Свет мой. Том 2

– Как же я могу зайти, друг сердешный? – говорил Вась-Вась, довольный скорым исходом. – Я теперь несколько дней буду негожий, немастеровой – болеть буду; ни подняться, ни ступить на ноги не могу. Это мне, видать, за фотку тещину досталось, язви ее. Вот теща-то обрадуется, как про это узнает, стервоза, язва…

И они еще гоготали, черти!

Ефима изумляли такие невероятные «подвиги» местных героев и он лишь сожалел о том, что сейчас здесь нет Антона Кашина: он-то, конечно, тоже подивился бы на эти нравы сельчан и, возможно, мог бы их описать прозаично, поучительно. Стояще. И Ефим живо представил себе, как бы он проиллюстрировал подобное. С нынешними героями, ему знакомыми.

Действительно у Вась-Вась пять дней болела та часть тела, которой достался председательский пинок. И его чуток мучала совесть из-за того, что он по-забывчивости не попал на годовщину смерти смешливого Афонии, безвредного, свойского: тот ехал в коляске мотоцикла, когда мотоцикл врезался во встречную автомашину… Руливший водитель отделался легкими ушибами. А этот чудак, вылетев из коляски, ударился об дорожный столб… Смерть мгновенная…

Для таких людей судьба, наверное, уже предопределена… А тут-то при полете сумасшедшим из подпола даже и испуга никакого не было… «Нужно будет обязательно при дневном свете определить взглядом то расстояние, которое мы пролетели за забор…» – подумал Вась-Вась, удивляясь.

– Поля, твой-то король, когда объявился? – по-тихому подошла к калитке Зина Чалова, жена главного инженера.

– Мой – около двух ночи, – и не скрывала Полина доверительно.

– А наш Чалов, представляешь, до трех часов просидел на горушке щебневой, насыпанной подле дома для дорожного покрытия.

– Что, отключился, небось? Обалдел?

– А-а, их помрачения часты… Я среди ночи вышла наружу (наши ребята спали), чтобы на всякий случай глянуть, где мой алкаш плутает. И что ж вижу: под лампочкой (она светит), на горушке, он сидит и плачет. Просит помочь себе слезть. Стыд какой!

– Один другого стоит, Зинушка. – И Полина стала досказывать. – Я-то, проснувшись, лежала в постели и слышала, как Миша кричал: «Помоги! Помоги!» И сначала подумала: «Черт с тобой! Хоть околей!» А потом все же вышла. Слышу крики и стон, но не вижу мужа. А он-то как вперся в большущий (вот этот) куст роз (вот, видишь, весь разворотил), так и выполз из него. Я помогла ему подняться. Еще взглядом провела по той стороне улицы: нет ли любопытных глаз? Привела его на постель. Он стонал: «Помоги, вытащи все шипы из тела». У него вся спина была в бусинках крови – розы покололи. Я сказала ему: «Сейчас, потерпи; все сделаю». Только вышагнула вновь за крыльцо, чтоб прежде калитку закрыть. А вернулась в дом – он уже храпит. А утром он как ни в чем ни бывало побрился – и на работу.

– И мой тоже утек. Без словотворчества, слава Богу.

– А что ж Яков, бригадир, их напарник? Не слышала?

– Лукьян-тракторист приходил и сказал, что все в порядке. Тот в темноте совсем не ориентируется, не мог найти и дома своего. Сунулся в чью-то дверь – и даже не узнал Лукьяна, бригадного тракториста. Спросил, заикаясь:

– Ты скажи, пожалуйста, какое это село?

Со сна Лукьян даже подумал, что их бригадир того – сошел с ума, но потом догадался, что тот просто перепил, убеждал того:

– Яков Федырыч, ты ж в своем селе?

– А где ж мой дом, Лукьян? Помоги мне его найти… Очень я устал…

И что сказать? Насколько же народ не берег, не жалел себя и свое здоровье. Неслыханное расточительство души.

XVIII

– Все, все имело, имеет свои последствия, – сказала, как процитировала, Настя верно. – Во всех делах, началах.

– Куражи и мелкие выходки сельчан – не более чем частности, забава, корь – наследственность в сообществе людском, – как бы примирительно уточнил Ефим. – Есть картинка – лубок.

– Тебя-то что беспокоит?

– Что многое у людей лежит за гранью необходимости, нужности. В творчестве прививается искусственно агрессивность, переигрыш, передел, стиль околоискусственных поделок лжемастеров, не умеющих и не желающих творить по-настоящему, эталонно. И эта несусветная несуразность выдается за шедевры. С каждым разом все навязчивей, нахальней.

– И пускай! Какой ущерб тебе? У тебя-то не тяп-ляп выходит…

– Это иссушает мои мозги, воспитанные в том ключе, что нельзя так думать, поступать, жить, поддаваться стадному обману. Представь, мостить дороги с торчащими каменьями и колдобистые… Ноги можно сломать…

– Что ж, берись за картинку-лубок. Сопротивляйся наплыву легковесного.

– Сейчас уже пробую, задумал и начал зарисовки…

С таким разговором Ефим и Настя, накупавшиеся и несколько разморенные, неспешно возвращались с пляжа. Мимо лимана стоячего, в котором ползали самостоятельно и обмазывались до черноты лечебной грязью пляжники, перебегавшие затем косу к морю, чтобы отмыться в нем. Главное, что в Штильном Ефим уже не усердствовал так с рисованием иллюстраций, словно произошло расхолаживание к ним под влиянием общей атмосферы – та не отвечала его настрою в душе; зато Насте покамест нравилось новое местопребывание, схожесть и знакомство с новыми людьми, с которыми у нее находились общие интересы. И Ефим смирился. Только он, нарисовавшись в однообразной иллюстрированной манере, хотел теперь попробовать себя и в создании иной плакатной и портретной графики или – детской книжки. Но, говоря о том Насте, он, разумеется, пока не признавался ей о своем сожалении порой в том, что он, дальтоник, не чувствующий цвета, полез в рисование и хотел стать богом. Да, теперь он это понимал.

– Взгляни, какой сюжет для тебя! – воскликнула Настя. – Ну, цирк!

– Да, блеск! – согласился Ефим. – И придумывать не надо.

Их внимание привлекла презанятная сценка: за селом, среди седой полыни, пыхтели, употев, два всклокоченных мужика в рубахах – они силились загнать отупевшего черного быка в кузов грузовика с откинутым плашмя задним бортом на земляной бугор. Один из них, страшась, держал навытяжку перед мордой упиравшегося рогача буханку хлеба и так, неловко пятясь, заманивал его в кузов; а другой мужик, топчась на более безопасном расстоянии, тащил животное за длинную веревку, привязанную вокруг его шеи. Бугай был дурной, упрям: он губами тянулся к ароматной горбушке и чуть переступал ногами, но вперед ни за что не шел. И это безуспешно повторялось вновь и вновь: бык точно интуитивно отмерил для себя какую-то черту, за которую он не хотел уж переступать ни за какие угощения. В немалом напряжении укротители аж взмокли от пустой траты своих сил.

Да нашлось спасение.

– Что, ребятушки, не справитесь с ним? – Подоспел к месту происшествия их ничем не примечательный товарищ.

– Не-е, Николка, не сладим, – пожаловались те, бранясь. – Не входит же, треклятая дубина! Ни тпру, ни ну…

– Ну-ка, отойдите! – И Никола этот, не останавливаясь, безбоязненно подошел сзади к упиравшемуся на бугре бугаю и, прихлопывая ладонями по его крутым бокам и спокойно так подгоняя его, в минуту загнал его в кузов, – загнал один без всякой приманки и веревки, без всякой ругани. – Все! Закрывайте и привязывайте!

– Ну, ты даешь! – удивлялись сконфуженные мужики.

Настя восхитилась мужской ловкостью:

– Ого! Запросто смел!

XIX

И потом Настя присела подле Анфисы Юрьевны под навесом и выслушивала ее, готовившую зеленый салат, а Ефим зарисовывал их полуукрадкой. Они не обращали на него никакого внимания: он вечно сидел с блокнотом и карандашом. Анфиса, которая поработала и хлебопеком, и дояркой, и бригадиром доярок, и подменной дояркой, и которая знала многое в своем ремесле, рассказывала:

– В Молочном был одно время директор, который в четыре утра вставал и все объезжал на лошади верхом – все свои владения. И наезжал на молочную ферму и слушал, как доярки ругались на коров и даже лупили их. Пройдет он, поздоровается, и только. Ничего не скажет. А потом на собрании или сразу в правлении объявляет виновницам штраф или выговор за сквернословие, за ругань. Так одну ругачую доярку напрочь отучил от пристрастия ругаться.

Посем свой личный скот (коров и телков) сами по очереди. Стадо большое все-таки, и редко каждому это приходится делать. А нанимать пастухов – ненадежное дело: спиваются они.

Она была чем недовольна:

– Вы видите, сейчас здесь запустение. У каждого рабочего труженика работа – не бей лежачего. Не все комбайны используются на уборке. А ведь еще 2 комбайна дают зачем-то. И работа на них ведется не от и до, а больше это хождение-перехаживание вокруг них и подкручивание гаек нужных и ненужных теми мастерами, у которых руки не оттуда, откуда нужно растут, прости меня царица небесная! Насмотрелась, намаялась я, все наскучилось мне. Одна маята. Уж пора не застить белый свет. Вот только как внучек устроится, узнаю, возрадуюсь… Больше ничего меня не держит здесь…

И тому Ефим поразился: насколько это желание отличалось от желаний многих городских стариков, цепляющихся зачем-то за то, чтобы подольше пожить. Ничего уже не делающих, не производящих, но судачащих с пылом, с жаром обо всем на скамеечных посиделках у подъездов.

– Скажите, а корову нельзя раздоить для того, чтобы она больше давала молока? – спросила почему-то Настя.

– Ни-ни. Никак нельзя. Есть молоконосные породы коров.

– А как же берут повышенные обязательства по надоям?

– Это все мухлеж. Есть в совхозе нетеля – коровы, должные телиться. Они в первый год оказываются как бы вне отчетности, и доярки пользуются этим (скорее пользуется совхоз): за счет этого искусственно повышаются в отчетных бумагах надои молока на каждую фуражную корову. Делается это так… – Анфиса не договорила.