Пиковая Дама – Червонный Валет

Толкаясь и смеясь, выворачивая руки, они влетели в колючие шерстяные шинельцы, скроенные по образцу кадетских, впрыгнули в черные, до блеску надраенные, тяжелые казенные башмаки, нахлобучили кое-как шапки, рванули из гардеробной. Всё на улице, всё по пути.

В коридоре, тускло освещенном желтушным светом двух масляных фонарей, они чуть не сбили с ног лысого Петра Александровича, занимавшегося приемкой чистого белья из прачечной.

– Я вот вам! – погрозил своей вездесущей гремливой связкой ключей Гвоздь и крикнул вдогонку: – Носы не отморозьте! Студёно на дворе!

Но мальчишки уже бухнули дверьми, рассыпав горох каблуков по ступеням.

– Эх, бесовское племя! – запоздало одернул сорванцов Петр Александрович. – Ну что ты будешь с ними делать?.. Одно слово – черти! А вы что стоите, в штаны наложили, мать вашу так? Пошли! Пошли! – гыкнул он на притихших, с высокими пачками отглаженных простыней, пододеяльников и наволочек, дежурных. – Ужли первый раз принимаем-сдаем! Эй, Филатов, Огурцов, Сойкин! Живо к банщику! Мыло время получить и мочалки…

Гвоздь, чтобы добавить радуги в серую монотонность каждодневных забот и хлопот, воткнул еще пару крепких солдатских словечек, хранившихся на полке его памяти. Приунывшие было юнцы ответили веселым беззлобным смехом, таким же, пожалуй, как их предшественники отвечали своим прежним учителям. И в этом, на беглый взгляд, казарменном, где-то даже грубоватом юморе и проявлялась одна из истинных, не фальшивых нот той неписаной гармонии, которая называлась дружбой между зеленой юностью и умудренной сединами зрелостью. Конечно, в истории училища случалось разное… Но в нем никогда не было места издевательствам, злобе, преследованию и травле учеников, как не было и оплаченного рублем благоволения или каких других особых поблажек любимчикам. Да, были таланты и были посредственности, были трудяги и были лодыри, но при всем этом дирекция училища и, в частности, воспитатели понимали большое, важное значение такого строгого и мягкого, серьезного и веселого, семейного, дружеского театрального воспитания и не ставили ему никаких препон.

* * *

Гнедая кобыла Дорофея, рослая в холке, ходко, будто шутя, несла пошевни – низкие лубочные сани – к Театральной площади. Мимо проплывали присыпанные снегом крыши домов, ясные голубые купола церквушек с золотенькими крестами и встречные экипажи. Возок тесный, но потешные утряслись, угнездились по дороге, и стало даже будто «слободно», как говорил Дорофей. Взятый по найму театром для развозу воспитанников и служителей, он чванился своим местом, хоть и не с чего, и на манер бывалых лихачей затыкал в лохматую собачью шапку перья. Однако на добрые «павлинки»[27 - «Павлинки» – имеются в виду павлиньи перья, которые были в моде у столичных ямщиков.] деньжат было явно маловато, и потому на морозном ветру задиристо трепетали петушиные.

– Ну-у, будя форкать, залетныя-а! – отпрукивал и временами под ядреный матерок вытягивал кнутом молодую кобылу ямщик и вполоборота к мальчишкам, со скуки или по доброте душевной, делился соображениями: – Я-ть, клопы-сударики, свою прежню-то лошаденку на мясо татарам продал… гнилая, никудышна была, шельма, даром что масти буланой, да гривой пышна, чисто баба, когда та волосья начешет… А эта, матушка! – Дорофей радостно вложил чертей в кнут, подрезвляя гнедую. – Одно загляденье! Эта не зря овес жрёть! Просто сердце в грудях заходится. Тпр-ру-у, ведьма! Куды разнеслась? Рано к смертушке на живодерку рвешьси! Эй, слышь, сударики, – кучер, с утра чуть навеселе, перегнулся с козел и заботливо одернул сбившуюся волчью полость, – эту заразу я третьего дня на Конной у Заварзина сторговал за двадцать семь рублёв! Добрая киргизка. Токмо четыре года. Износу ей не будет… Опять же жерёбой еще не была. Вот погоди, покрывать ее, стерву, будем. Есть у меня на примете вороной удалец, не конь, а чистая тигра! А то что за жизнь без кормилицы? Вона, на той неделе обоз с зерном из-за Волги пришел. Ну-т, барышники, известное дело, у них всех лошадей укупили, а с нашего брата принялись вдвое драть. Правда, зато в долг. Каждый понедельник трешку вынь да положь. А где ж ее взять? Легко, чо ли? Сибиряки скоро вот-вот привезут товар в Саратов и половину, как есть, лошадушек распродадуть нашим… Так и живем…

Миновали Старо-Покровскую церковь. У Гостиного двора – вдруг суматоха и гам. Дорофей натянул круто вожжи, прижимаясь к обочине, недовольно зашевелил серебряными от инея усами.

Позади возка заслышалось громкое фырканье и храп напиравших лошадей. Кречетов крутнулся: за спиной нетерпеливо ледорубили мостовую подковами разгоряченные быстрой ездой жеребцы барской тройки. Белый пар так и валил из раздутых, трепетливых ноздрей, от сырых потников и разметанных грив. Восхищенного тройкой Алешку окутало облако теплого, влажного вздошья и терпкого конского запаха.

– Эй, какого лешего! – зычно и зло слетело со щеголеватого облучка. – Заснул, гужеед? Съезжай, пока жив!

– Супонь! – рычливо огрызнулся Дорофей на мордатого барского кучера. – Шары-то разинь, чай, не видишь?!

Мальчишки жадно прилипли к левой стороне, вовсю распахнув изумленные глаза. По улицам и проулкам извозчики, ямщики, ломовики лихорадочно нахлестывали лошадей и лепились к дощатым тротуарам.

– О, мать честная! – Дорофей, медленно стягивая косматый треух, набожно осенил себя скорым крестом.

Впереди залились тревожным, колючим звоном бубенцы.

– Никак кульеры, родимые… И впрямь… сударики! – испуганным полушепотом охнул ямщик.

А колокольцы надрывались все ближе, неотвратимее, нагоняя в душах льдистый озноб… Послышался гулкий топот летящих в карьер коней и властные, грозные окрики:

– Поб-береги-ись! С доро-оги! Затопчу-уу!!

– Я кажу, вон они! Вон! – Гусарь, забыв обо всем на свете, больно вцепился ногтями в пальцы Алешки, завороженно тыкая другой рукой пред собою.

Вдоль бульвара, со стороны торговых рядов, в искрящейся вуали взорванного снега бешено мчались одна за другой две прекрасные, ладные, одинаковые, как близняшки, дымчатые в яблоках тройки. На той и другой – ражие ямщики с гиканьем и свистом жарили кнутами. В первой тройке с поднятым воротом, при башлыке, сидел офицер и двое солдат, в другой – в окружении мрачных жандармов в серых шинелях с саблями наголо – молодой человек в штатском.

Промелькнули, прогрохотали лихие тройки, и улица, выйдя из краткого столбняка, медленно приняла обычный вид.

– Кто это, дядя? – осипшим вдруг голосом полюбопытствовал Кречетов.

– «Кто, кто»? Вестимо, кто… – с чувством превосходства передразнил Дорофей, затем привычно разобрал вожжи, еще разок ерзнул задом на обитой войлоком сидушке и, слегка повернув голову, внушительно протянул: – Жанда-армы! От нас на Урал или в Сибирь повезли на каторгу… Это тех, кто супротив царя идёть. У нас ведь, окромя дураков да дорог, в Россее ешо беда: дураки, указывающие, каким путем народу иттить… Вот власть-то законная и указала сему чахоточному пряму дороженьку на гиблый острог… То правильно, другим наука… Пошто людей зря мутить?.. Да уж больно легок он на кость, как я погляжу, как есть помрёть в дороге… Оно, конечно, тоже человек Божий, жалко, а как иначе? Иначе нельзя! Но-о, милая! Но-о, дуроухая!! А ентот гусь, должно быть, из важнецких каких. На первой сам пристав Голядкин ехал. Я уж его зараз приметил. Енто евось самолучшая тройка. Как есть кульерская! – с опасливым почтением продолжал Дорофей, настегивая свою киргизку. – Я рядёхонько с господином Голядкиным на дворе стою, насмотрелся.

Мимо опять замелькали купеческие дома, будки городовых, фонарные столбы, деревья, люди. На площади возле Митрофановской церкви мерзли десятки линеек с облезлыми, заиндевевшими лошадьми. Рядом толкались всуе обтрепанные кучера и их хозяева. Кто рядился с несговорчивыми нанимателями, кто усаживал седоков: до Соколиной горы, за городскую заставу, на другой берег Волги, куда линейки совершали регулярные рейсы. Одну из таких повозок облепила большущая армянская семья, чернявые торгаши без умолку кричали свою тарабарщину, заглушая всю площадь.

Но Алексей как будто этого не замечал, перед его взором еще долго стояло бледное, что платок, молодое, с едва наметившимися усиками, лицо того штатского. Странная посадка головы, неестественно поднятые плечи и остановившийся, утративший все живое, будто замороженный взгляд. Виделась Кречетову и косматая, высоко задранная морда ощерившегося коренника курьерской тройки, и левая пристяжная, изогнувшая кренделем, низко к земле, свою гибкую длинную шею, и даже ее кровавый агатовый глаз с тупой и злой белизной белка.

Глава 4

– Однако не опоздаем ли к сроку, дядя? – зароптал Гусарь, прислушиваясь к величественному голосу колокола.

– Какой там, сударики! Не извольте сумлеваться, – усмехнулся Дорофей и опытным движением вожжей заставил возок съехать с дороги, осадив киргизку в аккурат у трактира под вывеской с аршинными буквами «Вечный зов». – Да разви-ть я без понятиев? Разве Дорофей не понимат? Я ж нонче за цельный час угораздил выцепить вас.

– А что так? – искренне подивился Алексей.

– А то, чтобы и вам послабку, и мне хорошо сделать. Тпру-у, крылатая! На-кось вот… подержи, актер. – Ямщик соскользнул с низкого облучка и весело бросил тяжелые грубые вожжи Алешке. – И буде, буде! Не тревожьтесь сердцем. Успеем мы к вашему мусьё. Я мигом.

– Ну и ну!

Мальчишки только пожали плечами, с любопытством поглядывая на запотевшие низкие стекла распивочной, за которыми скакали и шарахались большущие тени, слышен был широкий распах гармони и глухой надсадный топот сапог. «…А что ты хочешь, мать, от извозчика? – вспомнились сами собой Алексею прежние рассуждения отца. – Это лошадиное племя в трактире и питается, и угревается. Сама рассуди, Людмила Лексевна, у извозчика другого роздыха и еды нет… Вся жизнь всухомятку. Чай да требуха с огурцами. Ну-с, не так разве? Изредка стаканчик водки, ну, черть с ним, согласен, другой, но пьянства – никогда! Извозчик, он ведь как: раза два в день поест, обогреется зимой… по осени высушит на себе мокрую одёвку, и все сие удовольствие выходит ему в шестнадцать копеек: пять на чай, на гривенник снеди, ну-с, и копеечку дворнику дай за то, что “гнедка” напоит да у колоды приглядит. Вот так-то, Лексевна, извозчик рабочий народ, а ты все “пьянь” да “пьянь”…»

– Як бы вправду не опознить? Не запьет ли Дорофей, как наш Чих-Пых? – с малороссийской оглядчивостью боднул опасением Сашка. – Ежели що, Дарий три шкуры сдерет… як с той шелудивой козы.

– «Як» да «як»! Что ты заякал, Гусарь? Буде, буде тебе, – копируя интонации извозчика, пробасил Кречетов. – Чай, с Дорофеем едем, а не с помойным котом.

Сашка отчасти надулся на дружеский «отлуп», но Алешка умело сделал вид, ровно не заметил сей малости. Задрав голову, он смотрел на церковное воронье, что черной метелью трещало крыльями в зимней, чистой синеве неба, щедро рассыпая хриплое карканье.

– Гусарь, что наворожат нам эти гадалки?

Сашка, забыв про обиду, тоже воззрился на метливое, черное, шумное облако, лирично задумался. Морозец был ласковый и не щипал, лишь нежно наводя своей свежей кистью румянец на щеки.

О чем думали, о чем мечтали их юные сердца в эти хрустальные минуты?.. Может быть…

– Эй, сопливые! Почем призадумались? Ишь, губищу растянули. Бога решили за бороду поймать? Ха-ха! Ой, да вы никак потешные? Ах, режь меня! Точно – они! Ножонками, поди, ловко сучите, вот бы заценить!

Друзья, позабыв про небо, спорхнули на землю и разинули рты. Перед ними стояло нечто невообразимое – нагруженное с ног до головы всяким старьем, с навьюченными друг на дружку шляпами, гирляндами цветных клубков и прочим, – кажущееся от всего этого «вавилона» безобразно огромным.

– Чаво клювами щелкаете? Торговку впервось увидали?

Из-за пестрого тряпья наконец показалось пробитое крепким зимне-водочным загаром мужиковатое лицо бабы. Поросячьи глаза смеялись, ноги-тумбы, вдеванные в подшитые валенки, стукали друг о дружку, словно приплясывали.

Саратовская торговка – тип замечательный во всех отношениях, насколько оригинальный, настолько и любопытный. В трескучие морозы, в отчаянный зной вечно одна и та же: все так же увешанная, закутанная выше глаз, с медленной важной поступью и зычно-крикливою речью… При случае тут же готовая отстреляться перченой руганью. Эту огрубелую бой-бабу не проймет ни вопиющая по своему цинизму сцена, ни скотоподобный волжский бурлак, какой-нибудь вятич или пермяк. В речи человеческой нет выражений, а в поведении поступков, которые могли бы смутить саратовскую бабу-торговку: на своем «коммерческом» веку она нагляделась будь-будь, и при всякой оказии уж найдется, не потеряется. Как ни верти, а торговка эта – королева рынка… Пусть она не m-me Анго, но постоит за себя не хуже парижской рыночной героини. Ни пьяный варнак, ни придирчивый полицейский, ни бойкий браток – никто сей «пройде» не указ: она родилась на «толчке», взросла на нем и, конечно, помрет среди его шума, слякотной вони, мух и толкотни; всякий, кто дорожит спокойствием и достоинством своей личности, – обойди за версту эту скандальную язву: имей он даже не язык, а бритву, ему один черт не совладать с «козырями» доморощенной m-me Анго.

– Так я угадала? Потешные вы? А где ваш возила? Тутось небось? – Тетка, задорно хохотнув, ткнула грязным, красным от морозу пальцем на вывеску кабака. – Он, поди ж то, нарубил уже тяпку с утра. Ясно дело, заточил жало водкой, а еще дятёв ему, обормоту, доверили.

Мальчишки не успели пискнуть в ответ, как скрипучая низкая дверь распивочной распахнулась, и в облаке вьющегося угарного пара, табачного дыма, пенья и звона показалась борода Дорофея.

– У-у, нализался, блудень! Кобылу-то хоть не пролупишь? – без всяких-яких спустила на него собак баба.

– А ну, вали, вали на свой Толкун, ведьма! – забирая обледенелые вожжи из рук Алешки, не особенно грозно гаркнул извозчик. – Мы пьем да посуду бьем. А кому не мило, тому в рыло.

Однако та не отступилась от мужика и заголосила на всю-то улицу:

– Ах ты, черт кривой, задрыга навозная! Не тыкай, не запряг! В кармане солома с кукишем, а дует, гляньте, как фартовый! Шмякай, шмякай на своей кляче, пока цел!