На неведомых тропинках. По исчезающим следам

– Не знаю.

– Куда ушел?

– Не знаю.

– Вы говорили об Алексее, это друг вашего мужа? Сослуживец? В городе сейчас тридцать Алексеев Сельниковых, от десяти до семидесяти трех лет, который из них?

– Не знаю.

– Где ваша дочь?

– Деньги?

– Документы?

И так до бесконечности. Слезы, отрицания, крики и мольбы, которые никому не интересны. Ответов у меня не было, но задававшие вопросы не верили. Я и сама себе не верила.

Допрос длился пять часов, и еще десять я провела в камере, забывшись сном. А потом меня просто отпустили, выдали куртку и велели убираться.

Тогда я не думала, почему, я и сейчас об этом не думаю. Может, они полагали, что муж свяжется со мной, и ловили на живца. Или Кириллу было не совсем наплевать на жену, и он в очередной раз поговорил с нужным человеком, а, как известно, после разговоров с моим мужем люди иногда совершали странные поступки.

Все, чем я занималась следующие несколько часов, дней, недель – это рассматривала альбомы с фотографиями и перебирала вещи. В квартире провели обыск, и карточки из выпотрошенного альбома устилали пол, свитера Кирилла, пропитанные его запахом, валялись вперемешку с моими. Детские носочки, казавшиеся совсем маленькими, заставили реветь в голос. Я расклеилась, сдалась, впала в ступор. Спала, когда могла заснуть, а в остальное время пялилась на стены.

Помню, было десять утра, мама позвонила в очередной раз с очередной порцией утешений. Но мне было все равно, все потеряло смысл. Поначалу звонков раздавалось много, но собеседник из меня неважный, и многие сочувствующие исчезли. Остались лишь близкие. Это я поняла спустя время, тогда же хотела одного – чтобы мне вернули семью.

– Оля, – мамин голос был встревоженным, – Оля, как ты?

– Нормально.

– Не ври.

– Тогда не спрашивай. Со вчерашнего дня ничего не изменилось.

– Оля, я могу приехать прямо сейчас.

– Не надо.

– Но Оль…

– Пожалуйста, мам, не сейчас. – Я швырнула трубку на аппарат, обрывая очередное встревоженное «Оль».

Это был последний раз, когда я слышала мамин голос. А она – мой. Больше мы никогда не встречались.

Трубка упала на рычаг, и телефон тут же зазвонил вновь. Я дернулась, схватила аппарат, сорвала со стены и швырнула об пол. Легче не стало, и боль потери никуда не делась. Один из гвоздей крепления так и остался в стене рядом с косяком. Зато второй был вырван. В рваной бумажной дыре зеленел кусочек предыдущих обоев. Делая ремонт, мы просто наклеили новые обои на старые. И сейчас часть скрытого прошлого бесстыдно заглядывала в дыру. Я коснулась бумажного края, обхватила и потянула, сдирая первый слой. А потом еще и еще, отрывая кусок за куском, боясь остановиться, боясь ошибиться и не доверяя собственной памяти.

За последние дни я перебрала вслед за милиционерами все вещи и все воспоминания, ища что угодно, за что можно зацепиться, и если не найти семью, то хотя бы понять – почему они исчезли.

В наше последнее утро Кирилл разбудил меня поцелуем, таким сонным и мягким, что у меня до сих пор мурашки бегут от воспоминаний. Не так прощаются с той, что стала не нужна. Иначе мне оставалось только выйти из подъезда, миновать лесополосу, мини-рынок, станцию, спуститься с перрона и сесть на рельсы. Какой только идиотизм не приходит в голову в моменты отчаяния!

Очередной кусок обоев остался в руках, открывая исписанную цифрами стену.

Я вспомнила звонок, прозвучавший в этой квартире семь лет назад. Леха, тот самый сослуживец мужа, торопливо поздоровался и попросил:

– Ольга, позови Кирилла, пожалуйста.

– Он в магазин пошел. За хлебом…

– Он что? За чем пошел? – вроде бы не поверил собеседник.

– За хлебом. – Я рассмеялась. – Не за водкой же.

– Да. – Мужчина на том конце провода замолчал.

Ко мне подбежала Алиска и, схватившись за подол халата, стала тянуть в сторону кухни. Маленькие ладошки были перепачканы в муке, я затеяла лепить пельмени, и дочка помогала, честно поедая сырой фарш прямо с кружков теста. Удивительно, какие детали подсовывает память.

Ткань треснула, и оборка осталась в маленьких пальчиках.

– Давай, он тебе перезвонит? Диктуй номер.

Я потянулась к стаканчику с карандашами, Алиса отпустила ткань, и та повисла, касаясь тапок. Дочка обхватила ладошками ногу и стала нараспев повторять:

– Ма-ма-ма-ма.

На том конце трубки что-то с горохом упало, и собеседник торопливо стал диктовать цифры. Я записала их прямо на обоях рядом с косяком. Алиса, потеряв терпение, дернула меня в сторону кухни, и последняя тройка номера съехала в сторону.

– Я передам, чтобы он перезвонил.

– Ма-ма-ма-маааа.

– Нет, скажи, что я прошу хозяина… вашего перезвонить. – Он выделил голосом слово «прошу».

– Передам. – Я положила руку на светловолосую голову дочери, и та сразу замерла, словно поняв, что через мгновение мама будет в ее распоряжении.

– Скажу, что на коленях умолял. – Я развеселилась.

Но собеседник ответил неожиданно серьезно:

– Так и скажи.

Все еще смеясь, я повесила трубку и занялась дочерью.

Один эпизод, один отрывок из жизни. Сейчас уже не удавалось вспомнить, как отнесся к просьбе друга Кирилл, и перезвонил ли.

Отдирая обои кусок за куском, я молилась, чтобы запись сохранилась, чтобы не затерлась и не затерялась среди кучи таких же. Я не в первый раз чиркала на стене. Мама потеряла надежду приучить меня к блокноту или тетради. Даже если бумага оставалась рядом, рука все равно поднималась к стене над аппаратом.

Нетерпеливый рывок, и в руках остался пласт размером с альбомный лист. Старая стена была исписана цифрами, буквами и даже кривобокими цветочками. Я наклонилась к надписям, почти водя носом по бумаге.

– Ну же! Где?