– Ушёл, – сжав зубы тихо ответил Зарёв.
– Ушёл… – опустив взгляд, повторил Ёжик.
Поэт встал и подошел к окну. Дождь уже закончился, и сквозь тучи пробивались солнечные лучи, бликуя в лужах.
– Он был частью меня. Я проводил его в последний путь, – сказал Коля, успокаивая себя и зная, что этого никогда не будет достаточно.
Он поднял глаза к куполу Казанского собора и увидел блеклую радугу. Она будто выходила из правого крыла собора и взвивалась к небу на фоне черного неба. И вокруг так светло. Такой же была улыбка Кирилла. Зарёв взялся за нижнюю раму распахнутого окна и улыбнулся в ответ сквозь наворачивающиеся слезы: его друг и правда, был рядом.
После смерти Златоусцева несколько журналистов спросили Зарёва о вкладе покойного в историю. Николай грустно усмехнулся. Если озвучивается такой вопрос, значит, вклад был и весьма весомый. Но только Кирилл никогда и не помышлял об этом. Заключенный с рождения в клетку болезни, обреченный дышать, он не мог не сделать каждый свой вздох прекрасным в желании сбросить эти оковы. Чтобы он не говорил про свои опубликованные романы, Николай знал: их центр, ядро – восторг и восхищение перед перипетиями жизни, – и было тем светочем, что спасал этого больного мальчика с рано посидевшими волосами. Он был праведником, прошедшим через великие страдания при жизни. Разве маленький газетный столбик сможет объяснить непосвящённым это?
В первый же вечер после ухода Кирилла Эмилия сдержала своё слово: в опустевшей квартире она сидела в своём любимом кресле и шелестела страницами. Её любимый телевизор был выключен. Половина фонарей на сырой от дождя улице стояли потухшими. В комнате было темно. Золотистые французские лилии на синих обоях невозможно было разглядеть, прежде чем глаза не привыкнут к ночи. Весь свет, как будто был собран руками невидимого Неизбежного и помещен в одну точку: угол с красным креслом. В свете ночной лампы из известного магазина Эмилия читала «Маленького принца». Ее плечи дрожали, а на страницы падали соленые слезы. Это был миг, когда искусство ворвалось в жизнь человека, перевернув и жизнь, и самого человека. Она впервые поняла, что такое Слово. Дочитав, она целовала обложку, прижимала книгу к себе и долго-долго смотрела в окно, прежде чем заснула, сидя в кресле. Ей снилась Роза, за которую она была в ответе. И она делала всё, чтобы эта Роза цвела каждый день своей недолгой жизни.
Николай и Лена пришли вместе на девять дней. Людей было очень много и, чувствуя себя чужими, они поздоровались с Эмилией и немного потолкаясь в прихожей, вышли с поминок. Сначала на лестничную клетку, потом в подъезд по серым ступеням вдоль зеленых перил и, наконец, оказались на улице – солнце грело просыпающиеся ветви. Было тихо.
– А пошли на могилу Кирилла. Малыш Ёжик был на похоронах и объяснил как её найти.
– Пошли, – нежно сказала Лена.
Он взял ее под руку, и они направились на ближайшее кладбище.
А место выбрали очень хорошее. Неподалеку от центрального входа, в глубине около кривенькой березки. В округе росли и другие деревья. Всё было усыпано пестрыми венками и цветами. Его похоронили рядом с дедом. Кирилл знал его мало, он умер, когда будущему писателю было семь лет, но образ деда навсегда стал самым ярким и теплым в его жизни.
Деревья шумели ветвями, покачиваясь на ветру. Отличное место для сна.
Зарёв перешагнул оградку и лег на каменную плиту, усыпанную цветами. Над ним летели облака, трепетали тоненькие веточки. Стайка птиц пронеслась в тишине. Все казалось бескрайним.
– И что видно? – спросила Лена, засунув руки в карманы.
На лице Зарёва блеснула слабая улыбка, она исчезла на мгновение и появилась снова, более сильная, светлая:
– Вечность.
-–
Спустя десять лет.
Звезд не видно – это к дождю;
Слов не слышно – это к борьбе.
Серый цвет – к боли, что молчит;
История эта без звезд закричит.
Город оживился. Люди весь день стекались к центру по тротуарам, мостам, площадям, переходам, вдоль каналов, домов, оград парков, кладбищ, заброшенных заводов, припаркованных машин и флагов своей страны. Они вливались в одну из нескольких колонн и шли по центральным улицам, сходившимся на большой площади у здания правительства. Шли, перекрывая движение, выгоняя автомобилистов с дорог, вытесняя их на окраины событий. К вечеру город был похож на осажденную крепость. Центр её – главная площадь, заполненная людьми, стены её – дома, жильцы которых выключили свет в страхе за себя и своих близких, вокруг неё – баррикады мятежников и кордоны правоохранителей, за кордонами – грузовики с резервами и тяжелые машины для разгона демонстраций. Центр города остановился в напряженном балансе сил, если не знаешь к кому примкнуть, то лучше уходи.
В тот вечер я сидел в вегетарианском кафе неподалеку от церкви на Ковенском. Здесь была изумительная индийская кухня. Напротив меня сидел в кожаной куртке известный критик, преданный искусству, как никто другой, решительный, озлобленный, язвительный, друг анархистов-террористов, неплохой фехтовальщик и любитель насаждать сумасбродные идеи в головы непосвященных. Его ещё не посадили только потому, что на нем можно было делать хорошие деньги. Часто его звали ведущим на телевидение. И пусть все передачи с ним закрывались довольно быстро, идя не больше полугода, они набирали ошеломительные рейтинги. Он знал, как себя преподать. Вокруг нас сидели и другие люди, но все они затмевались им.
– Я был там, я танцевал на останках рок-н-ролла! Танцевал на обугленных могилах и мечтах, заключенных в них! Мы повергли этот рок в пучину истории, чтоб его! – смеялся он, изрядно выпив вина, которое принёс с собой.
– Так это из-за тебя сейчас на музыкальных каналах одна хрень крутится? – злорадно спросил один из присутствующих.
– Нет! Нет! Протестую! – замахал он руками. – Это всё из-за вас! Вы потребляете эту хрень, не я! Я танцевал на развалинах рок-н-ролла, прокладывая дорогу лезвию, которое должно было вонзиться в весь этот грязный попс, но вы меня не поддержали! Теперь я пьян. Просто пьян.
И он затих на несколько минут. Люди пили чай, разговаривали, иногда прикладывались к бутылке критика. Людей было немного, официанты, узнав «того самого ведущего» закрывали глаза на его громкое поведение и пронесенный алкоголь.
Вдруг на улице что-то загромыхало, вся посуда на столе стала трястись, бумажные журавлики, подвешенные к потолку, беспокойно затрепетали крыльями, наполнив кафе шелестом тонкой бумаги. В окно было видно, как мимо проезжает техника с аккуратно выведенными белыми номерами на бортах.
– Вот так живёшь и не знаешь, что уже ввели военное положение… – грустно сказал критик. – Давно пора, давно.
– Видимо, народ поднялся более-менее, раз уже пошла такая пьянка. Вот чего бойся.
– Пусть бояться те, кто там, – критик ткнул пальцем в сторону главной площади. – Их сегодня раздавят, помяните моё слово.
– Ну чего ты гонишь-то? Вот посмотри…
– Ничего мне не говори! Ни-че-го! Я всё равно тебя переспорю. Давайте лучше есть самосу. А то эти индийские пирожки никогда не давали мне покоя… Ммм… Объедение…
После третьей самосы я откинулся на спинку кресла и, приятно потягиваясь, признал для себя, что к кухне этого народа стоит как-нибудь присмотреться, уж больно вкусно сегодня было.
Зазвенел колокольчик над входом, и знакомый голос крикнул:
– А, вот ты где!
Я даже не стал оборачиваться, только поднял руку вверх, подтверждая его слова. Мой товарищ подошёл к нашему столику.
– Здрова, ребята. Ооо! Какие персоны! Здравствуйте, герр критик… – он поклонился, снимая невидимую шляпу.
– Да иди ты, и без тебя тошно, – отмахнулся «тот самый ведущий».
– Скажите, кого вы сегодня втоптали в грязь и публично унизили?
– Слушай, – критик раздражено посмотрел на него, готовясь вскочить из-за стола. – Что тебе не понятно? Тошно от тебя, иди отсюда.
– Да ладно, давай поболтаем. Например, об искусстве, ты ведь в нём как рыба в кляре – очень вкусно устроился, – товарищ облокотился рукой на стол и навис над собеседником.
– Я такой шпаной, как ты, не занимаюсь. Меня привлекают только высшие сферы искусства.
– Высшая сфера искусства у вас под ногами, герр критик. Там всё настоящее и стоящее.
– Последнее предупреждение – и… – он покосился на бутылку, которую держал в руке. – Получишь.
Мой товарищ улыбнулся, кивнул головой и, отходя назад, обратился ко мне:
– Пошли, дело есть.
– Двери распахнутся для гостей! Старый особняк вновь оживёт в эту ночь! – восторженно говорил мне мой товарищ.