Пиковая Дама – Червонный Валет

– А ну, отойди, лярва! Мать твою в гроб!.. Не вишь, дятёв везу? Сука такая…

– А ты меня имел, да? Имел, что ли?! Так и зевло прикрой, сивый мерин! Эй, гляньте, православные, какой базар раскрутил этот хрен старый! – еще выше, еще визгливее взлетел по спирали голос торговки.

– Зашибу-у! – свирепея лицом, взревел Дорофей и замахнулся с козел плетеным кнутом.

Баба, сотрясая своим «вавилоном», шарахнулась прочь, собирая народ. Из кабака в белых облаках, взвивающихся в воздух, вынырнул выбежавший на шум половой, за ним еще несколько распаренных, даром что не из бани, малиновых харь.

– Гей, гей, залетныя! – Дорофей – себе дороже – быстрее прочь от бучи, вытянул гнедую от всей души.

Кобыла, до этого момента остававшаяся ко всему равнодушной, выражая, должно быть, свое неудовольствие лишь тем, что пряла ушами, рванула так, что потешные едва не посыпались картофелем на снег. В какой-то миг на крутом повороте пошевни так завалились на бок, что Гусарь и Кречетов могли поклясться, что летели на одном полозе и вдруг тяжисто ухнулись на оба, перевалившись на другую сторону, да так, что, казалось, кишки застряли у горла.

– Живы? Не убились, сударики? – щуря в смехе веселый глаз, крякнул Дорофей. – То-то лихо! Со знатным ветерём котим! Ишь, киргизка-то моя, шельма, как валяет! – с гордостью возвысил он голос. – Токмо копытом-то и бьёть, шалунья, в железо передка. Эх, и славно махает, ровно беговая!.. А эта красномордая стерва: «кляча»! Я-ть тебе покажу «клячу»!.. Я-ть тебя, подлюку, при случае пополам перееду. Ду-ура ты, еть твою мать!.. Ишь, сука, языком-то толдотить, аки метлой метёть. Тьфу, в душу тебя, а еще баба… Вы уж заткните уши, сударики! Вестимо, совестно… не для вас пули отливал, – дергая скулами и желваками, медленно отходил Дорофей. Видно было, что незаслуженная брань торговки, что осиное жало, дошла и до его крутого ямщицкого сердца.

На репетицию к назначенному часу поспели вовремя. Дорофей не подвел. У Театральной площади он дал роздых упревшей лошади, и когда наконец показался театр-дворец с огромными сияющими окнами, он перевел гнедую с марша на сдержанную рысь и уже с шага натянул вожжи ровнехонько у служебного входа.

– По вечеру уж не со мной покотитесь, – выметая щетинкой снег из казенного возка, посчитал нужным уведомить Дорофей. – Стенька, похоже, будет… али Семеныч… А все же лихо мы нончесь в обнимку-то с ветерём, сударики? – тепло прощаясь с каждым в отдельности шершавой рукой, еще раз подмигнул Дорофей. Он по-прежнему был весел, и от него по-прежнему неуловимо сквозило дешевой наливочкой, которая на морозце особенно, как-то по-новогоднему вкусно пахла.

– До встречи, милый Дорофей! Лучше тебя нет, братец! – не задумываясь, ко времени подмаслил извозчичью душу находчивый Гусарь.

– И лучше твоей киргизки во всем городе нет! – в тон подхватил Кречетов.

– Ну, буде… буде вам, лисята, лишку-то заливать, – тихо, но густо засмеялся довольный невинной лестью Дорофей, и смех его, как показалось Алешке, был схож с радостным реготаньем коня, которому в ясли конюх сыплет добрую меру овса.

* * *

– Нет, вы только посмотрите на них! – Дарий, весь – ртуть, с дергающимся от негодования лицом, ударил в сердцах стеком по спинке стула. – У вас что в голове? Нет, я хочу знать, черт возьми! Молчите? Ах, да, «…вот новая весна грядет – еще попытка раз поймать нам счастье…». Так, что ли?.. Ну так запомните, вы не на бульваре вершите променад! Ох, я вам покажу волнующий запах близкой вешней воды, я вам устрою веселую капель! Все на сцену и все марш по своим местам. Гаврелюк, Анищенко, Коробейникова, Рублев, Тархова и вы все, бездельники… Не стойте, не стойте верстовыми столбами. Все на исходную… И помните! – это мелодрама Дюканжа и Дино «Тридцать лет, или Жизнь игрока», а не свадьба у тетки в деревне! Итак, на лирической ноте, не торопясь, начали…

Маэстро с изящной требовательностью взмахнул стеком, и словно по волшебству откуда-то сверху заслышались нежные, дрожащие, как утренняя роса, звуки скрипок, в которые робко вплетался рожок пастушка…

Световые эффекты изобразили атмосферу раннего, в струящейся зеленой дымке, рассвета. Сквозь дырявую кровлю дома, установленного в глубине сцены, набирая спелую силу, начинало светить небо… Постепенно, не вдруг, стала отчетливо видна умело подсвеченная, провисающая солома кровли, а в декорациях комнаты взгляд зрителя поражало умело сотворенное художниками и бутафорами «благородство нищеты» – живописные и величавые лохмотья. Благодаря контрасту убогого жилища с яркой бирюзой высокого неба на сцене возникла непривычная, чудесно сложная эмоциональная атмосфера… Бытовой, заурядный интерьер становился поистине романтичным, таинственным, полным волнительного ожиданья.

Но уже на третьем явлении, с выходом на авансцену танцоров, весь этот мир волшебства был разбит, как хрустальный шар, возвышенным до окрика, еще более возмущенным голосом маэстро.

– Удивительная, просто удивительная дрянь! Полнейшая редкостная бездарность! О, я умоляю! И кто-то из вас хочет убедить меня, что это шедевр? Да провалиться мне на этом месте! – Он с силой, брезгливо и зло топнул туфлей. – Покажите, покажите мне, где я могу видеть танец?! Нет, я вижу, конечно же вижу, но… стадо слонов! Парнокопытных, кого угодно, но только не воздушный выход стайки влюбленной молодости! Что это такое, Сазонов? Ты влюбленный юноша или брюхатая попадья? Что ты все время, как мокрая блоха, подскакиваешь на паркете? А ты, Азметов? Да с твоим шагом только на плацу вдов пугать! Нет, так дело не пойдет… Самое страшное для актера – это уйти со сцены под стук собственных каблуков. И ежели вы при таком старании останетесь, другого не ждите! Господи, и это моя гордость! Моя гвардия! – Дарий, сдавив длинными перстами бледные виски, прошелся перед строем взмокших лицедеев, пребывавших в состоянии скрытого раздражения и почтительного волнения одновременно. – Постыдились бы потешных, ей-богу! – Балетмейстер красноречиво кольнул, как штыком, стеком в сторону смиренно молчавших отроков. – Какой пример вы преподносите им?.. Сколько мне еще мотать с вами нервы? Сколько раз вбивать в ваши головы, что талант достается недорого… Дорого обходится служение искусству. И оно будет стоить вам всей жизни! А на что же тогда иное нужна наша актерская жизнь? Глухие да услышат, слепые да увидят, немые да заговорят! – вот, вот! – как должен действовать театр на свою паству! Вот как вы обязаны играть! Как служить Мельпомене! А вам, – месье привлек внимание воспитанников резким хлопком в ладоши, – тоже не следует отпускать вожжи! Что имеешь в профиль, Гусарь, то получишь и анфас. Темп сбавляешь при поворотах… Что ты там все смотришь под ногами, как будто в дерьмо наступил? Голова должна быть гордо поднята, подбородочек вперед… Ты же, Кречетов, похоже, у нас готов обнять весь мир. Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу. Какого беса ты все работаешь на Гусаря? Влюбился? Смотри! Свое дело не забывай! Он – свое! А теперь внимание, все только на меня: как зазвучал рожок, все выходят, не мнутся в карманах… Дайте, дайте себе труд: шаг легкий, крупный, но без солдатчины! И не гуськом, не в сортир идете. Сазонов, в ногу будешь ходить, если забреют в солдаты. Итак, все собрались, с того же места… Феофан Иванович, прошу! – Маэстро, с болезненной молитвенностью прикрывая веки, сосредоточенно кивнул дирижеру, и все началось в сотый раз вновь.

* * *

Да, сценический мир Дария был огромен. Репертуар театра – велик. Античные боги – выходцы из крепостных, Иваны да Марьи – в спектаклях маэстро летали на невидимых зрителю сталистых шнурах через сцену или спускались на колеснице-облаке, запряженной десятком белых как снег ручных голубей. Газовые шали, сверкая на складках серебряной и золотой искрой, вздымались и опадали в шоколадных руках арапчат, вакханок и нимф, пышные гирлянды бело-красных, желтых цветов вплетались в прихотливо составленные ансамбли хоров. Жалкие лачуги охотников, рыбаков, пастухов на глазах превращались в неприступные крепости, в мрачные средневековые замки баронов и герцогов, точно из-под земли вырастали дремучие леса, то вдруг на удивление всем начинали бить пенные фонтаны, а с «неба» слетались златокрылые ангелы.

Частенько болтаясь за кулисами, подолгу ожидая своей, подчас пустяковой, роли, пытливому молодому глазу можно было все же многое перенять. Кое-кого из потешных, таких как Чибышев и Петров, Кожевников и Рыбкин, увлекала лишь праздная суета и толкотня, пустая видимость участия в происходящем, и без того развращавшая ленивые души. Но другие, и среди них Алешка Кречетов, даром времени не теряли, пристально наблюдали игру маститых актеров и накрепко брали в память, – учились. А учиться мастерству было не занимать у кого!

Прославленные талантливые актеры саратовского действа изображали полководцев, греческих богов, былинных героев, играли комические и сложные трагедийные роли. Алешка и Сашка только диву давались и цокали от восхищения языками: как они умели по воле маэстро «передавать в танце трагическое и смешное, комедийным приемом оттенить драматизм положения, будь то балеты на анакреонтические или мифологические сюжеты, на темы поэтические или историко-бытовые»[28 - Золотницкая Т. Мартынов.]. И все же главной изюминкой действа был обольстительный, феерический, изысканный танец – венец и слава мастера. От этого царящего на сцене волшебства захватывало дух и терялось ощущение реальности.

– Однако как все гладэнько и вертэнько в театре получается, – вытирая после репетиции лицо жестким льняным рушником, жалобно скулил в гримерке Гусарь. – А в классах Цыган чистый зверь. Гутарит, що любит нас, як чад своих, а на поверку загнать рад, как того лошака. Я кажу, Леха, то все брехня…

– Да, легок наш месье на ногу… да тяжел на руку! – стягивая влажное от пота трико, буркнул под нос Алексей.

– Во, во! Истинно так! Он, злыдень зверюкатый, в ком нашукает уменья, того и гнобит. Я нынче чуть не сдох на его заносках. Я тебе вот что скажу: подсюк он… подсюк и есть!

Кречетов не ответил. Освободил из жарких тисков «балеток» гудящие от усталости ноги, поставил босые ступни на прохладный пол, откинулся спиной на спинку стула, закрыл глаза: «Верно, однако, глаголет хохол… Дарий в ком больше найдет способностей, на того и крепче положит глаз, не скупясь при сем на тумаки и пощечины. И то верно, что по количеству синяков да шишек легко можно высчитать, кто у него в “одаренных” ходит».

А поскольку Кречетов и Гусарь довольно скоро выбились в первую пару, то, надо полагать, что на их теле красовалось изрядно следов ответного усердия и любви учителя. Каждый божий день с упрямой египетской методичностью Дарий надсадно добивался от них все более и более совершенного исполнения пируэтов, высоких и бодрых прыжков, сильных стремительных вращений в воздухе, виртуозных заносок. И к четвертому году пребывания Кречетова в «потешке», окрепший от бесконечных упражнений, он стал, не задумываясь, завидно легко выделывать пируэты, глиссады, антраша и прочие балетные хитрости, на которые приходили дивиться даже опытные знатоки этого дела. Ему на славу удавались фигуры разных характерных танцев: пусть это были хореографические фрески китайских, испанских, индийских или каких других народов. По словом маэстро, его ноги «стали чувствовать вдохновеннее». А непреходящий с первых дней страх перед наставником в конце концом смешался с восторженным чувством обожания. Кречетов и сам позже не раз повторял, что танцы, гимнастика рук и ног, общий тренаж «потешки» как ничто закалили его слабое от природы тело. И уж без всяких обиняков признавал, что успехом в водевилях или балетах, где ему приходилось все чаще исполнять главные роли, он полностью обязан урокам мэтра.

Глава 5

Но пока шел только четвертый год обучения. Желанный горизонт выпуска так и оставался по-прежнему горизонтом; впереди еще маячили долгие изнуряющие месяцы зубрежки и маяты по «специальности».

В семь часов воспитанников (независимо от курса) срывал с нагретой постели неумолимый звонок, и после утреннего туалета воспитатели вели всех в балетный класс, который потешные с присущей им выдумкой окрестили «стойло». В классе, от веку пропахшем прогорклым потом и худо протопленном одноруким Федором, при жухлом свете нескольких оплывших свечей они становились к палке и со слипающимися глазами, под мерный счет репетиторов-мастаков или старших балетных, начинали разогреваться, выполняя бессчетные наклоны, тандю, плие, батманы и прочее, заканчивая аллегро.

После скудного завтрака воспитанников ожидали так называемые «научные» классы – с восьми до одиннадцати. Здесь штудировались предметы, которые были подобраны самым загадочным образом. Кроме Закона Божия, ими постигались русский и французский языки, этика и эстетика, греко-римская мифология, арифметика и археология, география, история Отечества, фехтование, каллиграфия, а также верховая езда. «Зачем нам, актерам, все это?» – ломал вместе с другими голову Кречетов. Но вопрос «зачем?» так и оставался вопросом.

В одиннадцать часов, поднаторев в науках, потешные расходились для занятий по «специальности», которые тянулись улитой до часу дня. И там опять «без просвету и продыху» балетмейстеры колдовали над их телом. Потом, как насмешка, случался краткий перерыв на обед, и с трех до пяти шли занятия в общих классах искусств. Дирекция почитала своим неукоснительным долгом обучить всех воспитанников пению, светским танцам, драматическому искусству и игре на музыкальных инструментах. И если сами юнцы подчас не зрили в этой практике смысла, то это не значит, что он отсутствовал. Педагогический совет училища полагал, что, выйдя «в мир», каждый выпускник обязан сыскать себе применение и достойно выслужить положенные десять лет при театрах – только тогда средства, затраченные на их воспитание, могут считаться погашенными, так как скрупулезно и методично вычитались из жалованья. Однако против практической и меркантильной существовала еще и другая, более значимая польза данной методы, пожалуй, вряд ли вполне до конца осознаваемая и самим начальством: такое разностороннее образование для одаренного воспитанника на поверку оказывалось бесценным даром. Выпускник становился мастером на все руки, выдюжив тренаж в различных областях актерского искусства. Его амплуа не знало границ, распахивая широкий выбор ролей на службе театру.

* * *

Это случилось все той же зимой, на четвертом году пребывания Кречетова в стенах училища. В одно из воскресений Алексей, как обычно, отправился навестить родных: сердце его крепко тосковало по маменьке и брату Мите. Однако сам дом он навещал весьма неохотно, если не сказать, через силу, оттого как там его ожидала вечная «пропилка» и хмурые наставления пьяного отца. Так и не сыскав определенного, стоящего для главы семейства занятия, Иван Платонович продолжал пить горькую, все реже пробуя добиться места управляющего в богатых домах. Прежде, в более свежие годы, лет пятнадцать назад, он еще наводил впечатление человека положительного, основательного, не без достоинства, но вспыльчивый, неуживчивый нрав всякий раз ставил ему подножку. И даже редкие, внезапно накатывающие, что волна, минуты душевной широты теперь все больше сменялись вспышками беспричинного, дикого гнева, превращая его в тирана и деспота. Теперь уж как год в их доме не было Степаниды… Иван Платонович, толком не рассчитав беззаветно преданную дому няньку, выставил старуху за дверь, обидно обозвав ее «приживалкой» и «бесстыжей нахлебницей».

Маменька, Людмила Алексеевна, по этому случаю очень скорбила, много плакала, вельми просила «простить», прощаясь с подружкой-кормилицей, втайне выдала из своих сбережений толику денег, но больше, как ни старалась, ничем не могла помочь – любимый супруг был неумолим. И потому Алеша, получая долгожданную «вольную», всякий раз норовил живее «слизнуть» из дому и на свободе, отданный лишь себе, побродить по Саратову, – уставшая душа так и молила хоть ненадолго вырваться из-под жесткой узды училищного надзора.

И вот в один из таких «отпусков», нарушив на свой страх и риск директорский приказ являться в училище не позже девяти вечера, Кречетов, пришпоренный февральским морозцем, с игриво бьющимся сердцем в груди, побежал на бульвар «Липки», где два раза в неделю – в воскресенье и четверг – играла славная музыка, состоящая из военного духового оркестра. В такие музыкальные вечера городской бульвар расцветал: наполнялся отдыхающими до таких степеней, что решительно все аллеи, площади и беседки, павильоны и скамейки, будь то зима или лето, были заняты народом. И везде, куда ни кинь взгляд, мелькали разрумянившиеся радостные лица, сверкающие в оранжевом свете уличных фонарей глаза, то тут, то там сыпался смех, и слышалось дружное пение. Гуляющий вечерний Саратов был откровенно под «мирным» хмельком и озорно добродушен. И право, весело было углядеть себя с вытянутым, как груша, носом в горящей огнем меди оркестра. Приятно было видеть и бравые лица дядек-усачей, раздувающих щеки. Затянутые в шинели и ремни музыканты, слаженно подхватывая дирижера, сами напоминали Алешке отчаянных забавников, главная суть которых жила в непоколебимой жизнерадостности и в отливании таких штук, от которых на сердце становилось легко и празднично.

– Здравия желаю! – не удержался от молодецкого выкрика Кречетов и с механической точностью, точь-в-точь как юнкер офицеру, отдал честь военному оркестру. Кто-то из усачей подмигнул ему, точно говорил: «Молодца, братец, премного благодарны!»

Попадались, правда, в толчее и уже основательно сизые, и свекольно-бурые носы, оступающиеся, скользящие на льду ноги и заплетающиеся языки. Нет-нет да и слышались перченые саратовские словечки, тут же рожденные и тут же для пущей остроты посыпанные крепкой солью. Алешке сами собой слетели на память кем-то брошенные прежде слова: «Отойди, мораль! Прочь, ценза?рь! – не мешай Волге-матушке ковать свое слово!»

Но во всей круговерти этого прекрасного действа, среди разноцветных гирлянд и шаров, которыми по воскресным гуляньям наряжался бульвар, среди торговых рядов со снедью и их зазывалами, взгляд и внутреннее стремление Кречетова искали иного.

Справа от него вдруг послышался девичий смех, призывно пахнуло духами, до ушей долетело умышленно звонкое:

– Ах, и красавец каков! Уж ты побереги себя для нас!..

Кречетов с жадным любопытством юности обернулся. Три веселые молодки в заячьих мещанских тулупчиках, чуть под хмельком не то от винца, не то от морозца, угревшись под руки, подняли на смех Алексея:

– Ой, дру?жки, да он никак душечку ищет!

– Глянь-ка, братец, нет ли ее среди нас?

Алая краска быстро разбежалась по его щекам. Спасибо морозцу, иначе… Алешка готов был провалиться сквозь землю.

– Ну что камнем взялся? Нашел свою душечку, кавалер?

– Ой, да он засмущался, девки! Какая ему зазноба?

– Гляди-ка, какие мы нежные! Мал еще… молоко на губах не обсохло!

Подружки, закинув назад головы, зашлись на три голоса, шибче и ходче заскрипели снежком по аллее, приостановились на миг, порывисто стрельнули смеющимися глазами в его сторону и растворились в толпе.

– Ой, ванёк ты ванёк, паря! Таких краль растерял!.. Прямо халва! А та, что в центре, черноглазая, слаще других была! Беги, догоняй! Ишь, девки-то какие ладные да пышные, прям шаньги из печи. Одно слово – люфам![29 - Искаж. la femme – женщина (фр.).] Алексей вздрогнул от неожиданности, оглянулся и зарделся еще сильнее. Прямо перед ним, опираясь на костыль, в тощей шинельке внакидку, под которой болтался сиротливый крест, стоял старый одноногий солдат и лыбился щербатым ртом, глядя на него веселыми пьяными глазами. На его глянцевитой усатой роже, помимо разлившегося по жилам водочного тепла, читалось еще и выражение солдатской гордости и въевшееся, как смола, презрение ко всему гражданскому, ко всему, что не вписывалось в понятие его бивачного бытия.