от нее?). Когда она купалась в Сороти или в Маленце – все деревенские мальцы любого возрасту, кто не был занят на сенокосе или скотом – сбегались в кусты округ и, толкая друг дружку – проедали все глаза. Купалась она, конечно, голой, а когда выходила и замечала мальчишек – лениво прогоняла: – Кыш! – без интересу вовсе: ушли соглядатаи? не ушли? Была в ней гордость собой, а может – особая лень подлинной красоты – которая знает, что неча стесняться. Когда она склоняла крупную голову на грудь – выжимая волосы, и темная каштановая струя падала на одну грудь, почти до пупа, закрывая всю гроздь с виноградиной в центре, словно, чтоб другая ярче заблистала на солнце – само солнце, кажется, чуть нисходило с небес – взглянуть на нее. Когда она, широко расставив ноги в цветастой длинной юбке, мочилась в поле (ходила она, как все бабы – естест венно, без белья) – брадатые серые козлы, в свалянной шерсти, пересекавшие поле в сопровожденьи пастуха – и те замирали на ходу и трясли бородами в животном волнении, прислушиваясь к мощному потоку жизни, струившемуся из нее… И давала она, кому ни попадя – тоже так – не с разврату, скорей, с доброты: если может одарить кого-то чем-то, что ей, как бы, и не надобно – но случайно досталось – почему бы и нет?..

Лев, Левушка, перепробовавший чуть не всех дворовых девок – лет с пятнад цати старался – как-то сказал про нее отцу:

– Молочная река там – в кисельных берегах, не иначе!

И отец возрадовался про себя – образному строю мысли младшего. (И этот пошел в него. Сказать так про бабью утробу: река в кисельных берегах… Поди ж!) И, может, с той поры как раз – размечтался!

Суровая во нравах деревня и та не слишком осуждала Алену – хотя судачила без конца про нравственность дворовых. Бабы от невозможности все одно сравняться с ней, а мужики – да у кого голос подымется? только разве что другое! Впрочем… Что это – судаченье? В старину, в имении все жили будто одной семьей – баре с дворовыми, дворовые – с деревенскими мужиками и бабами – и говоренье всех про всех было просто, как лузганье семечек: знай, лузга слетает с губ.

Даже Арина – ведавшая всеми девками, по должности, и весьма строгая к ним – старалась не слишком загружать Алену черной работой. Раз уж дан девке такой талант!

В общем, к вечеру следующего дня, там же в байне – Арина парила теперь ее. То есть, девка, конечно, натиралась сама – а Арина только веником работала, да наблюдала пристрастно.

– Полегше бы вы, Арина Родионовна! – иногда взмаливалась девка.

Она стояла перед ней, как роскошная статуя, такие видала Арина в Москве, когда водила своих недорослей гулять в сад… И удивлялась – как это делают каменных людей – и так похоже!..

– Потерпишь!.. К барину – как-никак!

– Ой, что вы! А к какому? (Если честно, думала она про Александра. Этот приехал недавно – и был еще не знаком с ней. Его темная с рыжинкой волосня на щеках и настойчивый темный взгляд завлекли ее.)

– К старшему!

– Ого! А что барыня скажут?..

– Молчи, дура! – сказала Арина тоном Сергей Львовича.

– Уж и не скажи ничего! – сказала Алена игриво. – Старший барин – так, старший – ей-то что?.. – и вяло изогнулась боком. Красивая стерва!

Всякий раз, намывая так Алену – или какую другую из девок, потребных господам (мало ль что ей приходилось?), – Арина пыталась вспомнить себя такою. И не могла. Не было в ней чего-то, наверно… Не было. И байна была та же – деревянный сруб, и темные камни те же – горячие… и скамьи склизкие. И только она сама была другой. Чего-то Бог не дал. Как-то барин Александр-душа – спросил ее… – По страсти ли ты вышла замуж? – она и ответь: – А как же? По страсти, родимый… по страсти! Прикащик и староста обещались до полусмерти прибить!..

И он почему-то долго смеялся. Чего смешного?..

– По страсти ли, по страсти ль… А что это?

Она видела себя девчонкой, потом замужней бабой – недолгое замужество, муж помер в горячке… стояла босая посреди избы и в зеркале, которое отец ее притащил с развалин какой-то сгоревшей усадьбы – обломок зеркала, поеденный сыростью и тленом… она видела себя теперь в этом зеркале: худая!.. ни девка, ни баба… лица не различишь, мосластые ноги и грудь – словно скошенная к животу… Она отошла в сторону и что-то там пригубила из шкалика, который с некоторых пор всегда держала в бане, в уголке, на случай.

– Промеж мой! промеж! – сказала она Алене почти злобно.

– Ой! и чего это все – промеж да промеж! Что там свиньи ходили, что ли?.. – причитала Алена, но намывалась исправно.

– Кто знает, кто там у тебя ходил! Мой давай!..

– Да мою, мою! – отозвалась Алена примирительно.

– Нашлась, тоже мне… – Арина густо выматерилась, хотя и негромко. Почти про себя. Но девка услышала.

– Чего-й-то вы ругаетесь, Арина Родионовна, – запела она протяжно… – Чай, в барском доме проживаете – не на конюшне!

– То-то и оно!