Я здесь не женщина, я фотоаппарат. Фронтовые дневники

Он был местным, воевал с самого начала донбасского восстания. Ну то есть как начала: эту дату многие называют по-разному. Для казака Эдуарда восстание началось 5 марта 2014 года, когда он стоял в уличной палатке под флагом с Алексеем Мозговым. 5 апреля был захват СБУ, в котором Эдуард тоже участвовал.

– Легко было, – сказал он мне. – Они все влёгкую сдавались, охотно. Только оружейный склад был заминирован. Но наших, видно, заранее предупредили, так что ничего не случилось, только сапёров долго ждали.

Стоит пояснить: он рассказывал мне об этом на действующей позиции. Позиция не на первой линии обороны – глубже, спряталась среди абрикосов, маленький домик. Вот и казак Эдуард зашёл послушать, о чём я беседую с его товарищем, залюбопытствовал, присел насторожённой птицей и остался.

Его первый бой случился в мае 2014-го у Томашовского моста – он был перекинут через Северский Донец, соединял города Рубежное и Новодружеск. Он не помнил числа, я потом нашла: 22 мая.

– У нас тогда только стрелковое было, а у них – бронетехника, – сверкая голубыми глазами, наивными, как у ребёнка, рассказывал мне казак Эдуард. – У нас – автоматы, ну ещё «Шмели», «Мухи», РПГ. На нас две БМП выскочило. Первую захватили, я потом на ней на стеклянный завод ехал. Второй бак пробили. Бросили, думали, на следующий день заберём, но её к следующему дню уже утащили.

Украинские войска двигались в сторону Лисичанска, с Рубежного на Новодружеск – ну а ополченцы, среди которых был и Эдуард, их и встретили.

– Как вы отбились, стрелковым против бронетехники? – спросила я.

Эдуард не знал.

– Потом к ним ещё две «вертушки» присоединилось, – продолжил он. – Мы начали по ним лупить со всего, что было. Не знаю, попали или нет, врать не буду, но одна, когда уходила назад, начала крениться.

Я подумала, что «лупили со всего, что было», – это, в общем, описывает тактику ополчения 2014 года, людей, до этого не имевших дела с войной, удерживавшихся в основном на личном мужестве, на русском авось, на беспримерной какой-то отчаянности.

Он упомянул также, что пленных вэсэушников посадили на автобус и отправили восвояси, а там, мол, их расстреляли «айдаровцы», не знаю, правда ли это, – тогда ходило много подобных слухов.

Потом мы пили чай, и казак рассказывал, как оставляли Лисичанск. Это было через два месяца: 22 июля войска ополчения под командованием Мозгового ушли из города.

Ну то есть оставляли Лисичанск другие, а он не знал даже, что войска уходят из города. Он лежал в больнице с тяжёлой контузией. Мимо него прошёл даже тот факт, что большинство «тяжёлых» вывезли из Лисичанска за сутки. Он очнулся утром от грохота разрывов в полупустой больнице – словно кадр из зомби-апокалипсиса.

– Валили «Грады» по городу, валила арта. Я вышел – везде пусто. Увидел на стоянке свою машину и ещё одного пацана, он тоже не знал, что делать. Мы сели – и рванули на выезд. Я вижу, там шесть разбитых машин стоит. Дорога простреливается. Что делать – непонятно, – всё так же бесхитростно сверкая глазищами, поведал Эдуард. – Ну, я по газам. Пули по машине, стёкла сыплются. Но мы прорвались. Чудом, я ж говорю, шесть машин там, на выезде, и осталось.

Трещала рация. Эдуард рассказывал.

Прилетел он в Кировск, оказалось, что Мозговой – в Алчевске.

– Я к нему в Алчевск приехал и отдал икону, что у меня в машине висела. Ведь это она нас спасла! Шесть машин там осталось, а мы вырвались, – говорил Эдуард.

И ни одного дурного слова о тех, кто оставил его в лисичанской больнице.

– Полтинника тоже никто не предупредил тогда, они там ещё дня три воевали, – добавил Юрий Константинович, офицер, с которым я приехала. – А дядя Вова, есть такой у нас, он вообще партизанил.

Эдуард, сияя, закивал.

Дядя Вова

– Устаю, – сказал. – Ножки тоненькие, слабые, пять лет на них до дома иду – не дойду.

А голос был весёлый и глаза хитрые.

Дом у него был на той стороне линии разграничения – на украинской. Вот и шёл, шёл, всё никак не мог дойти.

– Абы сказали: отам нимець стоить, делай что хочешь, – он ужасно легко переключался с украинского на русский, – я б дошёл. А то запрещают.

– Он бы дошёл, – подтвердил его товарищ. – Как там про тебя сказано? «В плен не брать, особо опасен, владеет всеми видами холодного и огнестрельного оружия».

– Действительно владеете? – уточнила я.

– Та шо, я такой дурачок? – удивился дядька Вова.

Движения у него были лёгкие, совсем не сочетающиеся с остальным обликом – на вид ему было лет шестьдесят. Он не сидел на месте: то складывался пополам, словно длинные ноги у него телескопические, то распрямлялся. Я такую пластику видела однажды у тренера по йоге.

– Владеет, владеет, – подтвердил товарищ.

– Та не, я на старости лет с хворостинкой, – заверил дядька Вова.

Хворостинка – это даже не автомат. Дядька Вова предпочитал пулемёт. Недавно он попал в украинский блиндаж из крупнокалиберного пулемёта «Утёс».

Я смотрела, как он легко покачивался на носках, сидя на корточках, а под пяткой у него лежала граната. Я показала на неё, мол, осторожно.

– Да ты не бойся, она ручная, – засмеялся дядька Вова, укладывая гранату в карман. – Всегда её с собой ношу. Цэ тришечки для сэбэ. Хотя нет, не всегда, вру. И хорошо. В ноябре мина рядом легла – мне осколками лицо посекло. Не было лица. Сплошное месиво. Смотрю и не вижу. Думал, ослеп. Хорошо, что гранаты рядом не было, а то бы подорвался – кому я нужен, старый, слепой, на чужбине.

– Но всё обошлось? – зачем-то уточнила я, хотя было и так понятно.

– Обошлось, – кивнул дядька Вова. – Было абсолютное зрение, теперь на одном глазу единица, на втором – 0,9. Обошлось.

Он мог бы быть пенсионером, спокойно жить в своём доме, держать на руках внуков, но пенсия не пригодилась, а внуки родились уже после того, как он покинул дом.

– Домой хочу. Мне бы на рыбалку. Помню первый свой день войны. Я на рыбалку пошёл, перемёты проверил – два сома. Один вот такой, – показывает от земли до пояса. – Другой вот такой, – показал от земли до плеча. Достал их. И тут БТР начал работать. О, думаю, началось. Тогда окружили их, разоружили, БТР забрали. А сомы так и остались. Не повезло.