Грязь. Сборник

– На тебя жор напал?

– Угу. Не хочу голодным в гости идти. Брать?

– Бери, я сейчас подойду.

– Дай я уйду! – закричала Маша, направляясь к двери.

– Я тебя никуда не отпущу, сука!

Он взревел и несколько раз ударил ее кулаком по голове. Маша упала на кровать, обхватив голову руками. Он с грохотом сбросил ее на пол, напрыгнул сверху и начал душить ее, крепко обхватив горло сухими жесткими пальцами и неумолимо давя ладонью. Вены на его теле вздулись, широкий возбужденный оскал исказил лицо. Вторую руку он куда-то убрал, послышался звон бляхи на его ремне.

– Ты моя, моя! –кричал он, и слюни летели на ее обезображенное бессилием лицо.

Маша завыла, вернее, заскулила, не в силах сбросить его руку. И вой этот был резок и противен, словно кричал ошпаренный кролик. И внезапно его сладостно-злобное выражение лица изменилось – будто страх пролетел в его глазах. Он знал, как кричат ошпаренные кролики. Бедные несчастные создания с маленькими мокрыми носиками, брошенные в кипящую кастрюлю. Они рвутся, рвутся наверх, выныривая из воды, истошно нечеловечески вопя с черными от безумия и налившейся крови глазами, трепыхая покрасневшими лапами, ударяя ими по воде и скрываясь в бурлящей воде. Они бороться за жизнь своими искалеченными деформированными телами, пока не испустят дух, пока не сварятся заживо в этом котле. Отец заставлял его на это смотреть.

Заткнись! – закричал он и влепил ей со всего маха одну пощёчину за другой. – Заткнись!

Маша брыкалась руками и ногами, уже не в силах вздохнуть и открыть глаза. Каким-то чудом она смогла оттолкнуть его в сторону, вырваться, перевернуться на живот и сделать слепой рывок сквозь пелену боли и слез куда-то в сторону двери, но сразу же получила несколько сильных ударов в бок. Она скорчилась и… провал.

Он сидел у кровати и тяжело дышал. Он не сразу понял, что она потеряла сознание. Он вообще ничего не понимал. Даже последними ударами ему не удалось отогнать от себя страх, самый настоящий ужас, что сковал его сейчас у кровати. Его трясло и из глаз полились слезы. Сваренный любимый питомец из детства тянул его за собой в чан кипящей бездумной ненависти. Он ударил себя по лицу несколько раз, после последнего удара из губы пошла кровь. Или она полилась до этого? Его ли эта кровь? Он посмотрел на Машу. Возбуждения уже не было.

Шаверма с желтой вывеской и улыбчивым персоналом, состоящим из молодого крупного улыбчивого парня и хрупкой девушки с забранными в хвост волосами, понравилась Николаю. Он заказал две больших шавермы и сел в ожидании за длинную стойку, закрепленную у самых окон. Он смотрел на проезжающие по уличной сырости машины и услышал, как женщина на том конце стойки разговаривает по телефону. Её гулкий голос, казалось, был на взводе:

– Так у вас двое? Давай тогда твой муж займется её воспитанием, а ты уже будешь приезжать, или я к вам и мы займемся им.

Зарёв посмотрел на нее. Одетая в кожаные штаны и что-то вроде женского варианта косухи, она производила впечатление этакой бой-бабы. Еще, небось, и на каком-нибудь джипе приехала.

– Я на выставки не хожу, сердце кровью обливается, – промелькнула человечность в ее голосе.

– Возьмите одного из помета.

Николай выдохнул про себя. Всё-таки она говорила о собаках, а не о детях.

– Я им займусь. Мы сделаем из него послушного мальчика.

Поэт вновь посмотрел на улицу. На той стороне, между мелькающими автомобилями был виден Цвет, обнимающий какую-то девушку.

«Неужели знакомую встретил? Или…» – подумал Зарёв и развернулся к кассе. – Мне, пожалуйста, еще одну, третью.

Антон прижимал к себе плачущую Машу. Она бросила сумку с вещами на асфальт и дрожала, крепко обняв своего друга.

– Он… вышел… не знаю, когда… я сразу ушла… – ревела она в его куртку.

Цвет тоже потрясывался: кровь кипела в нём от одного вида синяка под ее левым глазом. Он почти не слышал ее, в висках стучали барабаны. Всё произошло внезапно: он вышел из машины, поговорив по телефону, и тут же увидел ее, ссутулившуюся, в черных очках выходящую из подъезда, старающуюся стать как можно меньше и неприметней: осуществить своё бегство. Эта мышка, некогда цветущая девушка с самой радостной улыбкой в мире, сразу же узнала Антона, застывшего с телефоном в руках в метре от своей машины.

Люди выходили из магазина рядом с подъездом и смотрели на них. Максимум по минутке, не больше, как в зоопарке у вольеров с самыми неинтересными пауками. Вышел и он, окликнув Машу, держа в руках белый пакет с хлебом, колбасой и бутылкой. Цвет среагировал мгновенно: отпустил Машу, бросил короткий взгляд и кинулся на ее обидчика с кулаками, повалив на ступеньки магазина. Он сделал несколько ударов, чувствуя, как само тело гонит его вперед, заставляет двигаться быстрее и не щадить никого и ничего: он махал руками, пьянея от этого.

Внезапно он резко полетел назад и упал на кого-то. Попытался встать, но что-то обхватило его в районе живота, оно кричало:

– Антон! Антон, успокойся! Антон!

Цвет ударил локтем назад, вырвался из ослабевших рук, но почти сразу же упал, запнувшись обо что-то. Покрасневший Зарёв накинулся на него второй раз, прижав к асфальту и крича ему в ухо своё имя. Маша застыла у машины, закрыв рот руками, а ее парень лежал на ступеньках, медленно поднимаясь. Зрителей набралось немало: вольер стал необычайно интересен.

Рабочий день Ёжика закончился, и он стоял в коридоре частного центра, провожая своих учеников. Они уже одели куртки и медленно шли к выходу, подначивая друг друга, смеясь и попутно играя в догонялки. Девочка лет тринадцати в белой рубашке обняла Ярослава, прощаясь. Она была миниатюрной: даже Ежику она доставала головой только до подбородка. И выглядела на все шестнадцать.

– Пока, Диана, пока… – сдержанно похлопал Ярослав её по плечу.

Но девочка не собиралась его отпускать. Словно невесомая юная нимфа с нежнейшей кожей цвета жемчуга, она прилегла на жесткую нагретую скалу и мягко касалась ее острых краёв, заточенными самим временем, сглаживая их упругими подушечками тонких пальцев. И скала треснула в самой глубине своей у тонкого основания, слегка затряслась, пробуждая от сна свои конечности, и, заключила в объятия эту маленькую девочку, нарушая вековое табу камней на движение. Камень ожил.

– Ну, всё иди, иди.

– Сейчас, сейчас…

Это была лучшая ученица его театрального кружка. Девчонка росла не погодам: ее творческой интуиции позавидовали бы все профессиональные актеры – никто не чувствовал изменения на сцене лучше нее. Еще пять минут назад во время занятия, она сидела на стуле, закинув ногу на ногу и играла злобную мачеху. Черная туфелька почти соскользнула с ее ноги и держалась на маленьких пальчиках, которыми она раскачивала взад-вперед. Её стопа оголилась, изящный белоснежный изгиб вновь и вновь приманивал взгляд Ярослава, старающегося отводить свою голову всё дальше и дальше от этого. Но пьянящая нежность, рождающаяся внутри тела от созерцания оголенной девичьей стопы, всё-таки пересиливала его порядочность.

Наконец они разъединились и помахали друг другу на прощание. Диана уходила, и он смотрел на ее хрупкие плечи и уже на совсем недетскую походку.

– Ярослав, а на следующей неделе ты сможешь взять вторую группу? – спросил его двухметровый соведущий. – А то у нас…

Ёжик что-то отвечал, кивал головой, вел диалог, но думал только о той нежной нимфе, всё так же продолжая смотреть на опустевший коридор. Это доканывало его.

– Я всё сделаю, – резко сказал он и пошел в гардеробную, стараясь не бежать: стыд за свои мысли хлестал его в спину как безжалостный загонщик скота.

– Что на тебя нашло? – сидя после произошедшего на скамейке в сквере неподалеку, спросил Зарёв, потирая ушибленную челюсть.

– А ты видел, что эта сволочь с Машей сделала?

– Да, но это не значит, что его надо такими же методами учить. Думаю, они как раз и привели его к такому поведению.

– Иди ты, ты не должен … – недоговорив, Цвет встал и пошел к машине.

– А с тобой что? – спросил поэт, провожая его взглядом.

– Да так… Жизнь паршивая, – она вымученно улыбнулась и подняла голову:

На меня настолько насрать, что никто не звонит и не интересуется даже.

Настолько все равно, что можно спокойно с этим уснуть.

И не переживать за меня.

Господи, как я это всё ненавижу.

За что мне такое безразличие ко мне?

Мне некому выговориться, а те, кто надо, меня не слушают, не слышат.

Я просто хочу провалиться сквозь землю.