Меланхолия Самарии Родердейл

– Матушка, я БЫЛ в Арканвиче. Теперь там разве что мои кости. Впрочем, не уверен.

Ее начинает трясти.

– Хватит лгать. Кто ты?

– Лучше спросите себя, матушка: где вы?

У Самарии пересыхает во рту.

– В своем замке.

– Да неужели? – безмятежно отвечает казненный и чуть улыбается. – Где же ваши подданные? Где ваши слуги?

– Я своем замке!

– А ваш «замок» ничего вам не напоминает? Скажем, если заменить стены на решетки?..

Самария качает головой и с трудом подавляет приступ дурноты.

– Это кошмар, глупый кошмар. Хватит с меня, – она разворачивается, чтобы уйти, но лестницы больше нет. Есть только эта площадка перед последним крестом и дверь под ногами распятого – дверь ржавая, зловещая, с решеткой на окошке и полустершимися цифрами «67».

– Ну же, матушка, – мягко произносит мужчина. – Почему люди в Арканвиче продолжают пропадать? Почему пропал я? Почему пансион назвали в вашу честь?

– Какое это имеет значение?

– Как мой отец унизился до брака с баронессой?

– Он любил меня!

– «Самария Родердейл, баронесса земель Арканвича, Долины Молчания и Эшхэма, в день своего совершеннолетия, совета города дарует тебе право и обязанность называться Жрицей Его. Храни силу и память нашего Владыки, храни тайну Его, корми его мясом агнцев Его и пои кровью агнцев Его. Он же в благодарность вознесет тебя до верхних пределов славы и богатства и не оставит до самой смерти. Преклони колени и испей крови Его».

Воцаряется тишина. Стекает гной по изуродованному лицу сына, с чавканьем вылезают личинки из его ран.

– Я никого не убивала, – слабым голосом возражает Самария. Ей хочется упасть в обморок, уснуть, забыться, но ни на что из этого она уже не способна.

– О, да, матушка. Вы умывали руки, когда убивали другие. Вы закрывали глаза, когда убивали для вас и во славу вас. И вы достигли в этом такого совершенства, что без проблем закрыли глаза, когда ВАШ городской совет убрал назойливую муху в виде ВАШЕГО сына. Истинная королева.

Самария чувствует, что ноги ее подгибаются, и садится на пол. Долго, бесконечно долги они с Уилбуром смотрят друга на друга.

– Что же ты хочешь?

– Вопрос в том, матушка, чего хотите вы. Вы можете остаться здесь навеки, как все они, – Уилбур поднимает голову и обводит взглядом темноту, словно она полна людей, – и казнить себя сами. Как все они. Вы будете венцом этого цирка.

Самария оглядывается – за ее спиной вновь появилась лестница: круги света, промежутки темноты, – но впереди, под ногами распятого, по-прежнему ржавеет дверь камеры 67.

– А если я выйду отсюда? – спрашивает она тихо.

– Вы знаете ответ, матушка.

Зловещая тишина будто сдавливает череп Самарии.

– Как много… сколько у меня будет?

– Ночь. Может быть, утро. А потом… потом вы уплатите по всем счетам, матушка. Божьим и человеческим.

***

Самария поднялась с пола. Сколько она пролежала без сознания? Секунду? Две? Кормилица сидела на постели и еле слышно плакала.

– Лиз, – Самария, несмотря на боль, подошла и стала поднимать старушку, – пойдем.

– Куда, Ваше величество?

Самария, не отвечая, повела кормилицу из комнаты, по коридорам, по лестницам – вниз, в холл замка.

Входные двери высотой в два человеческих роста были открыты, впуская внутрь жгуче-белый свет и дробную капель.

– Ваше величество, зачем? Они казнят вас!

– Да, Лиз. Но лучше они, чем эти проклятые яйца.

Самария дала служанке опереться на свою руку, и женщины устало потянулись вперед – черные силуэты на фоне белизны дня. Словно тени, идущие к выходу из бесконечного туннеля.

«Кап-та-да-дам», – стучали капли отходную молитву.

Силуэты удалялись, истончались с каждым шагом. Мгновение – и они совсем пропали, неразличимые в ослепительном сиянии.