Домик на Кирхен-Штрассе

Домик на Кирхен-Штрассе
Антон Шиханов

Мой папа был доктор, поэтому ему было не сложно сделать меня и моего брата больными. Нет, мы были вполне здоровы, но папа не хотел, чтобы его младший сын нашел себе занятие в гитлерюгенд, а старший сгинул на полях Европы. Я был этому рад, потому что умирать было страшно; а брат не хотел погибать за фюрера. В начале войны этого и не требовалось. Я жил спокойно, от набережной ветер доносил пронизанный йодом запах моря, я бегал купаться, а потом отдыхал на песчаном пляже, который именовали Дюной.

Домик на Кирхен-Штрассе

Антон Шиханов

© Антон Шиханов, 2023

ISBN 978-5-0059-4376-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Домик на Кирхен-Штрассе

Das H?uschen auf Kirchen-Stra?e

Меня потрясло не то, что ты солгал мне, а то, что я больше не верю тебе.

    Фридрих Ницше

Интродукция

Мой папа был доктор, поэтому ему было не сложно сделать меня и моего брата больными. Нет, мы были вполне здоровы, но папа говорил, что не хочет, чтобы его младший сын, то есть я, нашел себе занятие в гитлерюгенд, а старший, Мартин, сгинул где-нибудь на полях Европы. Я был этому рад, потому что не хотел умирать, это было страшно; а брат, потому что не хотел погибать за фюрера. В начале войны этого и не требовалось, поэтому я жил спокойно, наш город утопал в зелени, от набережной ветер доносил пронизанный йодом запах моря, и, не взирая на холод, ветер, и иногда сильно бушующие волны, я с друзьями бегал купаться в прохладные воды Балтики, а потом, усталый, отдыхал на великолепном песчаном пляже, недаром это место частенько именовали Дюной.

Нас было мало, постоянных жителей, всего-то около двух тысяч человек, тогда как отдыхающих, после открытия железнодорожного сообщения между нашим городом и Кенигсбергом, с каждым годом становилось все больше, и частные квартиры, вкупе с пансионатами и курхаусами, уже не вмещали всех желающих.

Хотя город и хорошел с каждым годом, он так и не стал общегерманской здравницей, оставаясь курортом местного значения.

1

Я родился в 31-м году. В это время уже вовсю звучали слова о позорности версальского мирного договора для немцев. Вокруг многие соглашались: нация была поставлена на колени. Тем не менее, общество было расколото. Одна половина жаждала реванша, а вторая, наоборот, ничего не требовала, мечтая лишь о спокойной жизни, чтобы никогда больше не вспоминать про ужасы первой мировой.

В моей семье тоже не было единства; отец и старший брат, которому к тому времени уже исполнилось десять лет, были настроены пацифично, а вот дядя, тот пылал воинственным духом, рвавшись сокрушить мерзких англичан, проституток-французов и многочисленные славянские орды, отвоевав жизненное пространство для германской расы.

Конечно же, я не помню всего, что происходило в годы, когда наша страна окрасилась в коричневый цвет, а у государственных учреждений, вместо символов Веймарской республики стали развеваться красные стяги с черной свастикой посередине. Моя Германия сразу же была национал-социалистической. И я с детства привык слышать громкие призывы к нации, кричащие сквозь шипящий репродуктор голосами фюрера, Геббельса, а также различных гаулейтеров.

Иногда в нашем городе ораторствовал и наш бургомистр – он же начальник курорта. Во время радиопропаганды моя мать раздраженно выключала приемник, а отец, если был дома, наоборот, испуганно включал его погромче:

– Хельга, все должны слышать, как ты любишь фюрера. Никогда не выключай радио! Нравится тебе это, или нет, но мы должны слушать его речи. Ты что, забыла, что твоя двоюродная сестра замужем за евреем? Пока нам удается это скрывать, но что будет дальше?!

Мне было шесть лет, когда наша семья первый раз испугалась: в Нюрнберге, Кенигсберге и других крупных городах прошли еврейские побоища, и хотя никто не смог бы усомниться в чистоте арийской крови моей семьи, имея в родственниках еврея, было чего опасаться.

2

Городок всегда был курортным. Нет, когда-то, несколько веков назад, он зародился как рыбацкий поселок, но на моей памяти это место было ничем иным, как курортом, в отличие от промышленного Пальмникена, или военного Пиллау.

Каждый, кто приезжал в наш город, мог найти всё, чем манили курорты в первой трети двадцатого века. Приморский район, «Дюне», привлекал любителей морского отдыха, в то время как «Орт» был Меккой для тех, кто не мог представить свой отпуск без запаха нагревшейся на солнце хвои.

Мой дом стоял рядом с лютеранской кирхой: именно поэтому улица звалась Кирхен-Штрассе. Побережье Балтики, подарившее миру лучезарный камень-янтарь, все еще было покрыто стройными рядами величавых сосен, и наша улица не была исключением.

Я любил свою страну не за то, что в ней развевалась свастика, а люди говорили о тысячелетии Рейха. Совсем нет. Я любил ее за наши леса и озера, за наше море, которое, верил я, нигде больше быть не может. Это были детские суждения, но именно они помогали мне верить в светлое будущее, возвышенное прошлое, и прекрасное настоящее…

Тридцать восьмой год ознаменовался для меня тем, что я пошел в школу, в которую меня возил отец, на своем новеньком фольксвагене.

3

В Кенигсберге жила тетка – сестра матери, и мы часто ездили туда. Отец, как правило, был очень занят, поэтому мы передвигались по железной дороге. Кенигсберг сразу же поражал воображение своими масштабами и оживленной жизнью, чувством некоего муравейника: всюду спешили трамваи, автомобили гудели своими клаксонами, люди спешили по своим делам. И даже флаги нацистского государства, а также изображения имперских орлов выглядели возвышенно и помпезно.

Дом тетушки располагался напротив башни Дер-Дона, части фортификаций, опоясывающих, как браслет, территорию Кенигсберга. Она жила беднее нас, поскольку была вдовой. Её муж погиб во время брусиловского прорыва русской армии. За это тетка ненавидела русских, называя их варварами и свиньями, из-за чего мой отец часто называл её идиоткой; к сожалению, мнение о том, что русские недочеловеки, господствовало в обществе, и именно это в будущем приведет к той трагедии, без которой теперь не обходится ни один урок истории.

Я никогда не видел русских; в моем воображении они рисовались чудовищными животными, хотя, поговорив с моим отцом, я тут же начинал сомневаться в этом.

4

В баре у старого приятеля моего отца, господина Шнейдера, всегда собиралось много народа. Там обсуждались различные новости, кто-то вечерами обильно пил, а днем подавались неплохие обеды. Я, как сын друга и личного врача, мог приходить с кем-нибудь из друзей в заведение Шнейдера кушать бесплатно.

На самом деле, друзей у меня было не так уж и много. Не то что я был не общительным, просто друзья – это такой товар, который в изобилии продается на любом прилавке, только его качество далеко не всегда оказывается соответствующим внешней упаковке. Говоря проще, хотя общался я со многими, но именно в Герде я смог разглядеть настоящего друга… Да, ее звали Герда – как в сказке про снежную королеву, и, бог знает, почему ее назвали именно так! Она была чудесна, с ней было весело, надежно, а со временем я понял, что это не просто дружба… Это первая детская любовь.

Герда жила в соседнем особняке по нашей улице, отца у нее не было, матери тоже. Воспитанием девочки занимался дядя, который был нашим престарелым священником. Её родители погибли в авиакатастрофе тридцать седьмого года, сгорев, как и все остальные пассажиры, в цеппелине, носившем имя президента Пауля Гинденбурга.

Она была частым гостем в нашем доме: мои родители любили ее как свою дочь, может быть, еще и из-за того, что наши отцы были университетскими друзьями. Студенческие годы, по словам папы, были лучшими в его жизни. Два врача на одной улице – это много, но… дел хватало обоим. Роднила их и война, в которой они успели поучаствовать за год до Версальского мира. Война была общей для всего поколения. Еще в тридцать восьмом на улицах можно было увидеть множество инвалидов, калек, и в нашем городе это бросалось в глаза зимой и весной, когда отдыхающих не было вовсе, и город вымирал.

Конечно, я в полной мере не помнил того времени, но брат говорил, что когда нацисты только начинали занимать власть, происходило множество стычек между сторонниками реванша, и теми, кто не хотел новых убийственных взрывов; газа, вторгавшегося в легкие и пожиравшего человека изнутри; колючей проволоки, и… еще более позорного мира, чем Версальский. Откуда у нас появились доморощенные сторонники войны? Как говорил брат – наша земля была благодатной почвой для всходов, посеянных пропагандистами национал-социализма: после войны Восточная Пруссия оказалась отрезанной от большой Германии, соединенная лишь небольшим Данцигским коридором.

Так или иначе, вскоре к рядам сторонников нового порядка примкнуло почти все население не только нашего маленького города и Замландского полуострова, но и всей страны. В тридцать восьмом году поголовье слепых орудий войны превалировало над силами разума. Но их тоже можно было понять! Нищета и неопределенность, чудовищные скачки цен. Поэтому, имперское министерство народного просвещения и пропаганды не скупилось на красноречивые фразы. Самым невероятным было то, что многие обещания были исполнены.

Мне повезло! К тому моменту, когда я стал помнить себя, уже не было ни ужасной инфляции, ни безработицы. И даже, казалось, в воздухе летали скрытые за облаками слова «гордость», «национализм» и «победа». Мне кажется, что если бы Гитлер умер в тридцать восьмом, или даже в тридцать девятом году, он вошел бы в историю Германии как ее самый величайший правитель.

5

Мой город был очень чистым, а его предместья нельзя было назвать пригородами; это были полноценные еще более мелкие города.

В центре стояла красивая водолечебница, вначале задуманная как простая водонапорная башня. С её обзорной площадки открывался великолепный вид. С высоты двадцати пяти метров как на ладони был виден променад, по которому ходили отдыхающие, вдыхая морской воздух и глядя на то, как солнце садится в волны Балтики на ночлег; и Мельничный пруд, вокруг которого раскинулся сосняк, обрамляя его стройным забором. О, это зрелище было прекрасно! По улицам спешили аккуратные люди, в кафе шустрые кельнеры подавали изысканные блюда, морские офицеры из соседнего Пиллау проходили курс лечения в местных пансионатах, блистая на улицах своей формой и ловя восторженные взгляды дам, которые, словно бабочки, старались перещеголять своими нарядами Марлен Дитрих или Ольгу Книппер-Чехову.

Но больше всего я любил одно место. Это был высокий берег, метров пятьдесят, высоченная дюна, с которого открывался прекраснейший вид на море и на маяк, встречающий наши сверхкорабли.

Мы часто сидели там, или с отцом, или с братом, иногда я приводил туда Герду и мы, молча, смотрели на уходящее за горизонт солнце. Где-то вдалеке, чуть левее, можно было видеть гуляющие пары, маленькие, словно игрушечные. Пляж к вечеру пустел, и лишь музыка, доносившаяся из кафе, говорила о том, что жизнь в курортном городе не заканчивается с заходом солнца.

6

Несмотря на папино наивное предположение, что документы, подтверждающие мое хрупкое здоровье, помогут избежать участия в гитлерюгенд, он ошибался в корне. Выскочить из цепких лап германского орла было невозможно. Кроме того, я уже состоял в юнгфольке – организации, в которую принимались мальчики от 10 до 14 лет. И, не смотря на то, что участие в ней было добровольное, в нее вступали все, чтобы не ловить косых взглядов. Любить и чтить Адольфа Гитлера должен был каждый… перекройка сознания и затуманивание мозгов начинались уже с приходом в школу.

Мое первое сочинение, конечно же, было посвящено фюреру. Лучше всего воспитываемую любовь отражали слова самого Гитлера, сказанные им по поводу гитлерюгенд в Судетах:

– Эта молодёжь – она не учится ничему другому, кроме как думать по-немецки, поступать по-немецки. И когда эти мальчики и девочки в десять лет приходят в наши организации и зачастую только там впервые получают и ощущают свежий воздух, через четыре года они попадают из юнгфолька в гитлерюгенд, где мы их оставляем еще на четыре года, а затем мы отдаем их не в руки старых родителей и школьных воспитателей, но сразу же принимаем в партию или рабочий фронт, в СА или СС, в НСКК и т. д. А если они там пробудут полтора или два года и не станут совершенными национал-социалистами, тогда их призовут в «Трудовую повинность» и будут шлифовать в течение шести-семи месяцев с помощью кое-какого символа – немецкой лопаты. А тем, что останется через шесть или семь месяцев от классового сознания или сословного высокомерия, в последующие два года займётся вермахт. А когда они вернутся через два, или три, или четыре года, мы их тотчас же возьмём в СА, СС и т. д., чтобы они ни в коем случае не взялись за старое. И они больше никогда не будут свободными – всю свою жизнь…

7