Я здесь не женщина, я фотоаппарат. Фронтовые дневники

Я здесь не женщина, я фотоаппарат. Фронтовые дневники
Анна Петровна Долгарева

Русская Реконкиста
Если вы хотите понять всю суть конфликта на Украине, то должны знать, что Анна Долгарева – одна из важных фигур во всей этой истории. Её поэзия стала откровением и прочно вошла в историю русской литературы, а вот проза, фронтовые заметки и данная книга только идут к этому. Собранная вместе военная корреспонденция представляет собой живое описание трагедии – как личной, так и общественной. А высокий градус и эмоциональный накал позволяют разглядеть в этом – ни много ни мало – документальный роман в интерлюдиях. Шаг за шагом (на протяжении десятилетия) мы открываем глаза на бездну, с которой необходимо справиться во что бы то ни стало.

Анна Долгарева

Я здесь не женщина, я фотоаппарат. Фронтовые дневники

© Анна Долгарева, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

[Предисловие]

Я не сказала ему, что люблю его, в тот день. Я уже шесть лет думаю о том, что не сказала. Видите ли, мы очень часто повторяли эти слова – они не то что бы вмещали всё то, что мы хотели сказать, но ничего точнее не было. А в тот день – нет, не говорила. Он уверял меня, что война закончилась, и мне незачем о нём переживать. Под войной подразумевалась Дебальцевская операция, и, как выяснилось, она не закончилась.

Так вот, я не говорила ему, что люблю его. На следующий день я увидела, что он был в сети только накануне. Выпила кофе, съездила в автошколу, разогрела замороженную лазанью, отправила: «Я начинаю необъяснимо волноваться, когда ты пропадаешь». Потом брякнуло сообщение: мне писал незнакомый человек, который сообщал, что Алексей Журавлёв погиб и просил в этом случае дать мне знать.

Я не знала, что делать в таком случае, поэтому я упала на пол и заорала. У меня была обычная жизнь, нормальная жизнь, и я не умела справляться с чем-то подобным. Ну то есть как это: вот он был, живой, смешной и тёплый, и мы были безумно влюблены и уверены, что это и есть «до гроба», а теперь его нет. Наверное, именно в тот момент меня спасло допущение, что это может быть какой-то невероятной провокацией, коварным планом, чтобы заманить меня в украинский плен.

Я решила, что поеду в Луганск, выясню всё лично, а если это правда, то, конечно, умру, что тут делать ещё? Я взяла билет на поезд, опоздала на него; бывший муж взял мне другой билет – на самолёт до Ростова. Когда я прилетела, было яркое солнце, а когда автобус доехал до луганской границы, полетел снег. Я увидела людей в военной форме и заплакала.

Не то чтобы я собиралась бросать всё и переезжать к нему в Луганск. Мы думали, что война закончится, и он обоснуется со мной в Петербурге. Но, в принципе, я не исключала того, что она затянется, и тогда я переберусь в Луганск, хотя, конечно, этот вариант нравился меньше. В общем, я впервые увидела людей в военной форме, и почему-то мне стало совсем нестерпимо. Мы ехали через бесконечную степь, а я думала: «Ведь нас могут обстрелять, правда, могут?» Незадолго до этого снаряд как раз прилетел в маршрутку возле города Волноваха, и я просила: «Господи, пусть что-нибудь случится, пусть я не доеду, пусть я не увижу его мёртвым».

Я не думала о других; горе максимально эгоистично.

Я вышла на луганском автовокзале, и там меня уже ждали хмурые офицеры в камуфляже «флора», я увидела их и поняла, что это никакой не хитрый план, что моего Журавлёва действительно больше нет. Они повели меня к лейтенанту Жене, он принял на себя командование батареей после Лёшкиной гибели. Это был частный дом прямо в центре Луганска. Они вливали в меня коньяк, рассказывали, как Лёшкина батарея – тогда он ещё был не капитаном, а необстрелянным вычислителем – держала оборону в районе посёлка Металлист летом 2014 года. Я плакала, и смеялась, и гордилась им, и было совершенно понятно, что дальше жить не получится.

Всё-таки на следующий день я потребовала, чтобы меня отвели в морг, и я увидела его, я не могла ждать ещё день до похорон. Лёшкина смерть была настолько невозможной, что где-то на задворках сознания сохранялась надежда на чудо.

У него было очень спокойное лицо. С тех пор, как я видела его в последний раз перед этим, он отрезал свои шикарные длинные волосы, в остальном же не слишком изменился, но под этим коротким армейским ёжиком я видела рану и помнила, что он умирал семь часов, его успели довезти до Луганска, но он умер от кровопотери.

На похоронах мне отдали его штык-нож и две медали, всё остальное – матери, которая приехала из Одессы. Я запомнила: луганское кладбище Острая Могила было расчерчено на кварталы, и его похоронили в девяносто пятом квартале, вот такой юмор, совсем свежем, «ополченском». Ночью после похорон я проснулась и пыталась выбежать куда-то на улицу.

Дорогу обратно я не запомнила, хотя автобус до Петербурга шёл больше суток. Только помню, как на таможне заторможенно спрятала штык-нож под свитер; рамка звенела, но таможенник решил, что это какой-то сбой.

Мне было очень страшно, что я покончу с собой, а ад существует, и поэтому я разминусь с Лёшкой после смерти. Сначала я решила пойти воевать в его батарею, потом встретила человека, который сказал мне, что я неплохой журналист, а вот какой артиллерист из меня получится – вопрос.

– Да и вообще, – добавил он, – по «Минску-2» артиллерию отводят от фронта, военкором у тебя шанс погибнуть реально выше.

Это был аргумент. Я на тот момент уже два года как не работала журналистом и не собиралась возвращаться в профессию. Но после этого устроилась на первый попавшийся сайт, раздарила вещи и уехала в Луганск через три недели после того, как впервые увидела его на Лёшкиных похоронах. Так я стала военным корреспондентом.

Забыла сказать: когда это всё произошло, нам с ним было по двадцать шесть лет. До сих пор не знаю, много это или мало.

Мой рассказ будет не об этом. Он будет о людях на Донбассе и о том, что я увидела за долгие девять лет.

[На необъявленной войне]

Незрячая бабушка

Я познакомилась с ней в мае 2015 года. Шестьдесят восемь лет. Худенькая, седая.

– Ой, гости… Да заходите. Сейчас я вам супчика поставлю, картошечки. Нет-нет, сначала покормлю, а потом говорить будем. Хлебушек берите, сама пекла.

По дому передвигалась на ощупь, однако довольно бодро.

У неё была не полная слепота, нет. На нервной почве развилась глаукома на обоих глазах. На одном ещё и катаракта. Вокруг неё была не тотальная темнота, а мир теней и призраков.

Она поставила на стол тарелку супа. Руки дрожали. Она нащупала в раковине тряпку и аккуратно вытерла разлившийся суп.

Раиса Яковлевна Лихитченко была скульптором-оклейщиком. Незадолго до войны у неё умер муж. Когда война началась, снаряд попал в дом, пробил крышу. А потом в Новосветловку вошёл батальон «Айдар».

Как в песне, один из тех, кто пришёл к ней, был рыжий, а второй – «чёрный». Злой следователь и добрый следователь.

Во дворе Раисы Яковлевны стоял автомобиль, который её знакомые оставили там ещё весной. Оставили «на неделю» и пропали, а аккумулятор забрали с собой, чтобы машину не угнали. Вот этот аккумулятор и пытались вытребовать у Раисы Яковлевны.

– Били, милая, прикладом автомата били. И диван сломали, – показала она. – Я говорю: нет у меня этого аккумулятора! А тогда этот рыжий смеется и предлагает: «Давай тогда бабку изнасилуем…» Пошутил как бы.

После этих слов она начала плакать. Она вообще очень много плакала.

– Ну а потом, видно, поняли, что с меня нечего взять, и ушли.

Зрение у неё начало стремительно падать на следующий день после того, как её избили. Причиной стал перенесённый стресс.

– Я их прокляла тогда. – На этом месте она зарыдала, не стесняясь меня, в голос. – И ведь сбылось. Когда Новосветловку освободили, меня соседка позвала: «Рая, – говорит, – это не тот лежит, что к тебе приходил?» И правда, оказалось, рыжего убили. Наши потом хоронили их. Трупы на улицах лежали. И мне дом тоже помогли восстановить, спасибо ребятам.

В окно запрыгнул белый котёнок, с любопытством оглянулся по сторонам.

– О! – Раиса Яковлевна поспешила к подоконнику, взяла котёнка на руки. – Это мне Лена, подруга моя, подарила, чтоб не так одиноко было. Только он всё время к мамке сбегает. Но ласковый очень.

Раисе Яковлевне нужна была операция по зрению и курс уколов. Денег нет. Тогда, в мае, пенсии только-только начали выплачивать, и до Новосветловки выплаты ещё не дошли…

Но потом деньги всё-таки нашлись. Если есть какая-то общая черта у русского этноса, так это стремление поделиться последним: тарелкой супа, свежевыпеченным хлебом, деньгами на операцию. Я отдала ей двадцать тысяч, свою заначку с мирной жизни.

В сентябре, после курса уколов перед операцией, мы встретились снова.

– Ой, Анечка, – обрадовалась Раиса Яковлевна. – Я теперь тебя вижу. Ты в тёмное одета… и волосы у тебя рыжие, да? Теперь вижу. А раньше не видела. Это все уколы. Вот сделают операцию, совсем буду хорошо видеть.

За полгода мало что поменялось. Котёнок вырос и сбежал. Вместо супа она поставила на стол малиновое варенье. Но по дому передвигалась увереннее.

Вот только при воспоминаниях Раиса Яковлевна всё так же плакала.

– А знаешь, – сказала она, – этот рыжий мне в последнее время сниться повадился. Все снится и снится, зовёт с собой. А я же видела его мёртвым, наши ополченцы его похоронили. А ещё снится, как он догоняет меня, а я от него бегу. Но пока ни разу не догнал. Это что значит, Анечка? Это я помру скоро?

Пенсии начали выплачивать. По две тысячи рублей в месяц. Урожай на огороде в этот раз не собирала – не смогла…

Новую крышу Раисе Яковлевне тоже сделали. Красивую, в цветах итальянского флага. Дом теперь известен на всю Новосветловку: это «дом с трёхцветной крышей».