Другое. Сборник

Он вызывал новые приступы самооценок, подобно тому, как это уже происходило при чтении книги.

Становилось до крайности необходимым и неотложным объяснение тому нелепому и почти горькому, состоящему в том, что и сама книга, и хоть какие-то, пусть даже мимолётные комментарии к ней, которых просто не могло не быть при постоянном прибавлении численности обозревателей и оповестителей о содержании нараставшего книжного потока, – что эти составляющие интеллектуального интереса не дошли до него, человека и любознательного и участливого. В светском обществе, которое считает его своим, безостановочно перемалывается в пыль и большое и малое.

Неужто, находясь в центре всеобщего внимания, и связанных с этим бескрайних пересудов, он не имел возможности знать о выходе издания? А если ещё автор его – провинциал, то это обстоятельство должно бы было восприниматься по-особенному живо и пристрастно. Такого не произошло. Значит, говорил поэт сам себе, и здесь у него полный короб неблагополучия.

Подверженный светской суете, он не замечал, как из него вымывалось нечто в нём стержневое, принадлежащее исключительно ему.

Да, он оставался общителен и всезнающ, но эти общительность и всезнайство помещены в узкие дворянские рамки; не раздвигая их, человек обречён быть чёрствым, ленивым, совесть его засыпает и просыпается редко, только перед лицом необычного, странного и непредсказуемого, как вот сейчас…

Кто-то из разбойников сдержанно несколько раз свистнул.

Тотчас неподалёку, в той стороне, откуда Алекс вернулся не застреленный собою и не тронутый волками, донеслись шаги по стерне, сопровождаемые тихим говором. Шорох быстро приближался к кибитке, и вскоре ещё три человеческих силуэта придвинулись к ней из темноты.

Двое пришедших несли третьего, удерживая его за подколенья и за спину; тот, видимо, был без памяти, замотанная в тряпки голова болталась на стороны или опускалась вперёд; изо рта вылетали невнятные звуки болезненного страдальческого бреда; черты лица не просматривались и не угадывались.

Было ясно, что двое, принесшие его, те самые, очертания которых Алекс едва мог разглядеть у края скирды, когда они торопливо пробежали от неё в сторону леса. Разбойники столпились у дверцы, изготовившись разместить беспомощного в кибитке. Алекс отступил, выжидая и тяжело отрываясь от будораживших его чувствований.

– Наш товарищ, – подойдя к нему ближе, сказал главарь. – Изодран медведем. Прошу извинения – проедет часть пути…

Последовал лёгкий шум, которым сопровождалось торопливое размещение несчастного внутри фуры, когда каждый считал нужным быть как можно расторопнее и осторожнее в движениях, чтобы не допустить усиления и без того мучительных болей у сотоварища. И как только компания с этим управилась, двое, доставившие бедолагу, сразу отступили в сторону и скрылись из виду, поглощённые темнотой.

– Едем! – обобщённо бросил вожак находившимся при фуре.

Значит, повеление относилось и к поэту. Больше ничего не оставалось, как втиснуться вовнутрь и закрыться дверцей.

Его плечо плотно упиралось в безвольную слабую упругость обессиленного тела пострадавшего, которое тут же посунулось книзу. С другой стороны от раненого уселся вожак. Сразу стало очень душно. Теневое движение на облучке показывало, что и там теперь не только возничий.

Лошади тронулись, подрагивая, встряхиваясь и чуть всхрапывая; их, как и людей, успели утомить и само стояние, и опасения, исходившие от затаившейся темноты, тяжело закрывавшей ближний окоём.

В порывах ветра, хотя и заметно ослабевавшего, в узком пространстве между деревьями, дорогой и небом ощущалось какое-то необъяснимое действо местных природных сил, добавлявших как бы заданной тревожности и чуть ли не страха.

В унисон этому состоянию шуршал и похлопывал кожаный верх кибитки и мягко вздувались её войлочные боковины, будто она надувала щёки.

Раненый резко мотал головой, дёргал плечами, бормотал невнятицу. Он был в жару.

– Ну, полно, Акимушка, будет… – участливо говорил ему предводитель, пробуя сжаться, чтобы дать тому больше места. – Понимаете? – произнёс он неожиданно доверительно и довольно громко обращаясь к Алексу, – не повезло ему. Молод совсем. Сбежал от рекрутчины, а тут вот это. В боку тяжёлая вмятина с порывом и стянут затылок. Пробуем найти лекаря. Иначе – не жилец…

Что было на это ответить?

Предложить содействие протекцией? Чьей? Помещика, перед которым, возможно, придётся заново обговаривать сумму займа? Или – тоскующей графини? Дать денег из имеющихся и не отнятых? Никакой из вариантов не годился, ведь изуродованному зверем помощь была нужна безотлагательная, непременно сейчас…

Без труда можно было представить содержание бедственной жизни этих обитателей тьмы, вытесненных из людского сообщества. Где они обретаются? Вероятно, в какой-то потайной землянке. Ни чего одеть, ни пищи. Надежды на возвращение с покаянием нет или она призрачна: прощения не будет, и кончится или выпоркой до смертной меры, или сибирской каторгой до конца жизни, обязательно с клеймением.

Как мерзко: вина вменяется уже простым фактом побега. Но убежавшие, которых при поимке разумнее было бы просто вернуть на прежнее место, нуждаются во всём, как и другие люди. Обстоятельства ведут к разбоям. Может, беглые только в редких случаях оказывались бы в шайках по своей воле, да куда им деться? Вина раскладывается на всех сразу – и разбойников, и примкнувших к ним по случаю.

«И вот она, моя империя! – думал поэт. – Отдаём ли отчёт разделению на свет и на падших? И не есть ли нескончаемая фальшь в текстах литературы, даже если они талантливы, когда они предназначены исключительно свету? Мои, о чём я не перестаю твердить, – в ряду как раз таких. Что я знаю об этих моих попутчиках? Об их чувствованиях? Пожеланиях? Надеждах? Ничего абсолютно. Ещё вот и книга; она из незнакомого мне мира, не для света. Если в свете о ней и говорили, то быстро кончили. Интерес у сытых не возбуждён…»

Всходившая наконец-то луна медленно и заворожённо поднималась по своей орбите, и небо просветлело, закрываемое только частью исчезавшей сплошной мрачной завесы; быстро устанавливалось безветрие, и облака, уже не двигаясь, просто висели крупными редкими лоскутьями, будто в раздумьях перед чем-то, чего предположить было невозможно или даже опасно. В открывшихся участках неба роями замелькали звёзды.

О сне даже вспоминать не хотелось. Толклось и смешивалось в уме самое разное. В непрерывном перестуке и скрипе ступиц и шелестении гужей обнаруживалось отсутствие взвонов колокольчика: разбойники, заботясь о скрытности, понудили кучера снять его.

Судорожные частые подёргивания кибитки на неровностях дороги добавляли страданий несчастному, стеснённому соседями слева и справа.

Вместе, бок о бок, в одном направлении ехали представители двух сословий, ещё ни одного дня во всей мировой истории не жившие одно без другого и никогда не имевшие намерений избавиться от взаимной неприязни и подозрений…

«Я круглый идиот, – сказал себе Алекс. – Да и один ли я? О какой свободе мы иногда говорим или думаем? Возможно ли представить её – как предмет, как явление? Или хотя бы утилитарно – как часть содержания нашей жизни?»

По звукам, издававшимся фурою и всей повозкою, угадывалось изменение пейзажа. Тут была урема. В таких местах о содержании проезжей части в более-менее пригодном для езды состоянии заботиться было, как правило, некому, поскольку такие прогоны хотя и оказывались намного короче, но считались обузой для собственников территорий, по которым они пролегали. В порядке вещей было и то, что владельцы массивов леса не знали о появлявшихся тут тесных проездных артериях, и те, вследствие этого, могли считаться ненужными в развитии хозяйствования, оставаясь как бы ничейными, с присущей им заброшенностью и таинственностью.

Она, такая таинственность, воспринималась, конечно, тем угрюмее и могла воздействовать на проезжавших тем угрожающе, что по одной даже не очень протяжённой уреме путь подобного рода мог быть не один. На некотором расстоянии от него, подальше от русла реки в том же направлении прокладывался другой, а то и третий – они выбирались как недосягаемые для сильных половодий. Не могло быть сомнений: шалившая здесь беглая братия намеренно пользовалась теперь наиболее неудобным из таковых, но зато – менее для неё опасным: в ночное время здесь можно было чувствовать себя почти в полной защищённости; на нет сходила даже вероятность обнаружения кого-либо из укрывающихся по лошадиному ржанью, которое в любой момент и где угодно становилось неизбежным, представляя видовые, исходившие из природных потребностей и отправлений позывы животных о своём расположении относительно тех из их вида, которые двигались на сближение и узнавались обонянием.

Деревья совсем близко подступали к дороге, по которой теперь тащилась кибитка, и там, где корневища соединяли обе их стены, во множестве давали себя знать то ли ещё не сбитый и не искрошенный пень, то ли неувезённая и не оттащенная подале в сторону лесина, особенно если она была ещё не истлевшей, жёсткой; также были существенной помехою выбоины на проезжей части, замедлявшие продвижение; они оставались постоянно сырыми и вязкими, поскольку не просыхали после дождей, а отдельные были заполнены водою, вероятно, всегда; лошади здесь часто спотыкались, их дыхание поминутно сбивалось, а фура, наезжая на препятствия, поднималась на добрых полколеса вверх и тут же резко опускалась вниз; из-под копыт и колёс вылетали и шмякались рядом выплески пахнувшей плесенью грязи; каскад звуков в этих местах приобретал гнетущую окраску: лошади мучительно всхрапывали, упряжка торохтела и гремела, что, разумеется, было вовсе нежелательным для разбойников.

«Можно ли быть собою при обстоятельствах, как теперь? Я не знаю. Нет у меня злобивости и претензий к этим жалким людям. Но не могу и расположением ответить. Что бы вышло из этого? Какой-либо абсурд, не более…»

Приходилось терпеливо и молча сносить молчание вожака. После короткого неожиданного извещения в момент, когда кибитка тронулась, тот, похоже, больше не собирался заговаривать с Алексом.

Время от времени он повторял в одном и том же осторожном тихом пошёптывании: «Ну, полно, Акимушка, будет…» Он, разумеется, хорошо знал, что, скорее, это поддержка состояния повышенной осторожности и вынужденного бодствования в самом себе, чем услуга израненному товарищу. Хотя пользы от такой косвенной помощи не могло быть ровным счётом никакой, не чувствовалось, что вожак изберёт в целях получения большего эффекта нечто иное.

«Акимушка!..»

Что это мог быть тот самый сбежавший рекрут, которого Маруся называла своим суженым, у Алекса не вызывало уже никаких сомнений.

Ему казалось невозможным разрушить то, что совершенно легко оборачивалось явью, совпадением, хотя и случайным.

Отсюда не могли не вытекать уже и явственные, реальные соображения, связанные с фактом побега. В памяти опять возникали впечатления и чувства, какими Алекс непроизвольно проникался, когда ему дважды пришлось быть на перекрёстке у Неееевского, неподалёку от моста, – будучи там на пешей прогулке с Марусей и – уже покидая его, отправляясь в эту вот часть поездки.

Наверняка о произошедшем с Акимом скоро узнает Маруся и – только для того, чтобы испытать во всей полноте свои душевные мучения и закрыть все былые надежды, погружаясь в глубочайшую пропасть неясных и убивающих переживаний.

Они должны быть ещё горше, если Аким останется жив и его изловят.

Не обойдётся без дознания, к разбирательству обязательно понадобится приобщить и оставленную без суженого крепостную. Того она вряд ли увидит. В усадьбе Екатерины Львовны, ввиду вменяемой в таких случаях, хотя и необоснованной вины за сбежавшего рекрута ей достанется весь набор унижений и отчаяния, какой выпадает на долю изгоев.

Её положение окажется намного хуже, чем то, которое делало незамужнюю женщину даже не вдовой, а ничейной молодкой, полностью беззащитной и перед местною неразборчивою молвою, и перед сумбурными домогательствами ретивых удальцов, как своих, так и заезжих.

За лучшее для неё было бы выйти замуж теперь же, но оно, замужество, было уже невозможным в желанном для неё смысле, поскольку в нём не оставалось бы места для прежней искренней и по-настоящему горячей любви, которою связывались предсвадебные узы, её и Акима, и, кроме того, всё тут зависело уже лишь от воли барыни. Та или выдаст Марусю замуж за кого-то из крепостных в своём имении по её суровому и вздорному усмотрению, когда мужем оказался бы даже, конечно, не кто-то из молодых, а наверняка убогий старец, скорее всего из бобылей, инвалидов или слабоумных, а то помещица и вовсе избавится от неё, продав куда-нибудь на сторону или приобретя за неё некую нужную в хозяйстве утварь…

Состояние попутчика, доставшегося медведю, ясно указывало на такое неизбежное течение событий. Он глухо постанывал и мямлил несвязный бред, разобрать в котором ничего было нельзя.

Из-за потери сознания он, видимо, совершенно не ощущал тяжёлых болей, а только всё время сползал книзу. От тела раненого исходило сырое тепло и острый запах давнего насыщенного пота. Алексу казалось, что они липко оседают у него на лице и шее, что ими уже заполнены его глаза, уши, ноздри, рот и лёгкие.

Присутствию же вожака он теперь начинал придавать значение как факту оскорбляющему и почти зловещему. Наверняка, уже нельзя было рассчитывать на возобновление разговора с ним о судьбе автора книги и тем более о её содержании.

Тут виделось некое сознательное предательство, состоящее в том, что интерес поэта к этим предметам был вожаком сначала как бы инициирован, но утолению интереса резко была поставлена немая завеса, причём оставалось очевидным, что вожак не только догадывается о неудовольствии, доставляемом его поведением пленному, но знает об этом определённо, твёрдо уверен в этом. То есть возникала ситуация ущемления чести.

Будь такая обида нанесена в светской среде, поэт, не задумываясь, принял бы её за вызов, ответить на который значило применить оружие; но как-то даже представить было невозможной дуэль с этим незнакомцем, по воле досадного случая встреченного посреди дороги, в безлюдной и чуждой тьме, одинаково равнодушной к любому, кто в ней мог очутиться.

Как такое должно быть тут устроено, когда нет ни секундантов, ни достаточного знания противниками друг о друге, ни даже возможности выбрать подходящее место? Не говоря уже о том, что и пистолетов если и набралось бы достаточно, то все они пока в одних руках. Да и серьёзно ли бросаться вызовом, не имея чести, поскольку она самим же её владельцем отдана, хотя и под влиянием насилия? Такого мир не видал!