Пиковая Дама – Червонный Валет

Сколько часов после отбоя носились первогодки с кухни на кухню, из бытовки в сушилку, никто не считал. Да если и взяться, вряд ли учесть возможно. Случалось мелким штопать, ваксить и стирать до зари, а там уж пожалуйте в классы, где мастаки с указками и розгами. Попробуй не сдать урок – педагогические меры воздействия были куда как просты… Учитель, давно привыкнув, что если вместо толкового ответа «мекала» да «блекала» бестолковая чушь, тут же прекращал добиваться ответа и спокойно предлагал выбор: либо удары аршинной линейкой по рукам, либо лишение обеда. Первогодок уже после первого месяца учебы, как пить дать, протягивал руки и получал свою пайку ударов, только чтобы сохранить за собой обед. «Оно и понятно, где нашему братцу-савраске еще и без еды выдюжить? Сдохнешь на экзерсисах, и “а-ля-улю” – накрылась твоя учеба медным тазом».

– Оно вдвойне обидно, потешные, – по ночам плакались в минуты отчаянья перволетки друг другу, нафабривая на «свиданку» иль на «вольную» голубой вицмундир «старика». – В трактире наши погодки хоть антерес имеют, пусть малый, а все же копейка. Оно тогда, братцы, не так обидно, не так клещами за «яблочко» берет, ежели копейку в карман свой кладешь.

– Верно гутаришь, Борцов, твоя правда… – натирая суконкой чьи-то «порученные» выходные сапоги до зеркального блеску, с малороссийским колоритом вторил Гусарь. – Не бачу тут справедливости, хоть помри… Я кажу, дурять нас тут, як лопухов, хлопци.

– А то! – пуще возмущался Борцов. – Вечно до тебя, Гусарь, как до жирафу, доходит!

– А це що ж за животина буде такая? Як на манер будэнка?[24 - Будэнок – теленок, теля? (укр.).] И сало поди ж то жреть?

– Сам ты будэнок! У вас чо ли все таки, Гусарь, в Хохляндии? Али ты один такой заточенный да вострый? Жирафа, дурья твоя башка, – это есть зверюга такая огромная… В Априке, говорят, живеть, шастает по лесам ихним… Шея у нее – во! – Борцов, забыв на время об утюге, разбросил руки, точно показывая сажень. – Ну, что пожарная каланча у церкви, а ум, как у тебя, – с горошину.

– Сам ты дурый, Юрок, ох дурний, як твоя жирафа, – хитро улыбаясь красивыми глазами, прыснул хохол и подмигнул Кречетову, ровно сказывал: «Как я его разыграл?»

– А много ль в трактире на разноске заработать способно? – не поддерживая Сашку, Алешка вновь обратился к Борцову.

Юрка хмыкнул со знанием дела, надул для серьезности щеки и с гордостью выдал:

– А что тут гадать? У меня братан в звание полового вышел! У самого Виноградова в услужении. В его трактир, известное дело, с голой ж… не залетишь, мимо скворечника будет. То-то! Глядишь, так дело пойдет, через годок-другой жди от хозяина повышенья. Он у нас из шести братьев самый способливый будет, даром, что рифметике, как мы, не учен, но про ум читает и множит не хуже нашего Сухаря… Эт я, дурак, здесь с вами время убиваю, козлом учусь прыгать да скакать… но на то воля была батюшки, а супротив ее не попрешь, плетью обуха, сами знаете…

– Так все-таки сколько? – настырно, уж боле не только ради любопытства, повторил вопрос Алексей.

– Ну, сам смекай, Кречет.

И тут Борцов, окрыленный сложившимся мотивом, сел на своего «конька» и поведал полусонным приятелям о трактирной карьере.

– Сперва малолетку ставят на год судомойкой, ну, чтобы приглазиться, кто самый шустрый да грамотный. Потом, ежли найдут его понятливым, переводят на кухню, ознакомить с подачкой кушаний. Тут тебя принуждают зубрить названия… всяких там «фоли-жоли» да «фрикасе-курасе»… На это, как Ерофейка, брат мой, сказывал, полгода отдай, не греши – тоже наука! Ну а когда малой навострится, вот тады на него и взденут белу рубаху, но ни секундом раньше. «Все соуса, шельмец, постиг!» – выступает за него ихний главный повар, хлопочет, значит, перед хозяином… Это опять же, ежели ты ему по сердцу пришелся, а так, – Борцов даже махнул рукой, будто сам прошел всю эту каторгу, – на мойке так и сгниешь, покуда пальцы до костей не сотрешь…

– Ну а дальше-то что? – Мальчишки придвинулись ближе, сна в глазах как не бывало.

– А дальше ты не менее четырех лет лопатишься в подручных, таскаешь туда-сюда блюда, смахиваешь со стола и учишься принимать заказы… И где-то на пятом году, ежели оправдал надёжу, тебе сунут лопатник[25 - Лопатник – кошелек.] для марок и шелковый пояс, за который его затыкаешь, и ты начинаешь служить в зале. К сему сроку, Ерошка говаривал, ты обязан иметь полдюжины белых мадаполамовых, а краше – голландского полотна, рубах и штанов, всегда свежих и не дай бог помятых.

Юрка ненадолго прервался: быстро стащил на чугунную подставку тяжелый, на древесных углях, утюг, сложил по бритвенным стрелкам брючины и устроил их на специальной подвеске.

– Ну так вот, – с нетерпеливым зудом затарахтел он, – каждый из половых с утра получает из кассы на двадцать пять целковых медных марок, от трех рублёв до пяти копеек за штуку. По заказу и расчет, но ты уже берешь с гостя наличностью. Опосля деньжата, данные «на чаишко», все сносят в буфет и уж потом делют по-братски.

– Да ну?

– Вот тебе и ну!

– Врешь, поди, за троих!

– За семерых! Накось, выкуси!

– Да неужто все так и сдают до копейки? – подивился Гусарь.

– То-то, что нет! – цокнул, как белка, языком Борцов. – Братан хвастал, что дюжую долю все тырят и прячут, сунув куда подальше. Эти кровные называются у них подвенечные.

– Ух ты, а почему?

– Деды объясняли, дескать, сие испокон веку ведется. Бывалоча, сопляки в деревне полушки от родичей в избе хоронили, совали в пазы да щели под венцы, отсель и названье.

– Ловко, однако! – качнул головой Алешка.

За окном уже начинал бродить серый рассвет. Холодный туман частью поднимался, оголяя почерневшие от сырости крыши построек, частью превращался в серую паранджу росы, покрывая пустынный двор и лохматую траву вдоль ограды. С улицы в приоткрытую фрамугу бытовки тянуло кисловатым дымком кочегарки, у дровяного сарая слышен был звон топора Федора и сухой потреск расколотых чурбаков.

Алешка сидел на низкой, прижившейся у стены лавке и тупо глазел на свои до крови исколотые портняжной иглой пальцы. Все пуговицы на мундире «старика» были перешиты и ладно надраены до ярчайшего блеску. Его собственная казенная куртка была мята, пуговицы и пряжки на туфлях тусклы, из-за ворота торчал сбитый набок кончик белого бумазейного воротничка. Валившаяся от усталости троица более не вертелась и не трещала историями… Все тихо сидели напротив друг друга, и каждый думал о чем-то своем… Их хмурые от бессонницы лица были сонливы и апатичны, и тонкие, будто трещинки на стекле, морщинки, совсем как у взрослых людей, ютились около глаз и между насупленных бровей.

– Тьфу, черт! Заболтался с вами, – вдруг спохватился Юрка. – Ключи-то я от бытовки забыл в дежурку сдать. Без меня не уходите… Щас я мигом!

Звякнув ключами, Борцов хлопнул дверью, его бойкая рысца гулко прозвучала по спящему коридору училища.

– Как думаешь, Кречетов, Юрок заливает? Брешет, поди?

– А шут его знает… – Алешка недоуменно дернул плечом. – Этот может загнуть, чего не бывает, чего никто никогда не видел и не слышал.

Гусарь, почесав в раздумье щеку, плюнул на сапожную щетку и взялся нагонять блеск на новую пару сапог. Кречетов, следуя примеру товарища, заправил иглу синей ниткой и продолжил пришивать вертлявое ушко медной пуговицы. «Однако как все в сноп да в горсть у Борцова выходит, – с крупным зерном сомнения поджал губы Алексей. – Митя мой тоже прежде вкалывал на Лопаткина в булочной, так золотым дождем не был умыт. Да и сам я не раз видел, что за жизнь у сих “побегушек”… Случалось и мне с отцом заходить в трактир испить чаю. Носятся они, черти, как при поносе. Тому кипятку с двумя кусками сахару, другому рубца на двугривенный с гороховым киселем, третьему с морозу да холоду изволь щец пожирнее, водки, каленых яиц, жаркого калача или ситничков подовых на отрубях… И все бегом, с обидным матюгом в спину: “Живей, сопля, булками шевели, мать твою раз-тар-тах!” Вот и лавируй угрем между пьяными рожами, прогибайся и жонглируй над макушкой подносом. А на том подносе порой два чайника с крутым кипятком – обвариться можно. Что я, не знаю, слепой, что ли? – Алешка еще раз усмехнулся складности и восторгам Юрки. – Оно завсегда так получается: хорошо там, где нас нет. Ведь даже “на чай” гостеньки, требовавшие только кипятку, удавятся, но руку в карман не запустят, так, разве что две-три копейки сунут, да и то за особую заслугу… Ну, если, скажем, ты в лютый мороз, накинув на шею только салфетишку, слётаешь в одной рубашонке на двор да найдешь среди сотни лошадей извозчичьего двора “саврасую с плешью за ухом” и искомую “махорку под облучком”. Нет, я бы не потянул! – сам для себя поставил точку Алешка. – Сколько их мрет от простуды – страсть! А попробуй с пьяного получить монету? Это – что подвиг совершить! Полчаса держит, пьяная харя, и медведем ревет, пока ему, забубенному, протолкуешь да проталдыкаешь. Уж лучше в потешных год без копейки в “лакеях” прошмыгать, чем костьми лечь в вонючем трактире…»

– Ну, что, заждались, братцы? – Коротко стриженная голова Борцова показалась в дверях. – Кажись, отпахали… До подъема еще два часа есть… Айдате, портняжки, поспим.

Глава 3

Но как бы ни была тяжела и обидна жизнь первогодка, сколько бы он ни получал подзатыльников, шишек и щелбанов от «стариков», репетиции в театре, среди настоящих актеров, расцвечивали серую, однообразную жизнь.

Алешка и Сашка, на зависть другим, почти всякий раз отбирались в вечернем построении накануне и забирались мастаками. Красивые внешне, стройные, гибкие, легкие на шаг, а прежде даровитее остальных в танце, они выгодно отличались от своих сверстников.

– Вот и зима стоит за окном, – философски заметил Кречетов. – Рождество уж прошло… а жалко… Когда теперь родители заберут?..

Перед глазами подтаяла картинка месячной давности: праздничный стол с белой скатертью, со свечами, с огромным волжским рыбным пирогом в центре; славный говяжий студень с горчицей и уксусом. Милые сердцу солености: капуста, огурчики, помидоры… Запеченная утка в латке с гречневой афанасьевской кашей, душистый чай с молоком, с пышной кухаркиной выпечкой, и вволю конфет…

– Эх, и погань была нынче на завтрак. – Ровно читая мысли Алексея, Гусарь беспокойно стрельнул взглядом на запертую дверь спальной палаты, достал из ночного столика завернутый в льняную тряпицу кусок черного хлеба, круто посыпанный солью, и, разломив его, протянул половину товарищу. – На вот, подкрепись. Гарное все же дело иметь своего земляка в хлеборезке.

– «Завтрак», «завтрак», – сглатывая слюну, буркнул Алешка, с готовностью принимая нежданную пайку. – Можно подумать, обед дадут лучше… суп, что коза нассала, мяса с твой кукиш и каша на воде, как в тюрьме, от соуса только запах.

– Ладно, не горюй, в театре на кухне пожируем… Там тетка Глафира сегодня заправляет, а уж она завсегда нашего брата подхарчует, жалостливая…

– Бездетная она, вот и жалостливая, – впиваясь белыми крепкими зубами в хрустящую, еще теплую горбушку, поправил Алешка.

– Що-то долго за нами не едут. – Сашка вновь, уж в который раз нетерпеливо уставился своими голубыми, как полтавское небо, глазами в схваченное искристым инеем окно.

– Приедут, куда денутся, – важно заверил приятеля Кречетов. – Нынче у них прогон «Мнимой Фанни»[26 - «Мнимая Фанни Эльслер» – название модного в те годы водевиля.], а мы там танцуем качучу. Да и рано ты навострил лыжи. Нас ждут к двум, а сейчас и часу еще нет.

Однако на удивление скоро под окном заскрипели, завизжали полозья, торцуя алмазный снежок, нестройно бряцнули и замолкли колокольцы под дугой.

– Дорофей приехал! Ура-а!

Кречетов наперегонки с Гусарем бросились вон. В гардеробной, размещавшейся бок о бок с «пенатами» Гвоздева, они шуганули дрыхнувшего на печи сдобным калачом местного обжору кота Марселя. Распушив трубой хвост, вечный лентяй и дармоед ошалело шмыгнул под лавку, клацнув на повороте о доски когтями.

– У-у, барин чертов! Чучело-мяучело… Чтоб тебя взяло поперек живота! Хоть бы мышь одну задавил, блудень, куда там!