Шняга

После грозы вода в реке поднялась, затопив две нижних ступени трапа. Егоров теперь рыбачил, сидя на площадке. Когда становилось жарко, он относил пакет с уловом за железную дверь – внутри Шняги всегда было свежо, как ранним сентябрьским утром.

А рыба вдруг стала клевать на что попало – на червя, мотыля, на муху, на хлеб, на овсянку. Случайным образом выяснилось, что клюёт она и без всякой наживки. На вопрос «на что ловишь» Егоров всю жизнь отвечал одинаково, и только теперь обычный его ответ «на крючок» стал невероятным признанием очевидного.

Юрочка больше не отказывался от части улова, всё, что Егоров ему предлагал, он забирал из сочувствия. Он знал, что Анна Васильевна давно уже ворчит, что весь дом пропах рыбой и даже кошки ею наелись так, что морды воротят; и что всех замороженных окуней, лещей и судаков, она отдала сыну, но не прошло и трёх дней после отъезда Сергея, как вместительная морозилка наполнилась снова.

Однажды Егоров оставил для Юрочки пакет с уловом в коридоре Шняги, но Юра отчего-то на берег не пришел, и на другое утро, – после жаркого дня и душной ночи, – рыбы, лежа в небольшой лужице на дне пакета, всё ещё шевелили хвостами и прытко переворачивались с боку на бок.

Вася Селиванов заночевал как-то раз в одном из отсеков в обнимку с недопитой бутылью самогона. Проспавшись, поэт был на удивление бодр и разумен, а остаток мутноватого пойла в его объятиях очистился до родниковой прозрачности и имел запах холодной земляники. Вася попробовал сам, изумился и предложил Егорову. Тот пригубил и спросил:

– Митька Корбут гнал?

Вася задумчиво покачал головой.

Старуха Иванникова, прослышав об этих чудесах, принесла на берег пятилитровую канистру первача и оставила её у стены Шняги, сразу за железной дверью. Пройти дальше внутрь старуха побоялась и, едва избавившись от ноши, пустилась наутёк. Всю дорогу она оборачивалась в сторону Поповки, крестилась и сбивчиво бормотала молитвы.

За сутки мутный первач превратился в прозрачную, изысканно-мягкую водку.

Воодушевившись, Иванникова извела полугодовой запас сахара, пустила на брагу все застоявшиеся в погребе варенья и через полторы недели выгнала почти пятьдесят литров вонючей жидкости, цветом напоминающей старый огуречный рассол.

Целый день Иванникова ковыляла под берег и обратно, возила в колёсной сумке полные самогона пластиковые бутыли и канистры. Ночью над Загряжьем витал грубый сивушный дух и навевал сельчанам замысловатые сны. Что-то под берегом скрипело, вздыхало, вдруг начинал дуть тёплый хмельной ветер, из-под обрыва раздавалось печальное завывание.

Те, кому не спалось в эту ночь, усмехались:

– Ишь, гадина, напилась и поёт!

Иванникова ещё день ходила, перепоясанная пуховым платком, охала и держалась за поясницу. За самогоном не пошла, решила – дольше постоит, чище будет. Только на третьи сутки старуха сподобилась спуститься под берег, войти в Шнягу и отвернуть пробку с одной бутыли. Потом с другой. Потом с третьей…

Во всех канистрах и бутылях была изумительной чистоты и прозрачности холодная вода. Посрамлённая самогонщица плакала и посылала проклятия Шняге, называя её чёртовой дырой и проклятой железкой.

Узнав о неудаче конкурентки, на берег явился Митя Корбут. Он обошёл все открытые коридоры и отсеки, потрогал стены. Всюду за ним следовал Юрочка и ревниво спрашивал:

– Ну, чего?

– Да ничего…, – задумчиво отвечал Митя.

Уперев руки в бока, он встал посреди центрального зала и зорко оглядел его, будто пытался навскидку определить метраж.

– Свет-то тут есть? – небрежно поинтересовался он.

– А как же! – беспокойно ответил Юрочка, но больше про свет ничего не объяснил.

Егоров сидел на площадке у двери и смотрел на поплавки. Митиным обходом помещений он не интересовался, его больше озадачивало то, что вода в реке отчего-то продолжает прибывать. Неделю назад он нарочно обмотал проволокой одну из опор трапа. Тогда проволочное кольцо было примерно вровень с водой, а теперь стало почти на ладонь ниже. «Так за лето, река, пожалуй, на метр поднимется, – думал Егоров, – а там дожди пойдут…»

Корбут вышел на площадку, задумчиво почесал кудрявый затылок и сел рядом с Егоровым.

– Иваныч, а чего ты рыбу в Шняге не хранишь? – спросил он, мотнув головой в сторону открытой двери, – сложил в бочку, залил водой и все дела…

– Можно, – неохотно согласился Егоров, но больше ничего не сказал, смотрел на поплавок и помалкивал.

Митя хлопнул себя по загривку и стер с ладони останки чёрного кровянистого комара.

– Хочу погреб увеличить, – осторожно начал он, – семья большая, все не уместишь… Как думаешь, если я запасы сюда перенесу? Пока строительство, то-сё…

– Да мне-то чего? – Егоров пожал плечами. – Неси. Потом расскажешь, чего получилось.

– С погребом?

– С припасами твоими! У Иванниковой из самогона спирт пропал, а у тебя, может, сало обезжирится.

Корбут засиял.

– А мы его будем дегустировать! – сказал он и многозначительно поскрёб себя под челюстью. – Периодически.

К вечеру один из отсеков заполнился соленьями и вареньями в банках, мешками, ящиками и бочками. Таскали припасы Таисия Корбут и два её старших брата, а Митя в это время пытался поставить замок на переборку. Дело шло трудно. Металл под сверлом визжал, сверла ломались, эхо в отсеках и коридорах скрежетало и завывало, будто сверлили гигантский зуб, и ныло от боли огромное существо с пустым металлическим черепом.

Когда Митя вставал на одно колено и начинал сверлить, Юрочка сдвигал на затылок фуражку и приседал, внимательно глядя на разлетающиеся искры.

– Портишь, – укоризненно говорил он, указывая на дверь, когда ломалось очередное сверло, и наступала недолгая тишина.

– Не порчу, а благоустраиваю, – сквозь зубы отбивался Митя, взмокший и бешеный от стараний.

– Портишь, – не унимался Юрочка.

После того, как Корбуты заняли отсек, Славка-матрос притащил две канистры бензина и оставил в маленькой каюте недалеко от входа.

– На трассе купил, – объяснил он Егорову, – честный некондиционный. А чего? сто?ит копейки! Посмотрим, может из него чего дельное получится. Между прочим, на заправке такую же дрянь заливают, а денег берут, как за нормальный бензин…

– Повесь тогда табличку «не курить», – подсказал Егоров.

– Точно! – Славка обрадовался, – У Люськи спрошу, я в магазине такую видел, лежит на складе без дела.

На складе нашлось много интересного: сборный стеллаж, навесные замки и засовы, два мешка ветоши – брак с чулочной фабрики с маркировкой «обтирочные концы», пыльные таблички «Не курить!», «Посторонним вход запрещен», «Закрыто», «Завмаг» и, неизвестно как туда попавшая, «Процедурная».

Славка помог Люсе перенести из магазина в Шнягу скоропортящиеся продукты. Митя Корбут за два пакета стирального порошка поставил замки и привернул на двери Люсиных отсеков таблички «Посторонним вход запрещен» и «Завмаг». У входа появилось предупреждение «Не курить!». Юрочкиной каюте досталась надпись «Процедурная». Дверь своего отсека Митя украсил лично добытой жестянкой с пробитым молнией черепом и надписью «Не влезай – убьёт!»

Юрочка явился с матрасом и расположился в каюте за Люсиным складом.

– Помещение сторожить будешь? – предложил ему Славка-матрос.

– От кого сторожить? – наивно поинтересовался Юрочка.

– Да ни от кого! Так, для порядка, – встрял в разговор Корбут, – будешь за корм работать, как раньше пастухи работали? Приглядывать тут за всем, чистоту наводить…

– Гулять надо на свои! – серьёзно сказал Юрочка и поковылял к выходу.

– Я не понял, это он согласился или наоборот? – тихо спросил Корбут.

– Согласился, – Славка уверенно кивнул, – ему ж за работу корм обещан, значит «на свои».