История Смотрителя Маяка и одного мира

назваться – потому что у господ

ценителей на то свои причуды.

Но я так не хочу, не буду потакать

любителям поплакаться в подушку.

Пусть даже мастера себя ведут,

как малыши, сломавшие игрушки.

Кузнечики в траве и птицы в облаках,

всё остальное – вздор, нытьё и слякоть.

Не надо быть поэтом для того,

чтоб жизнь свою заранее оплакать.

– Вот оно что, дружок! – рассмеялся Верлин, хотя на мгновение стены комнаты, как будто занавес на сцене, дрогнули и разошлись, а за ними открылся чудесный летний луг и яркое голубое небо с лениво проплывающими облаками. – Ты что-то слишком серьёзен. Мы, любители чёрного стиха, конечно, не можем похвастаться такой серьёзностью. Ты помнишь детский стишок про тёмное королевство?

– В одном тёмном-претёмном городе

тёмного-тёмного королевства,

в тёмном-претёмном доме

с тёмной тюрьмой по соседству

живут тёмные-тёмные люди

пьют тёмную-тёмную кровь,

темнят и морочат друг другу

светлые-светлые головы.

Сорел покачал головой: такого детского стишка он не помнил, потому что его не существовало. Разумеется, Верлин его только что выдумал.

– Но ты, конечно, думаешь, что весь этот мир принадлежит тебе, и ты можешь свободно черпать из него прекрасные поэтические образы, осязаемые и ёмкие, как сама природа? Что же, счастливое заблуждение юности. Так зачем, ты говоришь, ты пришёл сюда с Корой – тебя ведь никто не разыскивает? – невозмутимо спросил Мастер Слов, но темнота, превратившая пол в бездну, не оставляла никаких сомнений в его истинных намерениях.

Первая гневная решимость пролилась, как вода из разбитого кувшина, без следа, и Сорел растерянно оглянулся – и, конечно, не увидел рядом никого. Только в углу из темноты поднималось, карабкаясь по стене, какое-то существо: оно, казалось, целиком состояло из зыбкого мрака, ежесекундно меняющего свою форму. Существо стремительно росло и приобретало очертания человека, длинные и тонкие руки и ноги которого, казалось, увязли в темноте пола и стен, а огромная уродливая голова беспорядочно и часто болталась, как иногда бывает со стариками.

Сорел с усилием отвёл взгляд от этой жуткой картины и глубоко вздохнул, стараясь унять бешеный стук сердца. Но тёмное дрожащее существо всё так же стояло у него перед глазами.

– Я пришёл с Корой, она мой друг, я хочу защитить её, – сказал Сорел, принуждая себя смотреть в лицо Мастера Слов.

Но голос его всё равно звучал жалко – почти так же жалко, как в детстве, когда он впервые читал свои стихи друзьям отца – профессорам Тар-Кахольского университета. Тогда ему говорили, что его стихи прекрасны. Но они лгали, всегда лгали, поэтому он ушёл туда, где никто не заботился о том, чтобы не ранить его чувства. И ничего удивительного, что оказался теперь в Доме Радости – спасение Коры, на самом деле, было просто предлогом, она прекрасно могла бы обойтись без него.

– Рад, что ты понимаешь, что ничем не можешь помочь Коре. Скорее уж она вынуждена таскать с собой прирученное юное дарование.

От этих слов Сорел вспыхнул, но его отвлёк чёрный человек в углу, который вдруг стал со всей силы биться головой о стену – да так, что голова его каждый раз разлеталась на множество тёмных осколков, а потом снова собиралась из темноты. При этом руки и ноги его оставались как будто привязанными к тени, довершая картину мучений. Это зрелище завораживало странной, извращённой красотой, но в тишине реальнейшего Сорел отчётливо слышал пронзительные крики этого существа: кем бы оно ни было, ему было больно.

– Как тебе моё творение? Вот истинный облик любого человека, если присмотреться, – как на лекции, сообщил Мастер Слов, небрежно сложив руки на груди.

– Неправда! – хрипло крикнул Сорел, отступая тем не менее в сторону – подальше и от чудовища, и от его творца.

В голове у него словно поднялись в небо тысячи птиц – и шум их крыльев оглушительно метался в колоколе черепа, не оставив ни одного другого звука, ни единого слова. Сорел закрыл глаза и попытался ухватить хотя бы несколько ускользающих слов.

– Птица нашего сердца

не поёт, только бесконечно

бьётся о стены тела.

Смерть раздирает когтями

прутья пожизненной клетки,

выпуская из плена птенца,

рождённого в темноте.

И он неизменно

устремляется к свету.

Темнота комнаты внезапно вспыхнула и загорелась, как будто это действительно была смола – а не то, что столичные аналитики поэзии называли «вменённой метафорой» и чего поэты реальнейшего боялись, как огня.

Огонь тем временем со странной для этой стихии неторопливостью подобрался к стене с чёрным человеком. Таким образом, Мастер Слов и Сорел оставались в относительной безопасности, а непонятное существо, порождённое безумной фантазией, замерло и растерянно взирало невидимыми глазами на пламя, которое методично пожирало темноту, оставляя он неё только холодное голубоватое свечение.

– Неплохо, – задумчиво произнёс Мастер Слов, как будто сам не понимая, как это у него получилось.

Чёрный человек между тем, осознав своё положение, стал дёргать руками и ногами, отчаянно пытаясь освободиться – но ничего не получалось, тьма крепко держала его.

– Отпусти его! – испуганно воскликнул Сорел.

Он с ужасом понял, что по его вине это нелепое существо, вызванное из мрака талантом Мастера Слов, должно теперь сгореть заживо. Было неясно, каким образом создание из темноты связано со своим создателем, ощущает ли оно боль так же, как человек, но в реальнейшем это не имело значения: все становилось реальным.

Мастер Слов, загнав соперника в ловушку, только с усмешкой покачал головой.

У Сорела оставалось очень мало времени: призрачный огонь уже подходил к ногам существа из темноты, которое в ужасе обречённо вжалось в стену, прекратив свои бессмысленные попытки освободиться. Но всё равно Сорел потратил несколько мгновений на сомнения, прежде чем использовал своё самое сильное средство: он представил, что вместо чёрного существа у стены стоит Кора Лапис. Реальнейшее тут же отозвалось, услужливо превращая темноту в знакомый образ. Тогда Сорел быстро произнёс:

– Когда весь мир начнёт гореть вокруг,

когда над городом взовьётся вечный смог,

когда, привычно и легко, я ускользнуть бы мог -