Свет мой. Том 3

– Что, из бани идешь? – Ира сияла, радуясь ему.

– Да, только что там были, – сказал он, смущенный вниманием девушек.

– Какой же ты чистенький, хорошенький, – не удержалась Ира. – Правда, Люба?

Они, девушки, вогнали его в краску, хваля его. Причем в присутствии пришедшего к ним в отдел солдата – письмоносца, доставлявшего в Управление нужную почту.

Антон уже видел его не раз. Небольшенненький рядовой боец, уже в летах, всегда вежливый, исполнительный и многознающий, видно, как школьный историк, исхаживая многие километры даже в непогоду, заявлялся сюда как некое открытие для всех штабистов, встречавших его как давнего знакомого с радостью.

Война между тем гуляла, и какое-то спокойствие – что комфортность – в этой долгой зимней стоянке уже утомляла дух управленцев. Это чувствовалось так. Хотя служилось им прежним заведенным образом. Между делами разучивали и пели текст нового гимна Советского Союза, только что опубликованного. Разговоры шли о подписке на «Большую Советскую энциклопедию», рассылаемую армейским подписчикам через военторги. Кинопередвижкой демонстрировались фильмы: «Они сражались за Родину», «Валерий Чкалов», «Чапаев». Антон же и Ира под опекой ефрейтора Аистова ездили в Починок (в Политуправление): там получили комсомольские билеты.

Да, именно успокоенность претила совести людей. Грех какой! Оттого еще, видать, и летчик-грузин «шалил». Он словно испытывал служак на прочность, на обычную боевую готовность. Не зря.

Для Антона же тут, главное, было открытием то, что он в эту зиму обнаружил разноликость окружающих его людей не только по их характерам, но и по тем качествам, насколько кто из них нравился ему или нет.

И вот уж апрель. Теплынь. Наконец дана команда на выезд. По-быстрому происходит сбор всякого армейского имущества, оно грузится, укладывается в кузова грузовиков. Все радостно хлопочут; дельны, подвижны, услужливо-приветливы. А яркое солнце, бликуя, лучами золотит ниточки в ручейках, в лужах, снеговые изломы, пластинки льдинок, металлические части автомашин, лица и руки хлопочущих армейцев. Горизонт тает в плывущее-дрожащей розовой дымке.

Постепенно выбрались на шоссейку, пролегшую за березовым мелколесьем; она была уже разъезженна, в разливных лужах, ошметках снега, нагруженные сверх грузовики угрожающе раскачивались на выбоинах из стороны в сторону и часто застревали, останавливались. Приходилось всем даже спускаться из кузова или вылезать наземь и подталкивать даже дорожную избитую технику.

– Ну, прощайте, – заговорщически Антон шепнул на прощание провожающим березкам, когда за ними перед полуторкой открылся новый простор.

XIX

Бом! Бом-бом! Плыл-разливался опять в соседстве сладко-мелодичный колокольный звон – над зелеными гущами садовыми и нагретыми крышами Климовичей – с высокой колокольни светлокаменной церкви, обнесенной неразрушенной стеной краснокирпичной. Бом! И плывущий звук пленял сочно золотой красотой своей. За спиной недвижного покамест в передышке фронта, собиравшего для нового удара по врагу силы свежие и возмужалые теперь, после трех военных лет. В храм молельный тянулись преимущественно пожилые женщины, в платочках темных, – многолюдно здесь было по субботам, воскресеньям; возле него же, с внешней стороны ограды, там, где свободно от раскидистых яблонь (уже плоды видно зрели), само собой шумел базар: в рядах разложены главным образом ранние овощи и зелень – всего понемногу. Мир людской жил, соседствовал себе привычно.

Несомненно, вследствие трагических событий войны вновь немалое число испуганных жителей, а не то, что набожных, обратилось к религии – поверило в давние библейские сказания.

Толпясь под вознесенными церковными сводами и снаружи помещения и молясь, и прогуливаясь, верующие и любопытствующие участвовали в богослужении и соприкасались только с ним. А после сокращенно (обновленцами) в духе времени церковной службы прихожане с готовой поспешностью совали бумажные купюры и монеты на поднос, с которым по широкому кругу обходили всех пришедших сюда церковнослужители в черных рясах – неторопливо, чинно. По заведенному тут ритуалу. Так попадала на поднос и часть базарной выручки. Ведь дверь в церковь была для каждого открыта, не заперта: заходи, что говорится, с богом, – ну и веруй на здоровье, сколько хочешь. Никто не воспрещал.

Антон Кашин вышел к сослуживцам на террасу деревянного двухэтажного дома, обращенную к зданию церкви, когда к ее ограде изнутри легко приблизился бородатый быстроглазый батюшка, бывший в темном сюртуке и в черной шляпе, и, поздоровавшись с ними как со старыми друзьями-знакомыми, сказал без всякого предисловия:

– Вот молимся благодати, что погода установилась благодатная. Чай, на пользу делам фронтовым пойдет. Веруем…

– А то и будет, батюшка. – Иного и не ждем теперь, – уважили его солдаты.

Известно, наша православная церковь не сторонилась общего патриотического движения соотечественников: тоже жертвовала денежные средства на выпуск грозного оружия для скорейшего разгрома фашистских захватчиков. И, как пример, этот здешний поп, говорили, был даже награжден орденом Ленина за активную помощь местным партизанам во время немецкой оккупации: он искусно превратил действующую церковь в надежное место для их явок, укрытий, совещаний. Он – патриот и поэтому нынче правил церковную службу в согласии с местной властью.

– Видим, батюшка, у вас нынче много яблок уродится, – сказал старшина Юхниченко.

– Да вы их соберите потом, – сказал он с живостью. – Для питания солдат…

– Ну, наверное, нам уже не успеется…

– А-а, понятно все… Успехов вам! – И батюшка скрылся в саду.

И уже стемнело. Однако вход в белевшую церковь был открыт, и было видно, как туда пробиралось двое неких полуночников.

– Может, то воры забрались? – обеспокоился Антон.

– Нет, какое! – Сержант Петров фыркнул. – Я подметил: то влюбленные сюда повадились… На свидание, и поп не препятствует им – терпеливый самодержец.

У Антона, только что возвратившегося из отпуска в часть, было ощущение, что он вовсе и не отсутствовал в ней эти прошедшие три недели. Все сослуживцы были рады ему, расспрашивали его обо всем и о матери, и он не успевал отвечать на все их добрые расспросы.

– Ну-таки ты вернулся, отважный?! – Казалось, лишь старшина Юхниченко, кругленький кот, только не мурлыкающий, явно не разделял общего радостного настроения. – Ах ты мать моя старушка…

– Отчего же… – сказал Антон. – Ведь я вам сразу твердо говорил…

– Да мы ж не думали все-таки (он так и сказал: «Мы ж не думали…»), что ты вернешься к нам обратно, – зачем-то он уколол опять мальчишку.

После чего Анна Андреевна посмотрела на старшину осуждающе-недоуменным взглядом. Однако он, словно, и не замечал за собой ничего дурного в сказанном, не видел в своем прилюдном рассуждении ничего предосудительного. Есть сорт таких людей – некоммуникабельных и глухих к движениям другой души.

Тут Ира тоже, появившись, тотчас же восхитилась им, Антоном; она нашла его возмужалым, загорелым – увидела своими счастливыми по-детски глазами. Однако он-то знал доподлинно, что это она говорила ему комплименты от свойственной ей доброты, унаследованной ею, безусловно, от матери, дочери степей заволжских.

– Мамочка, я умираю, до чего есть хочу! – Обратилась она к Анне Андреевне. – Ой, я так спешила сюда на ужин – представьте, не шла, а буквально летела, мама, что, представьте, столкнулась с капитаном Шелег и сбила его с ног, ну, чуть было не сбила…

И только довольный и счастливый Антон решил для себя: «Ах, как хорошо, что я снова вместе со всеми! Я во всех влюблен… Славные люди!..

Как Юхниченко пробасил:

– Вот что, Кашин: ты давай-ка завтра дуй к лошадкам. Усек? Там помочь нужно.

«Ну, если бы не вернулся назад – кое-кто и не заметил бы этого, пожалуй. – Подумал Антон – Но кому же было бы хуже?»

Лошади, принадлежавшие Управленческой части, содержались на зелено-травяной окраине Климовичей, где легче было их кормить, выгуливать и пасти: на полном-то приволье.

Старший конюх Усов, тощий и усатый пятидесятилетний солдат, чинивший, сидя возле палаточки, амуницию, когда Антон подошел к нему с объяснением, что назначен в помощники, его назначение и его самого встретил без восторга, кисло. Был он вообще угрюмого склада человек, недоверчивый, не расположенный ни к кому в особенности. Однако сразу дал охотно распоряжение на тот счет, чем Антону следовало заниматься: велел поймать, привести и впрячь в бричку пасущегося вороного мерина.

С обротью Антон шел целиком кочковатой долины, когда из густой травы, почти из-под самых его ног, подняв уши торчком, выскочил серый лоснившийся комочек – заяц; он на миг присел, скосился на Антона, тихо сказавшему ему, чтобы не боялся он, и затем легкими прыжками, петляя, лениво пустился наутек.

Не без некоторой сноровки, полученной в детстве, и хитрости он обротал жеребца. Подведя его к остову разбитого грузовика, взобрался на него даже верхом и прогарцевал, чтобы побыстрей доехать. Но дальше на пути торчали какие-то большие кочки, и жеребец перешел на шаг. Антон не подгонял его – с наслаждением глядел по сторонам. Только лошадь напоследок вдруг рванулась вновь, скакнув и взбрыкнув; так что, не удержавшись от ее норовистого рывка, он, к стыду своему, скатился с ее гладкого крупа и упал – шмякнулся о землю. Отчего, разумеется, ушиб бедро и локоть. Но большого стыда не испытал от этой неудачи, так как не видел рядом зрителей. И снова, потирая больное тело, отправился в отдаление, стал излавливать лошадь, убежавшую уже с обротью. Причем она еще агрессивнее норовила стукнуть его задними ногами и, не даваясь, вертелась перед ним подобающим образом или отбегала дальше. А он приговаривал настойчиво:

– Ты метишь, чтобы ударить меня копытами. Не выйдет, дорогая. Ничего-то у тебя не выйдет. Но, но, не балуй!

Когда же наконец он вел ее под уздцы, над ним зажужжала разгневанная пчела, и он, отмахиваясь, крутя головой, аж чуточку присел в мягкую, как шелк, траву. Да было-то напрасно все: тотчас он почувствовал острую боль в шее – пчела, видимо, запуталась в его волосах и напала все-таки, ужалила.

С чуть зудевшим пчелиным укусом, правя в запряженной бричке норовистым мерином, Антон уже нерадостно думал: «И зачем я только согласился работать с этими лошадьми и нелюбезным Усовым, к которому нельзя привыкнуть?» Но потом остановил себя: «Стоп! Стоп! Я же ведь возвратился к военным будням – ни к чему иному! Добровольно, между прочим…»

Так возобновились они – его армейские будни.

XX

Вскоре все ожидаемо вновь пришло в движение.

6 июня 1944 года англо-американские войска высадились в северной Франции, открыв поздний второй фронт в Европе, а затем и советские войска двинулись в Белоруссии на запад – и был тут обратный сценарий маршу сюда немцев летом 1941 года. Прифронтовые госпиталя принимали раненых и перемещались вперед по освобожденной территории.

Уже ввечеру Саша Чохели, шофер, припозднившись, въехал по пути в Климовичи, вошел в столовую с дорожным металлическим кувшином.

– Саша, давай поешь обед, ты же голодный весь день, – встретила его Анна Андреевна, засуетилась.