В июле был день рождения у питерского друга. До моего отъезда изредка вместе пили, ездили в леса, играли в ролевые игры. Такой тридцатилетний правильный чувак, менеджер. Рубашечка, стрижечка, семейные ценности.
Потом я уехала в ЛНР. Не общались, пока в конце июня как-то не поцапались во «Вконтактике». Перешли в личку, снова возобновили дружбу. Так вот, отмечали мы его день рождения по скайпу. Мой приятель-менеджер пообщался со мной десять минут, выпил коньячку и пошёл закрывать проекты. Через три недели приехал в Луганск, на следующий день мы укомплектовали им один батальон под Первомайском. Там как раз не хватало медика, а мой приятель имел корочки спасателя.
Такое было лето.
Осенью меня начало жёстко крыть. Настолько, что общение с людьми доставляло только боль. Вик из поддержки превратился в источник раздражения.
Единственным хорошим за тот период было то, что я взяла домой котёнка. Маленького, пятинедельного, с голубыми младенческими глазами. Я позвонила женщине из приюта поздно по луганским меркам – в пять вечера, и она насторожилась, почему я хочу забрать котёнка в это время. В семь маршрутки переставали ходить.
– Пожалуйста, – умоляла я. – Он нужен мне сегодня.
– На подарок?
– Нет!
Я не могла ждать, потому что боялась не дождаться и покончить с собой до того, как котёнок окажется рядом со мной. Я знала, что он спасёт меня.
Наконец она сжалилась надо мной и назначила встречу. Я забрала тёплого маленького кота, сунула его под куртку и поехала домой. Тут только сообразила, что совершенно не подготовилась: у меня нет ни лотка, ни корма, ни наполнителя. В качестве лотка я поставила ему коробку, а за влажным кормом сбегала в ближайший магазин. Завтра, подумала я, схожу в зоомагазин, который сейчас уже закрыт, и тогда уже куплю всё, что надо.
Вик страшно обрадовался котёнку.
– Экая фитюлинка, – охарактеризовал он его, посмотрев, как тот носится по комнате.
Ночью фитюлинка обвилась у меня вокруг горла, как шарфик, и заснула. Назвала я котёнка Феликсом Эдмундовичем за строгий взгляд.
В какой-то момент мне стало совершенно невыносимо с Виком, и я потребовала, чтобы он искал квартиру и съезжал. Без денег он теперь не сидел, так что снять что-нибудь вполне имел возможность. Не знаю, чем он меня так раздражал. То ли не давал мне уединения, когда хотелось быть одной, то ли занудствовал, то ли дело было во мне – скорее всего, во мне. Впрочем, остальные соседи Вика характеризуют его как ужасного соседа, так что, возможно, я просто не могла сформулировать, что именно меня раздражает. Мне просто было больно.
Всё время очень больно.
Однако, когда Вик, наконец, съехал, стало ещё хуже. Он всё-таки был отвлекающим фактором, а тут я осталась один на один со своей болью. Меня больше ничего от неё не отвлекало, и по вечерам я просто лежала и выла. В один из таких вечеров я поняла, что дальше так продолжаться не может. Нужно либо убивать себя, либо что-то менять. Что менять, я не знала. Оставался вариант самоубийства.
Я тщательно обдумала этот расклад. Живу я одна, работа у меня нерегулярная. Пока кто-нибудь спохватится меня, пока начнут ломать дверь, котёнок умрёт от голода. Насыпать побольше еды? Вскрыться непосредственно перед тем, как хозяин придёт за квартплатой? Тогда котёнка просто выбросят на улицу.
Оставалось менять что-то. И я обратилась в Луганскую психиатрическую больницу, где мне диагностировали тяжёлую депрессию.
Месяц меня лечили от депрессии. Приехала мама, носила мне передачи. В больнице всё время было очень холодно и плохо ловила связь. Пролечившись месяц, я с некоторым улучшением выписалась. Мой редактор, очень за меня переживавший, отправил меня на три месяца в командировку в Крым с лёгким заданием, чтобы я приходила в себя. Действительно, мне было намного лучше, чем до больницы. Три месяца пролетели быстро, и я вернулась, но с твёрдым решением – перебраться из Луганска в Донецк. В ЛНР практически ничего не происходило, в Донецке же постоянно стреляли.
Уезжая, я оставила котёнка Вику. На расстоянии наши отношения нормализовались. Точнее, моё к нему отношение: мы не ссорились, я старалась скрывать, что он меня раздражает, считая это своими проблемами. Однако по приезде выяснилось, что Вик и его соседи по квартире не собираются возвращать мне уже подросшего кота.
– Я думал, что ты собираешься уехать в Донецк и оставить его тут, – оправдывался Вик.
– Чего ради я буду бросать кота? Я его лечила, я ему уколы ставила, я с ним возилась, теперь я его бросать буду? Я об этом хоть слово сказала? – кричала я.
– Мы с ним тоже возились. Мы его без тебя кастрировали.
Разговор уходил в клинч. Вик объяснял: все, кто жил в его квартире, привязались к коту. Сеня и Сева – это раз. Берег – это два. Сам Берег, мрачный и злой, выполз в комнату, где мы с Виком выясняли отношения, и наблюдал. Вик объяснил, что Берег сломал позвоночник, его бросила девушка, и только Феликс приходил к нему каждый день и мурчал.
Я не отступала.
– У меня тоже депрессия, и с ней мало кто справится, кроме этого кота, – решительно заявила я.
Вик продолжал настаивать, нервы у меня не выдержали, и я расплакалась. Тут разговор перешёл в другую плоскость.
– Ладно, забирай своего кота, – проворчал он.
– Скотина, – всхлипывала я.
Кот, кстати, не особо горел желанием идти в переноску. Но я постаралась, засунула его и на дрожащих ногах покинула квартиру Вика. А через несколько дней мы с Феликсом сидели в автобусе, который шёл в Донецк. Начинался новый этап жизни.
А Вика, кстати, обвинили в шпионаже в пользу Латвии. Сначала он остался в четырёхкомнатной квартире один, когда его друзья разъехались, и начал потихоньку приторговывать их оружием. Его взяли. Друзья добились того, чтобы в его деле фигурировал только один автомат, и Вик получил всего два года. Дальше мнения расходятся. Один приближённый к МГБ, товарищ до сих пор заверяет меня, что шпионаж Вика – дело доказанное. Но его бывшая жена рассказала мне ещё более потрясающую вещь.
По её словам, Вик не захотел отсиживать два года и решил самооговориться в качестве латвийского шпиона, надеясь, что его обменяют. В процессе наговорил сорок бочек арестантов про всех, с кем дружил. Это действительно так, по итогу Берег и Сеня до самого начала СВО не могли попасть в ЛНР. Меня это не коснулось только благодаря связям. Но план-капкан не сработал. Возможно, потому что у Латвии до сих пор нет обменного фонда.
Ему дали десять лет, так и сидит.
Лисёнок
– Меня зовут Охтырская Олеся Владимировна. Позывной мой – Лисёнок, все меня знают как Лисёнка.
Летняя жара. Тыловая расслабуха. Мы с Лисёнком курили на окраине посёлка Калиново. Из колонок джипа доносился «Идиотский марш» Олега Медведева:
И плюх да скрип, сырое небо бороздя головой,
Его учили улыбаться во сне —
Идёт седьмого идиотского полку рядовой —
Твоя надежда в этой странной войне.
А мимо мёртвые деревья вдаль плывут, как вода,
По их ветвям струится розовый дождь.
Они молчат, поскольку знают, для чего и куда
Своё оборванное войско ведёшь.
– На третий мой день на передовой меня назначили старшей позиции. Наши тогда уже оставляли Лисичанск. У меня был приказ вывести ребят из-под огня, если на нашей позиции будет противник. Мы приняли бой. Боезапас почти кончился, пришлось уходить.
Наша позиция была на высотке. Когда мы уползали оттуда, по нам бил танк, но получилось уйти. Вышли в зелёнку и встретили пять миномётчиков – молодые ребята по 16–17 лет.
Я им говорю: «Вы кто?» – а они в ответ: «Мы миномётчики».
Я спрашиваю, почему во время боя миномёт не работал. Отвечают:
– А мы проснулись, наш командир убежал, и мы остались одни, мы не знали, куда нам идти и что нам делать.
Ладно, говорю, потом поговорим, сейчас времени нет. Побежали дальше. Впереди мои ребята – Славик, Серёжа и Саша. Посередине эти миномётчики. Последними – я и ещё один парнишка, Саша зовут, Зять. У него граната, у меня десять патронов. И всё. Никакого оружия больше ни у кого нет.
Значит, бежим мы по ложбинке, и тут прилетает снаряд. «Зушка». Совсем рядом с нами. И нас накрывает волной земли. Она была везде: и во рту, и в ушах. И первое, что я услышала, – крик. Я бежала, я ещё ничего не видела, но бежала на этот крик. Бегу на крик, а плывёт всё в глазах, плывёт, полный рот земли, всё скрипит на зубах.
Лежат три молодых парня. Одного осколками посекло. «Двухсотый». Второго поднимаем – у него перебита шея. Аптечка у меня была, но спасать там уже было некого. И третий лежит в двух шагах от них. Клубочком свернулся и лежит. Я говорю: «А ну, переворачивайте!» А на нём ни царапины.
Мы его растормошили, а он в шоковом состоянии после взрыва. Рядом с ним двоих убило, а этот лёгким испугом отделался. Ну вот и скажите после этого, что Бога нет.
Кричу на Славика: