Свет мой. Том 3

И с холодком же в груди Антона вспоминал один случай. В январе же этого 1943 года он и младший брат Саша лазали в своем заказнике по немецким, вроде бы уже покинутым землянкам, и когда в одной из них на радостях крушили портрет Гитлера в рамке под стеклом и что-то еще среди поднятого звона им послышался звук подъехавшей легковушки, а затем голоса немцев:

– Was ist das? (Что такое?)

Да и увидав в окошечном проеме вдруг черные немецкие офицерские сапоги, мигом сиганули вон – вверх по ступенькам. Немецкий офицер был со свитой. Ладно, что немцы почему-то поленились спуститься вниз. А то было бы худо братьям, успевшим как-то улизнуть от них с ребячьей проворностью.

Сколько же было смертельно опасного каждый день для советских людей во время немецкой оккупации! Все ли просто так отодвинется в памяти у них в прошлое под зеленым сводом дороги, как сейчас у Антона?

Повозка с полными водой кубами прыгала на проступавших узлами корней деревьев.

XII

С самого утра снова бухало-рвалось на фронте под Смоленском – вон за синевшим гребнем леса; наши бойцы мало-помалу, выбивая с позиций отступавших немцев, продвигались вперед. Следом перебазировалось и прифронтовое Управление госпиталей. Определилось уже в селе. Антон здесь спешил вниз, к речке, когда перед ним возник солдат Стасик, негласный его наставник. Он шел озабоченно-печальный. Его темное небритое лицо покрывали мелкие капельки испарины. И он было совсем прошел мимо идущего почти навстречу ему Антона, прошел по тропке, как если бы сразу не признавая, либо не замечая его, подростка, и не поздоровавшись с ним намеренно или позабывчиво. Лишь затем – в последний момент повел на него глазами, полуобернувшись и попридержав свой шаг, – взглядом как бы заранее осуждающим за могущую быть в нем легкомысленную, не подобающую случаю юношескую веселость.

И Стасюк приостановился на миг:

– Ах, ты, парень, значит, ничего еще не знаешь?! – сказал резковато, характерно по-польски пришепетывая, в ответ на вопрошающий взгляд удивленного Антона. Он был широкоплеч, но вместе с тем костист, в застиранной добела гимнастерке и в облезлых армейских ботинках с обмотками. В общем уже распространенный тип служаки-работяги на все руки.

– А что? – Антон стронулся назад – к нему. – Что-нибудь случилось?

– Да, несчастье… Капитан Ершов убит… И Егоров Сашка, ездовой… – сообщил Стасюк, что ошеломило Антона:

– Как убиты?!

– Они ехали вечером в фурманке и подорвались на мине…

– Где же, Стасыч?

– Недалече. На лесной дороге. Я поеду за ними. Мне старший лейтенант приказал. А ты уж помоги Андреевне на кухне… с водой, с дровами… Ладно?

– Ну, не беспокойся Стасыч, сделаю это… Езжай…

И тут где-то невдали снова грохнул взрыв.

Заросшая кустарником и затравеневшая речушка журчала водой. Две перекинутые над ней доски заплясали под ногами Антона, и затем тропинка повела его к стоявшему у картофельника старому сараю, из-под соломенной крыши которого вился горьковатый дым. Тянуло отсюда запахом варева.

В этом пустовавшем сенном сарае, срубленном на венец, разместили армейскую кухню: в одной его половине наспех сложили печь-времянку – для пятиведерного котла, чтобы варить супы, борщи, и плиту, а в другой – установили три примитивнейших стола, положив на колья, вбитые в землю, доски, что служило походной столовой.

В сарае послышался женский смех, и Антон отчаянно вошел туда. И почувствовал себя очень и очень маленьким. Да, там, где присутствуют женщины, всегда уютнее быть. Но не теперь это следовало чувствовать.

Анна Андреевна, повар, в белом фартуке и в серой вязаной кофточке с закатанными рукавами, хлопотала у плиты, держа в руке чашку; около нее, в двух шагах стояла Рая, вольнонаемная из штаба, прелестная блондинка, по возрасту годившаяся ей в дочери, и, разрумянясь, заговорщически рассказывала ей про что-то, должно быть, весьма занимательное, интересное. Они пока еще не видели, что Антон вошел, и, продолжая необычный для последнего времени интимно-оживленный разговор, смеялись так непринужденно.

Ему было как-то неловко присутствовать при сем. А они обе, казалось, и ничуть не понимали этого или же не придавали этому абсолютно никакого значения.

– Ну и он, капитан, пришел? – торопила Раю Анна Андреевна.

– Да как же ему не придти ко мне, когда я сама хотела этого, – возбужденно отвечала Рая. – Пришел голубь… Глаза горят в темноте… Мне даже страшновато стало. Но несчастье вдруг свалилось – усатый черт, дежурный офицер, засветил фонариком…

– Ну, пройдошливый какой: все унюхал!

Анна Андреевна, очевидно, не умела спокойно-равнодушно смотреть на молодежь – завсегда покровительствовала ей во всем. В ней проявлялся подлинно глубинный интерес к жизни окружающих людей, нуждавшихся очень часто если не в чьей-то помощи, то хотя б в простом сердечном участии, и она-то обладала в большой степени таким бесценным качеством. Она вечно опекала дочь Иру, гордясь ее умом, ее непосредственностью и какой-то южной красотой. Относилась и к Антону по-матерински. Покровительствовала многим девушкам, принимая живое участие в их судьбе. Очевидно, ее желанием помочь, осчастливить своим житейским опытом руководило отчасти еще чувство прошлой собственной неудовлетворенности, либо тоска по неузнанному ею счастью в замужестве: ее насильно в шестнадцать лет выдали замуж за коневода, и он увез ее в глухую заволжскую степь (там впоследствии убили его бандиты), и она впряглась в семейную жизнь, так и не увидела своей молодости, признавалась она как-то.

Рая прибегала к ней пошептаться. Обычно в послеобеденное время или вечерние часы, когда Анна Андреевна была посвободней. Причем она мало замечала Антона.

Было в Рае что-то бесовское. Она, веселая, жила и дорожила безмерно чем-то личным и ничем другим. Но когда она, например, стеснялась чего-нибудь или кого-нибудь, – тоненький нежный голосок ее дрожал и быть чуть слышен, а краска огнем заливала ее премилое лицо. В последние же дни в ее поведении было что-то радостно-совестливое, потому она и чаще краснела при встрече с сослуживцами.

– И что ж дальше? – спросила ее снова Анна Андреевна.

– Слышу: фонарик щелк! Засветил мне в лицо. А я, сама понимаешь… Дрожу… Молчу… Он, разумеется, сказал мне нагло гадость… – И Рая, подвинувшись ближе к Анне Андреевне, зашептала что-то ей на ухо, и Анна Андреевна подхмыкивала.

«Какой же это капитан с горящими глазами? – еще машинально подумал Антон. – Может Веселов? Ведь именно к нему она теперь подходит часто и особенно ласково заглядывает ему в глаза». – И шагнул к женщинам, здороваясь.

Слегка прищурившись на него, Анна Андреевна причмокнула, пробормотав нечто вроде: «Ай!» и покачала головой не то на себя, не то по поводу его неожиданного появления.

– Ах, это ты?! – сказала она, непритворно удивляясь. – А я думала: Игнат. Куда-то он запропастился нынче. – Она переглянулась тотчас с Раей, и та, порозовев под цвет своей кофточки, недвусмысленно развела руками, улыбаясь.

Антон, собравшись с духом, выпалил:

– Вы знаете… капитана Ершова, автоначальника, убило. Вместе с ездовым Егоровым. Стасюк за ними едет.

Услышав это, Анна Андреевна вмиг изменилась в лице и первоначально не знала куда ей руки деть. Но они бессильно опустились. Чашка выпала из ее руки. И она не поднимала ее с земли: казалось, она до конца осмысливала сама с собой все значение случившегося.

– Нет, не может быть, Антон! Нас же не бомбили, кажется, ночью… – Она, как и все, наверное, уже привыкла к тому, что хотя все кругом гремело, но здесь никого не задевало – миловало.

Со страхом она взглянула на Раю. Та, побледневшая и сразу ослабевшая, обеими руками оперлась о стол, и точно слепая, уставилась на Антона и вроде бы мимо него.

– Они на мине подорвались где-то по дороге. – Антон поднял чашку, поставил на стол.

Анна Андреевна мгновение молчала. И спросила извинительно:

– Но, Антон… Почему они попали вместе?

– Очевидно, капитан поехал с ездовым…

– То-то я припоминаю, да: вчера он, Ершов, был незабываемо веселым, разговорчивым, чего я давно за ним не замечала. Ты знаешь, голубчик, – Анна Андреевна будто обращаясь к забывшемуся ребенку, пытаясь привлечь внимание Раи к своему рассказу, – я, задумчивая, шла к себе и наткнулась на него, – ну, буквально нос к носу, – на самой перекладине через речку. – Она обняла за плечи Раю, став с нею рядом и заглядывая в ее сухие немигающие глаза. – Ну, что ты, Раечка! Рая!

Та подняла на Анну Андреевну сухие глаза и только.

– Я хотела уступить ему дорогу (я никуда не торопилась); но он вдруг засмеялся и сказал мне, что никак нельзя: если я вернусь назад, то дороги мне не будет. Это плохой признак. Весело схватил меня за руки, и так мы с ним разминулись над самой этой речкой. Я думала, что в ручку угожу. Голова у меня закружилась и я уже потеряла было равновесие. Да только он удержал меня вовремя. Ну, Рая! Раечка! Посмотри на меня… И потом шутливо говорил мне какие-то комплименты. Он даже в краску меня вогнал. Нет, видно, предчувствовал свою гибель: был такой необыкновенный, как никогда. А этот Егоров мне всегда казался сыном, робким и доверчивым. – И она, не в силах более сдержаться, проронила первые выкатившиеся слезы и поднесла подол фартука к глазам.

Рая между тем оставалась в том же положении, как замерла; она не плакала и не двигалась и, вероятно, ничего не слышала сейчас. Поэтому Анна Андреевна суетилась около нее, пыталась расшевелить ее.

– Раечка, голубчик мой, присядь, присядь сюда. – Усадила ее к столу.

Усаженная Рая онемело, сидела минут десять: ничем нельзя было ее растормошить, да и трогать ее было нельзя.

– Где ж они погибли, ты не знаешь? – зашептала, плача и наблюдая за ней краем глаза, Анна Андреевна.

– То, видимо, Горохов знает, – зашептал и Антон в ответ ей, увидев шедшего сюда начальника хозяйственной службы.