«Козни врагов наших сокруши…»: Дневники

Знаю, как больно нашим даже верующим интеллигентам, это сопоставление Толстого с родоначальником всех предателей Христа. Но оно вызывается невольно этим особенным усердием сих интеллигентов к молитве за Толстого. Иуда был в обществе Апостолов не больше трех лет, а Толстой был в мире с Церковью до 50 лет; Иуда, как я уже сказал, никого не отвлекал от Христа, а Толстой увлек тысячи на путь погибели; Иуда не позволял себе ругаться открыто над Христом, а только лобзанием предал Его, а Толстой 25 лет своей жизни посвятил издевательству над учением Христа и над Его Божественною Личностью и Пречистою Его Материю; Иуда и суток не выдержал после того, как приняв хлеб из рук Божественнаго Учителя, вышел с Тайной вечери, ибо по хлебе том вниде в онь сатана по слову Евангелиста; а над графом совершилось это осатанение 25 лет тому назад, когда он, как сам говорит в своей исповеди, вдруг, после Божественнаго причащения почувствовал в себе богохульныя мысли и некое отвращение от Церкви… Разве это не то же, что – “по хлебе том вниде в онь сатана”? И вот долготерпение Божие истощилось: приближался час смертный, проснулась, может быть, на минуту грешная совесть, но – увы! – благодать Божия уже отступила от души отступника… Он метнулся в сторону Церкви, но гордость удержала его толкнуться в двери келлии старца, мимо которых он не раз, может быть, прошел, “прогуливаясь” около стен Оптиной пустыни… Нужен был подвиг – победить себя, сломить свою гордыню, войти к старцу, а сатана удержал: “Что тебе у него делать? Да как он тебя встретит? Ты ведь отверженный…” Ведь на эту мысль он ясно намекнул и о. Михаилу. Кто знает тайну души человека, который 30 лет не открывал своей совести никому, кроме себя самого, а себя самого постоянно обманывал? По учению св. отцев, в таких случаях страшно овладевает душею человека ложный стыд; враг преувеличивает строгость предстоящего обличения со стороны старца, а у Толстого могло быть еще и то искушение: “что о тебе скажут, что подумают – там, в твоей семье, среди твоих последователей и почитателей”? И решает он: “Нет, не могу! Поеду к сестре! Может быть, она поможет мне…” И едет. И бросается в объятия той, которая без слов могла понять состояние его мятущейся души, и плачет, горько плачет он… Да, мятущейся души! Вникните в глубокий смысл этих слов его, сказанных сестре: “С какою радостью я жил бы (разумеется – в Оптиной пустыни), исполняя самыя низкия и трудныя дела, но поставил бы условием не принуждать меня ходить в церковь: этого я не могу!” О, если бы никто не стал ему тогда на пути! Если бы эти Чертковы, Сергеенки, если бы его же любимая дочь не оторвали бы его от доброй старицы-сестры! Вот когда нужны были ему молитвы, чтоб отогнать неотступно преследовавшаго его духа гордыни, который не терпит молитвы смиренно кающагося грешника: известно ведь, что князь тьмы не легко расстается с своими жертвами, а теперь в его руках была жертва куда подороже многих тысяч подобных! Известно, что дух тьмы рабски подчиняет себе душу грешника, и только смирение, одно смирение сильно отгнать его, дабы дать доступ Божией благодати в мятущееся сердце. Сестра-старица своим смирением, своею молитвою, своею любовью способна была сделать это чудо. Но враг не дремлет и посылает своих слуг и в числе их, больно сказать, его же собственную дочь, которые, уже одною своею погонею за ним, своим навязчивым присутствием в этом уединении гонят старика из тихой кельи инокини и в сырое, холодное, раннее утро тащут его на поезд: скорее, скорее от тех мест, где может совершиться благодатный переворот в душе гибнущаго писателя. Та к хочет тот, кто овладел сею несчастною душею, – и он уже не противится, не противоречит: он потерял надежду на возможность примирения с Богом, в него снова “входит сатана”, хотя уже в виде отчаяния: “Будь что будет!

На Кавказ – так на Кавказ!” Под влиянием зараженной им же души Черткова в его сознании снова стали бродить помыслы хульные против Христа и Его Церкви; явилось где-то, в глубине грешнаго сердца, сначала – некоторое колебание: “И в самом деле, не прав ли Чертков? Не сделал ли я глупости, бросившись в Оптину?” А затем в душе явилось уже желание – кончить жизнь тем, чем был, не изменять себе до конца… Не этим ли объясняется это удивительное явление: больше недели лежит он где-то на станции жел. дороги; лежит в полном сознании, по крайней мере, не всегда в забытье; не может же быть, чтоб он не понимал, не сознавал, что ведь его местопребывание, конечно, уже известно его семье, которая, несомненно, не утерпела: где-нибудь тут же, около него, но – ни слова о том не срывается с его уст. Ведь мог бы он потребовать, чтобы пригласили к нему если уж не жену (по старости-де едва ли могла сюда ехать), то детей своих… А если бы еще не погасла в нем искра покаяния, то – почему бы не позвать и священника?.. Но на все это ни намека! “Будь что будет! Все кончено – не хочу Церкви, не хочу Христа!” И затворени быша двери… “Хотя и Лев был, как выразился о нем старец о. Варсонофий, но ни разорвать кольца, ни выйти из него уже не мог…” И он весь уходил в созерцание смерти, как он сам ее представлял себе по-буддийски, как переход в нирвану, в конец личнаго бытия, и когда случился первый сердечный припадок, то из его уст вырывается слово: “Вот – оно! Вот и все!”… Напрасны усилия Церкви, напрасны заботы о. Варсонофия, благодать Божия покинула гордаго отступника, и он, отверженный Богом, кончает жизнь… в отчуждении от Церкви, не желающий с нею примириться, смириться, вздохнуть в чувстве покаяния пред Богом. Не восхотел он благословения, и оно удалилось от него. Бог никого насильно не спасает.

Нам говорят: “В храме, на литургии, во время одной из самых возвышенных, страшных минут ея, священник, стоя пред алтарем (автор, кажется, не православный, а католик, ибо православные знают, что алтарем называют у нас отделение храма, а священник стоит пред престолом) и вознося св. Дары, возглашает: “Тебе о Твоих” (опять доказательство, что пишет неправославный, ибо искажает слова “Твоя от Твоих”) и кончает: “за всех и за вся”. Вы только вдумайтесь в слова: за всех и за вся. Никого не исключают. Всех и вся. Весь мир, грешный и многогрешный. Всеобъемлюще! Написали эти слова и преподали, повелели произносить люди призванные, умудренные, посвященные. Да и какие! Отмеченные перстом Божиим святители Василий Великий и Иоанн Златоуст, творцы литургий, столпы Церкви!”

Да, сии столпы Церкви велят молиться о всем мире, о мире всего мира, но перечитывайте со вниманием все их литургическия молитвы и вы не найдете и намека в них на то, чтобы они молились об умерших еретиках и отлученных от Церкви грешниках: она молится только о иже в вере скончавшихся. Но допустим на минуту, что они разумеют “всеобъемлюще” весь мир, “никого не исключают”. Такая молитва была бы просто безполезна для еретиков. Надо знать, что молитва, по выражению Хомякова, есть кровь Церкви, а кровь течет и оживотворяет только те части тела, которыя живут в теле, в единении с телом. Сколько крови ни лейте на отсеченный член – он не оживет. Церковь есть живое тело Христа, своей Главы. Им она живет, и только тот имеет жизнь в себе, кто едино со Христом в Церкви чрез таинство животворящаго Тела и животворящей Крови Его. Аще не снесте плоти Сына Человеческаго, ни пиете крове Его, говорит Сам Господь, живота не имате в себе. И когда молится Церковь, с нею молится Сам Христос, яко единый Ходатай Бога и человеков. Молитва Церкви есть Христова молитва. А Он молился токмо о верующих во имя Его (Ин. 17, 20), о неверующих же Его первосвященническая молитва не глаголет. Всему миру принес Он спасение, но не весь мир спасается. Его Божественной любви достало бы даже и для спасения падших духов, как это было открыто одному великому подвижнику, но не все захотят воспользоваться сим спасением, а Христос не стесняет свободы человеческой и бесовской. Везде в Евангелии мы читаем: аще хощеши… Свобода есть лучший дар Божий, есть первейшая черта Божия богоподобия, которую никогда не восхощет Бог отнять у человека. Человек сам может отдать ее Богу в исполнении святой воли Его, Его св. заповедей, или же – врагу Божию диаволу в исполнении его злой воли – грехопадениях, но все это совершается добровольно… без всякаго насилия. Поразительный пример ожесточения во зле представляют нам современные Господу книжники и фарисеи. На их глазах совершаются величайшия чудеса: не говорю уже об исцелениях неизлечимых болезней, но – даже воскрешения мертвых, и что же? Вот встает из гроба четверодневный Лазарь, чудо не подлежит оспариванию, да враги Христа и не спорят, не отрицают его, они признают факт, но слышите, что решают? Убить не только Чудотворца, но и Лазаря, как живаго, непререкаемаго свидетеля силы Божией, обитающей в Чудотворце… Это ли не упорство? Вот и скажите: что же делать с таким упорством Церкви? А именно в таком упорстве и пребывал Толстой. Никто и ничто не могло поколебать его в упорном сопротивлении истине Христовой. Если, как выше я говорил, и можно предполагать, что дрогнула душа его пред смертью, – может быть, под влиянием известнаго сна, – то смотрите, как скоро он снова поддался привычному для него духовному усыплению в своей прелести. Что можно сделать с душою, которая в таком упорстве перешла в вечную жизнь? Надо помнить и то, что не только учение Церкви, но и здравое учение о душе человеческой говорят нам, что после смерти невозможна перемена настроения души. Слово Божие говорит: в чем застану, в том и сужу. И раз дано в сей жизни направление духовной жизнедеятельности, ему не дан толчок в сей же жизни, хотя бы пред самою смертью, в другую сторону, – то это направление уже не может быть изменено, ибо в той жизни нет возможности для проявления своей свободы так, как здесь: там человек живет лишь половиною своего существа – без тела. Как шар, пущенный в безпредельное, безвоздушное, абсолютно пустое пространство, уже не может изменить своего направления: так и жизнь души за пределами гроба. Церковь молится за грешников, умерших в ея недрах, но лишь за тех, которые умерли все же в надежде воскресения и жизни вечной, которую не отрицали, к которой хотя бы своим умом, хотя бы в некоей мере и сердцем – все же стремились. Есть, следовательно, точка приложения для молитв в Церкви, лучше же сказать – для спасающей Божией благодати и в этих душах. И безкровная жертва, приносимая за таковых, даже, по выражению Василия Великаго, и во аде держимых, творит над сими душами чудо благости и всемогущества Божия, находя, так сказать, точку опоры в их вере, в их некоем желании спасения, за молитвы Церкви. А что делать Церкви с душою, которая умерла вне ея спасительнаго организма, вне общения со Христом? Что делать с тем, кто, по словам его друзей, умирал, ясно сознавая происходящее с ним, и не хотел обратиться ко Христу Спасителю и покаяться? Остается предать такую душу суду Божию, как мертвый, отсеченный член отбрасывается прочь.

Остается сказать два слова о том, что и сами несчастные, отлученные от Христа, впавшие в руки врага Его – сатаны, в загробном мире проникаются духом сатанинскаго отчаяния настолько, что уже делаются неспособными для восприятия благодати спасающей. Ведь они пропитаны духом гордыни и не могут от него освободиться: как же приблизится к ним Божия благодать? Ведь она подается только смиренным. Как Церковь, непорочная невеста Христова, дерзнет молиться о тех, которые отпали от нея, лишились общения со Христом, обретаются вне того благодатнаго организма, какой она составляет, коего глава есть Христос, а члены – все верою в Него спасаемые как на небе, так и на земле? Организм любви не может воздействовать на тех, которые пребывают во власти духа ненависти ко Христу и в состоянии отчаяния…

В заключение мне хотелось бы сказать еще нечто о загробных отношениях праведных и грешных, насколько это можно на основании святоотеческих писаний. Боюсь только, что говорить о таком предмете обыкновенным нашим человеческим языком не безопасно: приходится брать слова из нашего земнаго языка, а понятия в них влагать уже неземныя… Чтобы не соблазнить моих читателей, я напомню им, что в слове Божием Богу также приписываются человекообразныя свойства, например, гнев, раскаяние, как бы неведение и подобное. Само собою разумеется, сии места должно объяснять как уподобления, перенося мысль в область небесных, высших понятий.

Около 25-ти лет тому назад, после кончины известнаго нашего патриота писателя И. С. Аксакова, его покойная супруга, А. Ф-вна, поселившись в Сергиевом Посаде близ могилы мужа, нередко посещала мою келью, чтобы побеседовать о предметах духовных. Понятно, что ея мысль часто обращалась к загробной участи ея мужа. Следует сказать, что это была женщина глубоко образованная, любившая философию, искренно преданная православной Церкви. На одно она жаловалась: воспитанная за границей, где ея отец, известный наш поэт Ф. И. Тютчев, провел большую часть своей жизни, она привыкла мыслить по-немецки, причем ея мысль часто подчинялась влиянию немецких мыслителей-философов. Измеряя область духа мерою земнаго мышления и земных отношений, раз покойная детски-наивно сказала мне: “Ведь если мой Ваня окажется в муках вечных, а я удостоюсь Царства Небеснаго, тогда и Царство Небесное будет для меня адом: я готова буду уйти сама в ад, чтоб разделять муки моего любимаго человека!” На это я безмолвно подал ей книгу Иоанна Златоуста и попросил ее прочитать в его беседах то место, где он говорит, что праведники “в будущей жизни, после страшнаго суда Божия, возненавидят грешников божественною ненавистию”, что, следовательно, пояснил я, в их сердцах произойдет некая перемена, почему они и мыслить станут мыслию божественной, и сердцем жить единою жизнию в Боге, по реченному: и будет Бог всяческая во всех…

Понятно, что слово “ненависть” здесь не следует понимать в смысле земном и человеческом. Праведники, очевидно, проникнутся сознанием Божией правды, а вместе и Божия милосердия в отношении к грешникам, и в самом наказании адском увидят не только правду Божию, но и Божие милосердие… Трудно понять это плотскому человеку, но придет время, когда мы перейдем в ту область, где все эти понятия станут для нас ясны, неоспоримы, где мы, аще того будем достойны станем и мыслить согласнее с Божественною мыслию, чем теперь, и смолкнут тогда все наши сомнения и недоумения…

А Церковь, невеста Христова, не является ли причастницей сего премирнаго ведения и небесной логики еще и здесь, на земле? И не должны ли мы, ея чада, уже в силу сего соображения больше доверять ей, чем своему смышлению?

В наше время не приходится ничему удивляться. В глубокой христианской древности – не брось горсть благовонных трав на языческий алтарь – тебе грозила смерть, и потому твердость в вере считалась и именовалась исповедничеством. В наше дряблое время – “не почти” современнаго идола, какого-нибудь безбожника Толстого, “вставанием”, и тебя уже прославляют как борца за идею. Правда, от иудейских газет за это достанется: но ведь это уж вовсе не так страшно: хулы врагов Христовых – наша честь, и однако же нас чтут за это, как за подвиг. Что же это значит? Почему люди добрые видят в этом чуть не подвиг? Понятие ли о подвиге так подешевело, или же на Руси так оскудело число людей, открыто исповедующих свои верования, что приходится приветствовать их издалеча? Та к или иначе, а высокочтимый святитель Варшавский и я – мы почтены с разных сторон приветствиями и в телеграммах, и в письмах, за то, что в заседании Государственного Совета “не почтили вставанием” память Толстого, этого величайшаго богоотступника нашего времени.[10 - В Государственном Совете не одни мы отказались почтить Толстого вставанием: почти вся правая группа удалилась из зала, чтобы не участвовать в этом “почитании”…] Из сих приветствий особенно выделилась телеграмма Московскаго Монархическаго Собрания и Русскаго Монархическаго Союза: “соединившись в чрезвычайно многочисленное собрание, вместе со многими православными русскими людьми” они “постановили почтительно и благодарно приветствовать” нас “за прямой, твердый и достойный образ действий при суждении в Государственном Совете о графе Толстом”.

На это приветствие Архиепископ Николай послал телеграмму:

“Сердечно благодарю всех членов Монархическаго Союза и Русскаго Собрания за сочувствие. Настало время, думается мне, когда архипастырям и пастырям следует постоять за православную веру и за все исконные русские устои “даже до смерти”. Нельзя быть равнодушным зрителем того, что делает крамола в нашем отечестве. С нами Бог!

Архиепископ Николай.

Я счел нужным откликнуться письмом:

“Глубоко тронула меня телеграмма соединеннаго собрания монархических организаций родной мне Москвы: прошу извинить меня, что не ответил тотчас же на оную.

Не знаю, за что благодарят меня. Ужели можно считать заслуживающим такого внимания то, что архиерей не встал в честь безбожника – скажу больше – богоотступника? Да не был ли бы я в собственных глазах презренным, если бы встал в честь того, кто оплевал моего Спасителя?

Увы! Мы быстро идем по пути отступничества! Два года назад еще не считали удобным допускать школы и другия учреждения имени Толстого, имели мужество отказываться от его чествования по случаю его 80-летия: еще слышался голос совести христианской, а ныне отовсюду несутся вести, что ему будут “посвящать” и школы, и благотворительныя заведения, его портреты будут ставить и в школах, и даже в думах и подобных учреждениях… Ужели русские люди оставят все это без протестов – самых решительных? Ведь тогда нам, архиереям, останется одно: приказать законоучителям, чтобы на час урока по Закону Божию выносили портрет Толстого из класса или оборачивали его к стене, и пусть враги Христовы беснуются: мы не можем этого терпеть! Наши монархическия организации должны теперь же положить начало этой борьбе!

Идти прямо, твердо, непоступно к цели – до конца! Не уступать – ни на йоту! Хотя бы пришлось грозить бойкотом таким школам, уничтожением в них портретов безбожника, – в этом должно не только объединять православных родителей, но и требовать, во имя поруганнаго Толстым Господа нашего, от власти соответствующих распоряжений! Почет Толстому есть поругание нашему Господу! Лик Христа и лик Его хульника в христианской школе – несовместимы!

Вот, мне кажется, задача для всех подобных организаций.

Настала пора открыто выступать против сатаны и его приспешников. Время сотворити Господеви! Мужественно выступайте, православные русские люди!

Призываю на вас, отец протоиерей,[11 - Телеграмма подписана протоиереем И. И. Восторговым.] и всех почтивших меня, недостойнаго, телеграммой – Божие благословение!

Ваш искренний доброхот и слуга, член Государственнаго Совета Никон, епископ Вологодский и Тотемский”.

Да, пора не на словах, а на деле показать, что мы любим нашего Господа и не допустим чествования Его врага. Толстому уже собираются ставить памятник на народныя деньги: ужели русские люди не вознегодуют целым сердцем, когда узнают об этом? Ужели допустят, чтоб иудеи и их приспешники восторжествовали в посмеянии родной нашей веры православной? Собираются строить школы, читальни, библиотеки, чуть ли не университеты имени богохульника; ужели власть допустит все это? Ужели Церковь не будет протестовать, крепко противиться всему этому поруганию веры святой? Ведь нас никто не обманет: мы отлично знаем, что тут чествуют не автора патриотическаго романа и так называемых художественных произведений, носящих на себе имя графа Толстого: это бы еще не беда. Нет: тут вся соль именно в богохульстве и отступничестве сего писателя – именно такового Толстого чествуют, за богоотступничество чествуют, которым он оказал врагам Церкви, врагам Христа великую услугу: надобно, чтобы и дети знали имя сего богохульника, любопытствовали узнать, что он писал. А тут уж озаботятся открыть им все “сокровищницы” его богохульных писаний – и души детския уже отравлены, и смертный грех соблазна уже совершен, дело врагов Божиих, дело сатаны сделано… Не нужно быть мудрецом, чтобы понять всю эту нехитрую махинацию наших жидовинов: только посмотрите, какия газеты кричат о памятниках Толстому. “Земщина” – спасибо ей – уже указала эти газеты: еврейские “Речь”, “Современное Слово”, “Биржевые Ведомости”, жидовствующая – “Русское Слово” и масонских – “Русския Ведомости”… Как видите – самые “русские”! Можно ждать, что к ним присоединятся и те, которыя набросились на меня с Архиепископом Варшавским за наше сиденье в Государственном Совете в то время, когда другие сочли нужным встать (вероятно, воображая, что его душа пронесется пред их мысленным взором в эту минуту и увидит, как ей отдают честь). Из русских же газет пока ни одна не настаивает на этом роде “увековечения” Толстого. “Поставить памятник Толстому, говорит “Земщина”, человеку, который отрицал Богочеловека, который пошлейшим образом богохульствовал о Матери Божией и искажал все Евангелие – воля ваша, в православном государстве это недопустимо! С той минуты, как поставлен будет православным государством памятник гонителю Христа, нужно будет закрыть все храмы. Поклонение Христу и увековечение Толстого, как гонителя Его понятия несовместимыя. Одно другое исключает. Государство, не отказавшееся от своей Церкви, никаких памятников Толстому ставить не может”.

Да, именно, никаких, хотя бы в виде школ, учреждений, хотя бы даже постановки его портретов в школах и учреждениях. Нельзя школу имени Толстого признать школою христианскою. Школа имени врага Христова есть школа имени сатаны… Христианским детям в ней не должно быть места. Христианин не должен заглядывать в учреждение, на коем красуется имя врага Христова. Церковь не может давать своего благословения и освящения таким учреждениям. Кстати. Это было летом 1908 года. В Киев собрались миссионеры на съезд, собралось и до 35 святителей. Киевский Городской голова предложил обед почетным гостям от имени города. А пред сим городская дума только что постановила чествовать 80-летний юбилей Толстого постановкою портрета в зале думы и открытием нескольких школ его имени. Святители твердо сказали, что пока не будет отменено это постановление, они не могут принять гостеприимство от представителей города. Тогда почтенный голова отправился к губернатору и просил его не утверждать постановлений думы. И только тогда святители приняли обед. Та к было два года назад. Та к ли отнесутся святители наши теперь к чествованию Толстого. Есть надежда, что они останутся такими же достойными представителями Церкви, как было тогда, но представители общественных учреждений, представители власти?.. Поживем – увидим…

Смерть графа Толстого обнаружила такия глубокия, скажу сильнее – смердящия раны в нашем так называемом интеллигентном обществе, что становится страшно за целость нашей родной Русской Церкви, от которой может отколоться все, что заразилось толстовщиной сознательно или безсознательно. Люди, которых еще хотелось бы считаться христианами – уже не говорю – православными, так ярко высказывают свои прямо языческия воззрения, что не остается сомнений для нас, пастырей Церкви, что эти люди уже ушли из Церкви, хотя и уверяют нас, будто они остаются “верными сынами” этой Церкви. Более скромные из той же интеллигенции под впечатлением того, что читают в лжелиберальных газетах, не имея противоядия такому влиянию, не желая, в своем предубеждении, заглядывать в наши церковныя издания, при встрече и беседе с пастырями Церкви с удивлением вопрошают: да почему же нельзя молиться за Толстого? Ведь он-де был христианин… Ясно, что для многих остается неведомым его богохульное учение во всей его наготе, хотя тонкий яд этого учения, логические выводы из него в приложении к жизни уже делают свое дело в душах этих недостаточно осведомленных в богословии христиан. Приходится пожалеть, что мирская власть, может быть, и с добрым намерением, но недостаточно обсудив дело, не затребовав от церковной власти надлежащего отзыва, уничтожила брошюру миссионера Айвазова “Кто такое граф Толстой”. Следовало бы принять во внимание, что эта брошюра в свое время была напечатана в органе Св. Синода “Церковныя Ведомости” и уже оттуда перепечатана “Колоколом”, “Русским Знаменем” и др. патриотическими изданиями. Не дело бы мирской власти вмешиваться в то, что, касаясь учения веры, уже обсуждено властию церковною и признано, очевидно, полезным. Г. Айвазов с силою и ревностью о вере в этой брошюре обличал все заблуждения Толстого, приведя из его сочинений его же собственными словами хуления и кощунства, как опытный врач вскрывает смрадную, гниющую рану. И вот такая-то книжка и была признана вредною и уничтожена, а теперь она была бы прекрасным противоядием для всех, кто еще способен принимать учение веры в простоте сердца. Они увидели бы, что за богохульник, что за кощунник был умерший теперь ересиарх Толстой. И мы, пастыри, не слышали бы вопросов вроде приведеннаго. Самый страшный обман Толстого, ведь заключается в мистификации или, лучше сказать, в фальсификации истиннаго христианства, а это-то и служит, по верному замечанию “Колокола”, камнем преткновения для нашего так называемаго интеллигентнаго общества, познания котораго в области богословия редко у кого идут далее знания нескольких ходячих текстов. Проповедуя религию без Личнаго Живаго Бога и христианство без Христа, опираясь якобы на Евангелие, на самом же деле безсовестно искажая его, как и прочие Писания, Толстой шел обольстительным путем антихриста, почему о. Иоанн Кронштадтский не раз прямо и называл яснополянскаго учителя антихристом. В предотвращение этого именно страшнаго и обольстительнаго соблазна, губящаго души “невежд” в знании веры и “неутвержденных”, в свое время Церковь и возвысила свой голос, открыто засвидетельствовав миру, в чем заключается религиозное лжеучение Толстого и как относится к нему Церковь. Десять лет прошло с того времени: послание Святейшаго Синода многими забыто, многими вовсе не читано, особенно молодежью, которая больше всех шумит и мятется по поводу смерти еретика. Благовременно напомнить теперь это послание в ответ на вопрос: за что отлучен Толстой от Церкви и почему нельзя теперь Церкви молиться за него.

Кстати сказать, что внимательные к путям Божия промысла заметили, что синодальное послание было помечено днем ангела графа-еретика. Конечно, Синод не имел в виду сего совпадения, но оно знаменательно: его ангел, святитель Катанский, великий ревнитель православия, как бы отрекся от него в день своей памяти. Достойно внимания и то, что Толстой умер в тот день и почти в тот час, когда в храмах Божиих читалось: умре же и богатый, и погребоша его… и во аде, возвед очи свои, сый в муках узре Авраама издалеча… и затем: между нами и вами пропасть велика утвердися, яко да хотящие прейти отсюду к вам, не возмогут, ни иже оттуду к нам преходят… Не дерзаю делать выводов из сих совпадений, – чтый да разумеет, – но грозно глашает слово Авраама к последователям Толстого: аще Моисея и пророки не послушают, и аще кто от мертвых воскреснет – не имут веры!.. (Лк. 16, 19–31).

ПОСЛАНИЕ СВ. СИНОДА

Божиею милостию, Святейший Всероссийский Синод верным чадам православныя кафолическая грекороссийския Церкви о Господе радоватися

Молим вы, братие, блюдитеся от творящих распри и раздоры, кроме учения, ему же вы научитеся и уклонитеся от них (Римл. 16, 17).

Изначала Церковь Христова терпела хулы и нападения от многочисленных еретиков и лжеучителей, которые стремились ниспровергнуть ее и поколебать в существенных ея основаниях, утверждающихся на вере во Христа, Сына Бога Живаго. Но все силы ада, по обетованию Господню, не могли одолеть Церкви святой, которая пребудет неодоленною вовеки. И в наши дни, Божиим попущением, явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой. Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордаго ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его матери Церкви православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь святая. В своих сочинениях и письмах, во множестве рассееваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого Отечества нашего, он проповедует, с ревностью фанатика, ниспровержение всех догматов православной Церкви и самой сущности веры христианской: отвергает Личнаго Живаго Бога, во Святой Троице славимаго, Создателя и Промыслителя вселенной, отрицает Господа Иисуса Христа – Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшаго нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшаго из мертвых, отрицает безсеменное зачатие по человечеству Христа Господа и девство до Рождества и по Рождестве Пречистой Богородицы Приснодевы Марии, не признает загробной жизни и мздовоздаяния, отвергает все Таинства Церкви и благодатное в них действие Святаго Духа и, ругаясь над самыми священными предметами веры православнаго народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из Таинств, святую Евхаристию. Все сие проповедует граф Лев Толстой непрерывно, словом и писанием, к соблазну и ужасу всего православнаго мира, и тем не прикровенно, но явно пред всеми, сознательно и намеренно отторг себя сам от всякаго общения с Церковию православною. Бывшия же к его вразумлению попытки не увенчались успехом. Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. Ныне о сем свидетельствуем пред всею Церковию к утверждению правостоящих и к вразумлению заблуждающихся, особливо же к новому вразумлению самого графа Толстого. Многие из ближних его, хранящих веру, со скорбию помышляют о том, что он, на конце дней своих, остается без веры в Бога и Господа Спасителя нашего, отвергшись от благословений и молитв Церкви и от всякаго общения с нею.

Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние в разум истины (2 Тим. 2, 25). Молимся, милосердый Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй и обрати его ко святой Твоей Церкви. Аминь.

Подлинное подписали: Смиренный Антоний, митрополит С.-Петербургский и Ладожский. Смиренный Феогност, митрополит Киевский и Галицкий. Смиренный Владимир, митрополит Московский и Коломенский. Смиренный Иероним, архиепископ Холмский и Варшавский. Смиренный Иаков, епископ Кишеневскии и Хотинский. Смиренный Маркелл, епископ. Смиренный Борис, епископ.

До какого состояния невменяемости доходят некоторыя левыя газетки, желая угодить иудеям и их приспешникам, показывает выходка одной из них: говоря о заседании Г. Совета, в котором я и высокопреосвященный Николай, архиепископ Варшавский, сидели, не желая чествовать богоотступника, газетка говорит: “только Анна и Каиафа сидели”… Итак, мы, архиереи Церкви Православной, – Анна и Каиафа, ну а граф Толстой – стало быть – есть Христос? Та к что ли, господа болтуны из жидовскаго лагеря? Выступайте смелее, говорите уж откровеннее: ведь в Писании сказано: скверный да сквернится еще… (Откр. 22, 11). Но – хотите ли вы слышать, или не хотите, а грозное слово Господа, грядущего на облацех небесных, гремит свыше: и се гряду скоро, и мзда Моя со Мною, воздати коемуждо по делом его (ст. 12). И, как гром небесный раздается глас Его: вне пси и чародеи, и всяк любяй и творяй лжу! (ст. 15). Впрочем, кажется, вы ведь не верите Евангелию Христову, вы не веруете и в Господа нашего Иисуса Христа, вы чтите врага Его – Толстого, который откровенно называл Господа нашего своим “личным врагом”, – об этом свидетельствует не один В. С. Соловьев, но ваша же газета “Речь”. Значит, безполезно и напоминать вам словеса Христовы… Вы – глухи к глаголам Жизни вечной и, как говорил Господь фарисеям: во грехе вашем умрете нераскаянными!..

Жаль несчастных читателей таких газеток. Сами себя отравляют и еще деньги платят за эту отраву. Кто же виноват?..

Конечно – сами!..

№ 50

Отповедь князю, глаголющему суетная

Сказано в слове Божием: не обличай кощунника, чтобы он не возненавидел тебя (Притч. 9, 8). Нарушил я это правило, и вот кощунствующий князь Мещерский зло мстит мне за мое обличение по поводу буддийскаго капища, за обличение в невежестве и, в союзе со всеми врагами Церкви, со всеми жидами “писателями”, брызжет слюною злобы против меня и против Варшавскаго святителя за то, что мы, архиереи православной Церкви, не встали в Государственном Совете, чтобы “почтить” врага Христова великаго ересиарха Толстого… Счастлив, что имею своим единомышленником одного из наиболее чтимых святителей наших, ревнителей славы Божией, и радуюсь, что несу поругание за имя Господа нашего Иисуса Христа, поруганнаго, оплеваннаго графом Толстым… Шесть раз князь употребил по нашему адресу слово “ненависть” на одном столбце своей газеты, и сам, преисполненный к нам ненависти, позволяет себе даже привлекать к нравственной ответственности нашего почтеннаго председателя М. М. Акимова за то, что тот не удалил нас из зала заседаний. Князь уверяет читателей (бедные читатели, если они верят сему редактору!), что Никон “всю жизнь посвятил ненависти ко всему, что не он”. Обманывает их, будто “состоялось общее всех членов Г. Совета соглашение почтить вставанием память” Толстого, тогда как почти вся правая группа, а нас до 60-ти человек, исключая трех-четырех, отказалась это сделать и ушла из зала, подав протест председателю; клевещет на святителей, будто “они зоркими стражами бдели вблизи умирающаго старца, чтобы не могла русская молитва раздаться ни об его исцелении, ни об его упокоении”; повторяет сплетню, будто редактор “Колокола” был командирован от Синода в качестве “соглядатая” и “строгаго дозорнаго, чтобы ни у одного попа и мысль не могла родиться молиться о графе Толстом”, тогда как г. Скворцов все эти дни был в Петербурге… Князь, считающий себя православным, дерзает говорить, что постановление Св. Синода – высшей церковной власти – “исполнено ненавистью” и что “Синод не может дерзать расправу над живым продолжать над мертвым, закрывая церковь и уста священников для молитвы над усопшим”…

Таков сей “почтительный сын” Православной Церкви. Он не хочет знать, что Церкви дана власть вязать и разрешать на земле так, что все, ею связанное здесь, будет связано и на небесах: ведь это словеса Самого Господа Иисуса Христа. Он нарочито старается забыть, что Толстой отрицал бытие Личнаго Бога, что он дерзал – страшно повторять – называть Господа Иисуса Христа “повешенным иудеем”, святейшее таинство причащения Тела и Крови Его… прости мне, Господи, повторение хульнаго слова его! – “похлебкою”, святое Евангелие – “мешком грязи”, а Пречистую Матерь Божию именовал так, что решительно отказываемся даже делать намек на его хульные глаголы… Князь все это хочет забыть, “простить” богохульнику нераскаянному, простить даже то, что он своими хулами погубил стольких малых сих… Что ему до того? Толстой, видите ли, “всею душою отдался любви к Богу”!.. К какому? Что разумел он под именем “Бога”? Ведь, Личнаго Бога он не признавал, ведь это слово у него не имеет нашего христианскаго значения… А любовь… да может ли иметь какое-нибудь место любовь в сердце, преисполненном, по словам самого же органа княжескаго, “сатанинской гордыни”! Любовь и – сатанинская – слышите: сатанинская – гордыня! “Грех Толстого, – говорит “Гражданин”, – его почти сатанинская гордость и самомнение, но сей грех не есть грех к смерти…” Какой же грех к смерти, господа публицисты “Гражданина”? Ведь так рассуждая, вы заставите нас, пожалуй, молиться и за самого сатану! А вот святые отцы Церкви говорят, что гордость, даже при всех других добродетелях, одна безвозвратно губит человека! Кому же верить, вам ли миряне, вовсе не читающие святых отцов да и самаго слова Божия, или сим учителям веры и благочестия?.. Эх, князь! Вы заглядываете в нашу душу, вы уверяете, будто жажда ненависти вторая натура наша. Оглянитесь на себя, загляните в свое-то сердце: чего-чего там нет? Начиная с этой, уже явной ненависти к вашему вологодскому обличителю, который, видимо, не дает вам спать, и кончая обвинением Синода в той же ненависти, чуть ли не зависти к еретику Толстому, вы, конечно, уверены, что архиереи не пойдут в суд на вас жаловаться, и смело разсыпаетесь в ругательствах по их адресу, но ведь есть суд Божий… Верите ли вы в него?

Советую вам, князь, заглянуть в книгу Иисуса сына Сирахова и прочитать первый стих главы тринадцатой. Кажется, с вами случилось то, что там сказано.

Эта “отповедь” была напечатана в “Колоколе”; князь поспешил ответить на не ругательной выходкой в “Гражданине”. Пришлось снова обличать стараго публициста, и в том же “Колоколе” я напечатал следующую заметку:

Ну – Бог ему судья!

Князю Мещерскому, конечно, не по душе мои отповеди. Не имея, что мне возразить по существу, он продолжает унижать меня в мнении своих читателей, печатая, будто я “ежедневно” помещаю в какой-нибудь “уличной газете” (разумеется единственная почтенная газета “Колокол”, да – вероятно, “Русское Знамя”, охотно перепечатывающее мои дневники из “Троицкого Слова”) полемическую статью, подсчитывая, сколько раз употребил я слово “сатана” (но так и не говорит, сколько же насчитал?), уверяя, будто он, князь, заметил в один и тот же день три моих статьи (в глазах у него, видимо, стало уже троиться), и будто всюду – только “ненависть”, “ненависть” и “ненависть”… Семь раз он снова повторил в своем дневнике относительно меня это, очевидно, им особенно любимое словечко (а что оно ему любо – видно из того, что не мог он не повторить его трижды даже в своем объявлении о продолжении издания “Гражданина”). Он взводит на меня клевету, будто я и его, князя, назвал “сатаною”, его, – “вернаго сына Церкви” и многих других… Ну, Бог ему Судья! Мои читатели ведь читали все мои статьи и могут лучше меня судить, есть ли правда в словах “потомка великаго Карамзина”. Спасибо ему за великую для меня честь, что он ставит мое имя рядом с именем ревнителя Церкви Божией саратовскаго святителя Гермогена. Спасибо за его неусыпныя заботы о моей епархии (о ней он снова говорит в последнем № “Гражданина”). Спасибо и за то, что не требует от меня любви к сатане, ибо в одном дневнике проговаривается, что “епископ Никон произносит с ненавистью имя сатаны”. Ну, конечно, это имя каждый верующий во Христа не будет же произносить “с любовью”!

А по существу-то вопросов – ни о буддийском капище, ни о молитве за Толстого, ни о чествовании сего безбожника и еретика так ничего у князя и не нашлось сказать…

Впрочем, вообще-то о Толстом он нашел что сказать в следующем, вышедшем уже после появления в “Колоколе” моей настоящей заметки, № “Гражданина”. Он проводит параллель между искушением Христа Спасителя сатаною в пустыне и – искушением от того же сатаны графа Толстого. Толстой, по его, князя, словам, “от невежества своего (лучше бы сказать – от безмернаго самообольщения) восприял решимость идти на проповедь новых заветов и взглядов на веру, на жизнь, на человека и не любовью к человеку вдохновил свою решимость, а ненавистью (князь, как видите, умеет говорить и правду) ко всему тому старому миру, котораго он не знал и на разрушение котораго он решился идти потому, что мир, хваля его гений беллетристики, от него независимый, осудил его ум, его философию. И тогда сатана явился к нему, повел его на гору, показал ему мир и сказал ему: поклонись мне, и я весь мир положу у ног твоих и дам уму твоему веселие, которое тебя поднимет над всеми людьми. И Толстой поклонился сатане, и сатана сдержал свое слово (курсив мой)

Совершилось что-то совсем сверхъестественное, что-то непостижимое, что-то чуду подобное. Толстой стал печатать свои лжевоззрения, свои заветы новой религии, вдохновляясь наскоро схватываемыми из книг познаниями и пользуясь своим большим умом. И что же? То т самый мир, который везде (?) не знал Толстого как гения беллетристики, бросился на все революционные во всех областях жизни его проповеди с жаждою не только их читать, но воспринимать их, и по всему миру пронеслась проповедь толстовскаго учения, и во всех странах земного шара явились толпы преклоняющих, во исполнение обещания сатаны, перед Толстым колена. Увлеченный славолюбием и волшебным успехом своей революционной проповеди, в которой он видел силу и торжество своего ума, Толстой доходит до отрицания Церкви, власти, всех исторических преданий и всего государственнаго строя”.

Остановимся на этих мыслях князя Мещерскаго. Под ними может подписаться даже епископ православной Церкви. Да, Толстой подпал под влияние врага рода человеческаго – сатаны, стал его слугою, поклонился ему, конечно, не буквально, а идейно, что в сущности одно и то же… Да ведь это и я говорил, это повторяют и все верующие люди… Теперь вопрос: Толстой распространяет враждебное Христу, следовательно, сатанинское учение. Что же должна была сделать, как поступить Церковь? Конечно, по заповеди Спасителя (Мф. 18, 15–18) и наставлению Апостола Павла (1 Кор. 5, 13), согласно канонам церковным, после увещаний, отлучить еретика от общения церковнаго, как могущаго заразить верующих в простоте сердца своими злохулениями против Господа нашего и всего учения Церкви – невесты Христовой. Та к и поступил Святейший Синод. Но не так судит князь Мещерский.

“И тут, – говорит он, – Святейший Синод своим отлучением Толстого от Церкви (т. е. исполнением повеления Христова) довершает славу, обещанною сатаною Толстому (славу от сатаны – за измену Христу!), ибо дает на весь мир (мир, ненавидящий Христа – Ин. 15, 18–19) мнениям Толстого победоносную прелесть запрещеннаго плода (уж не следовало ли самой Церкви распространять сей запрещенный плод?!), к которому уже приобщаются не только все неверующие и революционеры, но сотни тысяч равнодушных (к чему?) на земном шаре. Новый Толстой достиг апогея своего торжества”.

Далее князь усматривает в жизни Толстого какой-то новый период, новую эпоху, которая была “неожиданностью для сатаны”, для преклонившагося пред Толстым мира и для всех его последователей, когда проявился его разрыв с царством гордости и самообожания, порыв якобы к самоунижению и “противление всем обольщениям и искушениям зла силою смирения и богоисповедания”. “Зажегши в душе своей свет и огонь Бога (что за выражения!) и дав им разгореться со всею силою его крупной духовной личности, Толстой мог дойти до стремления осуществить то, что Христос предложил вопросившему Его о пути к совершенству: оставить отца и мать и идти за Христом… “И он решился оставить жену, семью, дом и идти, но за кем? Вот тут, говорит князь, начинается последняя, предсмертная драма: он ушел из дому и пошел с богом в душе, но своим, а не христианским, ибо идти за Христом он не мог (а выше только что сказано: мог!), потому что для исповедования Христа душа его была слепа и глуха”…

А вывод отсюда – что “Святейший Синод напрасно отлучил от Церкви Толстого как личность, вместо того, чтобы осудить творения его гордости и заблуждений”…