Шняга

– Но ты Маргарите про это, всё-таки, не говори, – посоветовал он, – что ж она, зря почести оказывала, свечку жгла…

– Да ну её! – Шевлягин помолчал, погрустил и вдруг вскинулся: – Ты видал, где она бочку для мусора поставила?

Но Егоров вступился за женщину:

– Ну а куда ж ей ещё мусор девать, если ты весь бугор своим дендропарком занял?

– Куда-куда… Не знаю, куда, – буркнул Шевлягин.

– Ленина расколотила, – вспомнил он, – известковую крошку курам даёт. А ведь это была не просто статуя, это исторический артефакт! Свидетельство времени!

– Ген, да ладно тебе…, – добродушно сказал насмеявшийся до изнеможения Славка.

– Вот тебе и «ладно»! А Егорова возле этой статуи, может, в пионеры принимали! Да, Иван Иваныч?

– Нет, меня в пионеры в церкви приняли. Там в ту пору «красный уголок» был. Ну а потом уже склад…

– Но в школу ты мимо этого Ленина ходил?

– Ходил, а как же!

– Ну вот, а теперь его мои куры клюют. Полмешка уже осталось…

Заметив, что Славка снова затрясся, Егоров укоризненно глянул на него, но и сам не сдержался, отвернулся и стал всхлипывать и вытирать слёзы.

Наконец, все трое притихли и, всё ещё улыбаясь, стали смотреть на реку – на гладкую, спокойно текущую воду, на чайку-рыболова, смирно сидящую на воде.

– А может…, – не меняя направления взгляда, неуверенно начал Славка.

Егоров кивнул и подхватил:

– Да, вот и я тоже подумал…

Оба обернулись к Шевлягину. Тот насторожился.

– Чего это вы?

Егоров спросил:

– Ген, а может Шняга твоего Ленина соберёт?

– Только это… Как бы она его не оживила! – Засомневался Славка.

– Да будет тебе ерунду-то молоть! – рассердился Егоров, – известь, она и есть известь!

– Пошли! – Шевлягин так решительно встал, будто это не он, очнувшись недавно от обморока, лежал на траве и играл в гляделки с селивановским котом.

Мешок с измельченными фрагментами статуи изъяли из курятника и перенесли под берег, в центральный зал Шняги, никем пока ещё не занятый. Звезд под сводами зала теперь не было, но пол в центре по-прежнему излучал неяркий голубоватый свет. Славка сбросил с плеча тяжелый мешок, схватился за углы и рывком высыпал содержимое. Взвилось облако светлой пыли.

Явился Юрочка. Он подошёл, посмотрел на горку белых камней и снял фуражку. Славка аккуратно свернул мешок. Все отчего-то опечалились, помолчали немного, вопросительно переглянулись, вздохнули – «ну что, пойдём?» – и ушли, наказав Юрочке в этот зал никого не впускать.

Как только за ними задвинулась дверь, из темноты, тихо цокая копытцами, вышла овца. Она понюхала белый каменный холмик, взошла на него, улеглась и скорбно уставилась в темноту.

* * *

Едва рассвело, на берег спустился Егоров. Вскоре пришел Гена Шевлягин, и сразу за ним бодро сбежал вниз по тропке Славка-матрос.

– Ну, чего вы? – бросил он на ходу, – Пошли, посмотрим!

Славка, пригнувшись, нырнул в дверной проём и, насвистывая, зашагал по коридору. Егоров и Шевлягин поспешили за ним. Из-за двери с табличкой «Процедурная» выглянул Юрочка, посмотрел вслед удаляющейся компании, надел фуражку и заковылял вдогонку.

В центральном зале в размытом голубоватом свете белела небольшая статуя – стройный прямоугольный постамент и на нём безрукая полуголая женщина с драпировкой на бёдрах.

– Красиво получилось, – сказал Славка-матрос. – Правда, не похоже…

Иронию никто не оценил, все молча изучали взглядом светотени алебастрового тела.

– Это кто? – спросил Юрочка.

– Это…, – начал Шевлягин и разволновался, – Это послание. Я уверен – это послание всем нам!

Егоров недоверчиво хмыкнул и потребовал:

– Расшифруй!

Славка, опередив краеведа, выступил со своей версией:

– Иваныч, это Шняга намекает, что всем нам руки пора поотшибать, а то устроили тут…

Шевлягин гневно сжал губы, сдержанно вдохнул, и Славкино легкомыслие немного схлынуло.

– Всё-всё, я пошутил… – сказал матрос и с придурковатой кротостью закрыл рот ладонью.

– Ленин-то размером побольше был, – неосторожно заметил Егоров, – и с руками!

– Зато у шевлягинских кур яйца, как у динозавров, – опять съязвил Славка и осёкся.

Взбешенный Гена зашагал прочь из зала.

10.

Шняга постепенно осваивалась местными жителями, приспосабливалась под их нужды; в ней открывались невидимые раньше двери, обнаруживались новые отсеки и коридоры. Она впускала в себя всех, кому хотелось её пространства, позволяла возводить новые переборки и срезать старые, прикручивать к стенам стеллажи и лежанки, держать животных, птиц и хранить что угодно. Шняга, как губка, вбирала в себя Загряжье, пропитываясь его жизненным укладом, памятью и странными фантазиями.

Между тем, вода в реке всё прибывала, крупная рыба всех мастей ходила косяками, клевала на пустой крючок и, разве что, в руки не давалась. Загряжцы, пресытившись, выбирали теперь для себя самую мелочь, ту, что не больше ладони – окуней, лещей, пескарей – их сушили, посыпав солью, или зажаривали до хруста, а крупных судаков, налимов и больших щук с некоторых пор презрительно назывались «бегемотами» и отправляли на трассу к перекупщикам.

По селу время от времени ездила видавшая виды ГАЗель и останавливалась у каждой калитки; водитель со строгим лицом кочевника вставал на подножку, заглядывал через забор и с привычным подвывом кричал:

– Хозаин! Митал есть?