– Чувствуешь? – спросил Кирилл. – Всю свою жизнь у меня были мокрые от пота руки, мне постоянно было страшно, я волновался и не знал, что мне делать. А теперь… Это избавление…
Зарёв сжал губы, напрягаясь, чтобы сдержать накатывающие волной слезы. Он сжал руку друга. Так они провели несколько минут в комнате, освещенной весенним солнцем. Музыка для тренировки была слышна и здесь. Для одинокого царства слепца – эти бестолковые ритмы были единственной связью с миром.
– Кирилл, – сквозь ком в горле сказал поэт. – Я так боюсь остаться одни.
– Не останешься. Никогда не останешься. Я с тобой, мой друг.
– Я знаю.
– А можешь мне кое-что прочитать?
– Да, конечно.
– Знаешь, я всегда любил монологи твоих героев. И признаюсь, больше всего я любил исповедь пьяного, – Кирилл усмехнулся и закашлялся. – Ох… Она… Такая…
– Я с радостью, но у меня нет текста с собой, я не смогу дословно воспроизвести её сейчас.
– Книга там, на столе, – показал рукой писатель и откинул голову на подушки, разжав пальцы.
Он тихо сопел, уставившись бесполезными глазами в потолок. Зарёв нашел книгу в белом переплете, открыл и начал читать:
«Господь, даруй мне спасение! Мне, грешному, неверующему псу! Псу! Псу поганому! Пьяному и теряющему контроль во гневе! Во гневе! Этими руками я грешил, грешил, каюсь! Будь моим светом, моим солнцем, веди меня, отдаюсь на волю твою весь без остатка… Почему?! Почему?! Почему я чувствую себя человеком только когда напьюсь? Почему я не одинок только во хмелю? За что, Господь, за что… за что ты так с ней…
На похоронах друзья меня окружили плотным кольцом, боясь, что сделаю что-то неподобающее, боясь, что рассудок потеряю при расставании со своей любимой, Любимой! Хотели помочь мне, руку помощи протянули, глупцы! Глупцы! Не мне помощь нужна была, а ей! Ей, такой хорошенькой, маленькой, моей кровиночкой, семь лет от роду… За что?! За что ты забрал её, за что меня ты… за что на это обрек? Да, я не верил – это мой грех. Но я поверил. Десять лет я верил, десять лет я провел без греха в миру, а потом… потом это…И три года истовых молитв! Ты же везде, в камне, в стеклах, игрушках, ты всё видишь, ты…. Ты…
Ты плачешь, плачешь вместе со мной этой ночью, плачешь, но не о смерти, а о жизнях, что сдувает ветер, как росу с травы по утру, не позволяя никому, даже тебе насладится её красотой…»
Дочитав, Николай понял, что, возможно, немного перестарался с экспрессией: его свободная рука была поднята высоко вверх, сам он стоял, и сердце колотилось в груди. Он отложил книгу и прикоснулся к руке Кирилла.
– Это… то самое… – всхлипывая, тихо сказал Златоусцев. И слезы катились по его впалым щекам.
В нём еще теплилась жизнь, но… Только после этих слов Зарёв понял, что он сейчас сделал. Подобно священнику, отпускающего грехи и направляющего человека в царство Божие, Николай словом своим живым открыл дорогу душе больного, последнюю из всех дорог.
– Ты готов?
– Да, – уверенно сказал Кирилл.
Поэт сжал его руку.
– Мне будет тебя не хватать.
Златоусцев легонько качнул головой.
– Ты навести меня как-нибудь, когда уже буду там. Посмотри, какой вид открывается мне.
– Обязательно, – Зарёв зажмурил глаза, но несколько соленых капель всё же обожгли его щеки.
– Иди. Обещаю, что дотяну до завтра.
– У меня есть еще время, я…
– Так вот и иди, – Златоусцев поднял голову в его сторону. – И делай. А у меня Эмилия есть, она хорошая, хоть и глупая. Иди.
Медленно отпустив руку праведника, Николай прошептал «Прощай» и медленно вышел из комнаты, оборачиваясь на каждом шагу. Кирилл всё также сидел на кровати. Его больше не трясло.
– Может, чаю хочешь? – спросила его Эмилия, сидя на стуле около тренажера, лицом к коридору.
Только сейчас Зарёв заметил, что музыка не играет. Неужели, слушала их разговор?
– Нет, спасибо, я пойду. Мне сейчас кусок в горло не влезет, – поэт обернулся и посмотрел на дверь комнаты Кирилла. – Помощь нужна?
– Нет, у нас всё готово, – всё также серьезно и без эмоций ответила она.
– Хорошо.
Гонимый чувством страха Николай быстро спустился во двор, и еще полчаса сидел на качелях в ожидании Павла, не меняя позы. Когда машина подъехала, и водитель вышел, окликнув поэта, то первое, что сделал Зарёв – это крепко обнял Пашу и похлопал его по плечу:
– Спасибо, спасибо…
Остаток дня пролетел на одном дыхании. Наш поэт носился как заводной до самого вечера, и только переступив порог своей квартиры в полночь, он замедлился и ссутулился, почувствовав в один миг всю тяжесть этих рабочих суток. Голова гудела, обувь еле-еле снималась с ног, никогда он еще не прикладывал столько сил, чтобы повесить пальто. Зазвонил телефон, нехотя Зарёв достал его и посмотрел на экран: «Эмилия».
– Да, – тревожно сказал он.
– Он сегодня в таком хорошем настроении, что вы сделали?
– Что?
– Я говорю, что он сегодня после вашего прихода стал таким спокойным и даже довольным, я ума не приложу, что вы сделали.
Она как всегда без церемоний перешла к самой сути.
– Ааа… Я просто прочитал ему отрывок из своего произведения.
– Пфф… понятно, это его загоны. Я вот только статьи читаю научные, а выдумки это уже ваше дело. Но всё-таки не думала, что он будет сегодня в таком расположении духа.
Легкомысленность с которой были сказаны эти слова возмутила поэта:
– Это трогает и касается всех нас. Он умирает.
– Да. Врачи мне сказали, что у него…
– Он умирает. А вам жить. Тут статьями не отделаешься.
– Не учите меня!
Зарёв несколько секунд помолчал, а потом спокойно сказал:
– Знаете, в моём родном городе над дверями онкоцентра висит огромное панно.