Грязь. Сборник

Мы

Рассвет сделал время ещё более тягучим, неторопливым. Солнце вставало над холмами. Эти пейзажи в своё время послужили основами нескольких для картин Анри Матисса. Думаю, они не изменились с тех пор, уж слишком красивы были их склоны и изгибы, подчеркнутые солнцем. Она накинула легкий шелковый платок, сшитый восточными мастерами, и стала позировать в беззвучной утренней заре, стоя в проёме большого окна высотой во всю стену. Наверное, на танец ей уже не хватало сил. Этим Она мне напомнила, чьи изгибы действительно живописны.

Однажды Она пришла из магазина совсем не в духе. Спросила меня перед уходом:

– Я пошла в «Маржана[21 - Сеть супермаркетов.]», тебе что-нибудь прихватить?

Время шло, и мне уже казалось, что у Нее загорели даже пятки. Хотя чему я удивлялся, сам каждый день сидел под африканским солнцем. Я сказал:

– Да вроде всё есть.

Она ушла с сумкой в руках. Пришла без. Плечи опущены, вместе с головой. Я не успел встать с дивана – Она сразу же бросилась к дивану, легла на меня и обняла.

– Что случилось?

Но Она не ответила. Лишь заплакала, содрогаясь всем телом от всхлипов. Её горячие слезы падали на моё лицо и стекали по щекам. Она крепко обняла меня и не отпускала. Я пытался спрашивать, что случилось, но Она не отвечала. Моё сердце разрывалось от её слёз. Я обнял Её. В тот момент мы были ближе друг к другу, чем когда-либо. В Танжере, на старом диване. Через несколько минут Она успокоилась, подняла голову, посмотрела на меня заплаканными глазами и страстно поцеловала. Я пытался остановить Её, но она в мгновение ока уже сбросила с себя платье. Только вечером я увижу, что оно порвано сбоку. А сейчас Она страстно целовала меня, проводя руками по моему телу. Полминуты – и теперь Она лежит на диване, а я навис над Ней. Вдохнул запах Ее волос, зарывшись носом в них, и начинаю целовать Ее: в лоб, потом кусаю за носик, пробую Ее влажные губы на вкус… хм… вкус её помады с чем-то сладким… провожу языком по подбородку, покусываю губами её тонкую шею, провожу языком и слегка прикусываю зубами увлажненный участок. Она замирает в сладком потягивании кошки, подняв руки и зацепившись пальцами за изголовье кровати, Её дыхание участилось, Она прекрасно играет роль жертвы. Я размыкаю зубы и одариваю поцелуями хрупкие ключицы, с двух сторон вдавливая круговыми движениями свои руки в Ее горящие от прикосновений плечи. Уделяю внимание каждой груди, стараясь не затягивать с ласками. Единственное, что заставляет меня отвлечься – это родинка над Ее грудью, которая непонятно почему манит меня, привлекая внимание моих затуманенных Желанием глаз. Я целую эту родинку, думая о том, что впервые целую женщину не для того, чтобы овладеть ей, а для того, чтобы понять себя, понять, почему эта родинка так манит меня. Возможно, это будет лучшим местом на ее теле, потому что я буду всегда стремиться к нему, когда уже всё другое надоест.

Тогда же я замечу ссадины на Ее ногах и бедре. Она так и не скажет, что произошло. Но потом реже будет выходить одна. Только со мной. Несложно догадаться.

И вот через полгода лениво-сонной жизни Она упорхнула из этого Рая. Оставила записку и исчезла. Я сидел на стуле и думал обо всём случившемся. Я догадывался, почему Она уехала. Взял её пачку сигарет на тумбочке около входа, сел у рабочего стола и закурил. Солнце светило как всегда ярко. Мои размышления прервал уже знакомый мне мальчишка из местной шпаны: он зашел в открытую дверь и сразу же увидел меня. Принялся убегать, но я сказал ему в след:

– Take it. Take whatever you want[22 - Возьми. Возьми всё, что хочешь.].

Он понял. Осторожно вернулся, медленно подошёл к телевизору, не спуская с меня взгляд. Взял его и быстрым шагом вышел на улицу. Я молча смотрел ему в след. Телевизор не работал, но всё же. Наверное, он скоро вернётся. Пора собираться. Я сложил нужные вещи в свой рюкзак. К спине положил новую рукопись. Оглядел нашу лачугу и вышел из неё, не запирая двери. Пора домой.

А на улицах города всё продолжали петь:

Si al latir tu corazon

oyes el eco del tambor

es que el futuro nacera

cuando salga el sol[23 - Если ваше сердце бьется -Вы слышите эхо барабана.Будущее рождается,Когда восходит солнце.]

Северное море, я вернулся. Я вернулся на твои берега, высеченные из камня. Жутко. Холодно. Я отвык от реальной жизни. Я вновь стоял один, и ледяные волны разбивались в метре от меня. Брызги долетали до лица. Куртка не спасала от ветра. Я был дома.

Потом я пошел по каменным улицам своего родного города. И вот я уже снова был среди своих друзей-маргиналов. Раньше я спрашивал Господа, как я попал сюда, зачем? А сейчас перестал. Всё было и так понятно: ответа не будет. Я должен спастись сам. Но не очень-то я и спешил это делать. Несколько недель я обходил набережную у моста стороной. За это время я вновь стал играть в нашей группе, закапал рукопись из Танжера в одном из парков города и написал новое произведение. Не заставила ждать себя его презентация. Я надел джинсы, потрепанный свитер, кеды и вышел на маленькую сцену одного из многих кафе в нашем городе. Вы точно были в нём. Произведение начиналось так:

– Сердце лежит. Рядом нет ничего. Оно бьётся, оно настоящее. Будто само по себе живёт и не знает о том, что можно жить по-другому: не в отрыве от тела. Нет защиты, оно уязвимо. Воспользовавшись этим, камень, что долго смотрел на него с высоты, спикировал вниз, накрывая черной холодной громадой горячую плоть. Мгновение – и сердце раздавлено, под камнем видно его: оно не бьётся, оно стало плоским. Кровь растекается по пространству, в котором нет ничего.

Это МЕРЗКО, ТОШНОТВОРНО.

СТРАШНО.

Следующие два часа я плевал злобой, страданиями и отвращением. После прочтения несколько человек захлопало. Остальные – молчат. Но мне всё равно. Я читал и был неприклонен, уверен в словах. Оттого всё равно. Вышел на улицу и пошёл к мосту.

Теперь я чувствовал себя по-настоящему одиноким. Я сидел один на гранитном парапете набережной и смотрел не на небо, а на мутную воду. До заката оставалось полдня. Было холодно. Она так и не пришла. Я приходил на это место, как только прогнозировали ясный вечер. Её нет.

Как я узнал, что Она в Танжере? Мы мечтали туда поехать. Я знал, что если Она куда-то сорвется, то именно в город Берроуза. Она привыкла исполнять мечты в реальность. Почему Она уехала оттуда? А почему вы еще сидите на одном месте? Это такой же вопрос.

Прошло полгода. Я сидел на парапете, свесив ноги над водой. За моей спиной по тротуару прошла экскурсия иностранцев. Я пил газировку из жестяной банки. Она подошла ко мне и села рядом, спиной к закату. Я повернулся к ней. Темно-карие глаза смотрели на меня с теплом, рыжие волосы собраны в хвост. Я даже не улыбнулся. Просто обнял Ее одной рукой и прижался щека к щеке. На Ней было серое пальто и перчатки. Я чувствовал Её дыхание. Она снова грела меня своим теплом:

– У нас есть привычка находиться после разлук.

Я не мог с этим не согласиться:

– Да… по всему свету.

Мы были отличными друзьями.

Это солнечное время прошло. Эта история была серой с самого начала, лишь Она и Танжер внесли немного тепла в это мрачное и сырое повествование. Последний год, а может и два, раздавили меня и Её. Мы, ничего не достигнувшие и не имеющие своего места в жизни, рисковали быть смытыми в канаву истории. Но кому было дело до нас?

В Танжере иногда Она засыпала в кресле, перекинув ноги через один из подлокотников и прислонившись к его спинке. Спокойно дышала и почти не двигалась, обхватив себя руками. Дотронешься до Неё – не проснется, только слегка подернет своими загорелыми плечами. Горячая. И это Её нормальная температура, будто внутри Неё горит собственное солнце, призванное согреть всех вокруг. Неудивительно, что Её волосы рыжего цвета. Они пахнут лавандой. На Ней обычно была домашняя майка с надписью «Iron Maiden». Я аккуратно брал Ее на руки и переносил в спальню. Она ни разу не проснулась во время этого. Расслабилась, как ребенок, одна рука всегда падала и качалась в воздухе, вторая лежит на животе. Положив, я накрывал Её легкой простыней, купленной на местном рынке. Если был вечер, то я ложился рядом с Ней, накрывался и отворачивался. Я знал, что Она боялась темноты. Вернее, боялась оставаться одна в ней. И когда Она просыпалась ночью, оказавшись не там, где засыпала, то начинала трогать всё вокруг руками и почти сразу же вцеплялась в меня. Я просыпался и говорил: «Это я». Она успокаивалась и засыпала, тихо говоря «Спасибо».

Воспоминания о марокканском солнце согрели меня, и я задремал у стены, обхватив себя руками. Последним, что я запомнил перед тем, как провалиться в долгожданный спокойный сон, была темнота и мой собственный голос, который шепотом повторял одно и то же:

– Ханна, ты просто персик.

Por la libertad?[24 - За свободу? (исп.)]

Ella tiene un alma fuerte[25 - У неё сильная душа (исп.)], – сказал старик, сидящий около закрытого магазина.

– Je ne comprend pas[26 - Я не понимаю (фр.).], – ответил я и бросил ему монету.

Глава 3. Зарёвская осень

Я понял, что время идёт намного быстрее, чем мне кажется, когда увидел своих друзей за рулями автомобилей. Вчерашние школьники/студенты рассекали на машинах наравне с маститыми прожженными жизнью дядями и нервными тетями. Я же продолжал заниматься чёрт знает чем, благо в последние дни августа повеял холодный осенний ветер – вдохнув его, я сразу понял, что обязательно надо что-то написать. К сожалению, летом было сделано опасное открытие – после хорошего (по размеру) бокала спиртного писалось, словно спалось – просто на ура. Виват, Хемингуэй! И, вечер за вечером, спуск к осенним мокрым листьям на земле. Огни, кто-то не выходил из дома и ежился только утром, вставая в пустой холодной комнате, кто-то за весь день стёр ноги до самых колен, весь продрогший от моросящего шквала, несущегося по всем улицам. Заболеет. Рестораны, подвалы, все двери закрыты, веранды убраны: вместо них – непривычная тротуарная пустота. Многие из моих знакомых сейчас чувствуют боль. Это не книжная боль, расписанная во всех подробностях, мыслях, переживаниях, движениях губ и соленых-соленых слезах, нет, нет, нет. Это боль настоящая, молчаливая, днём, возможно, даже саркастически-улыбающаяся, а перед сном горькие слезы, они обжигают, и неприятно, когда они высыхают. Но чаще всего молчаливая. И в уме как эхо: у меня не всё хорошо, у меня не всё хорошо, у меня…Но только в уме, живые губы говорят: надеюсь, у вас всё хорошо – улыбки в ответ. Обычное дело, желать другому добра. А еще в этой ночи страстные объятия – любви вам, любви, счастливцы! Всё равно – не надейтесь, всё равно не утолите голод! Но вы пытайтесь, пытайтесь. Любви вам, любви. Последние слова прозвучали как за упокой. Это умно – сразу думать на будущее. А вообще, ночь нежна. Так нежна, что хочется плакать, но только вот от чего? От боли своей, от боли чужих? От времени, что бежит, сменяя магазин за магазином на одном и том же углу? Нет, хочется плакать от этого – В-Е-Л-И-К-О-Л-Е-П-И-Я. Великолепия праздных ночей, праздных природой, осенним дыханием в последнее число августа. Лето сгорело, пепел развеян, холодный камень – вот что осталось нам с вами. И ветер этот – только начало потопа. А рестораны горят, люди болят, и тексты заканчиваются так некстати. Да и ночи тоже коротки. Их нежность уходит так быстро, их красота и надежда ускользают в мгновение ока. Как же так, хотя бы одну ночь в году продлить на немного, чтобы хватило хотя бы душе отдохнуть. Но душа безгранична, безгранична настолько, что думаю я о девчонке одной. Она так далека, сейчас уже спит, седьмой сон ее головой завладел. И думаю я о том, как добра, как смела и спокойна она. Добра ко мне, смела к миру. И совестно мне и горько за себя и за жизнь. Будь она рядом, я бы не делал кислую мину, не открывал бы все эти явления жизни посредством литературных попоек. И ведь она рядом, в сердце моём – куда ближе? И… ночь так нежна на пороге осеннем. Я шляпу сниму и прилягу. Сон мой надежно меня защитит до утра. А там новый день. Я буду уже говорить по-другому, новую роль на себя нацепив. И вот написал, что осень просила: смущенно-грустный плач о тех, кто давно уже спит.

Вот так и закончилось лето.

Одним холодным октябрьским вечером Николай сидел дома и наслаждался чашечкой превосходного чая. Настроение было уютно-домашнее. Он пытался уже несколько лет постичь философию этого великолепного и многогранного напитка, но с каждым новым вкусом понимал, что это не философия, а мелодия. Мелодия вкуса. А мелодия, по его мнению, не поддавалась никаким законам. Было уже за полночь. Моросил дождь. Двор был пуст. В больших лужах отражались ярко-оранжевые лучи уличных фонарей. Рябь постоянно нарушала хрупкую водную поверхность, отчего казалось, что свет в отражении начинал танцевать. В этом во всём было что-то поэтичное. Он созерцал, не забывая при этом про ещё горячий чай. Через несколько минут поэт заметил мужчину, одиноко сидящего на скамейке возле лужи. В отблесках фонарей можно было разглядеть его лицо. Он смотрел куда-то вдаль. Зарёв был уверен, что он о чем-то думает. Интересно, о чем? Возможно, у него проблемы на работе или в семье. А может, он кого-то ждёт? Нет, ночью и в такую погоду! А может быть, он сбежал откуда-то? Из дома, например. Или с девушкой расстался? Или все надоело? О чём? О будущем? Или о настоящем? А если он творец? Ищет вдохновения? Или… Пока Коля терялся в догадках, мужчина встал и пошёл по лужам. Казалось, что он зайдет в ближайший подъезд, но нет, незнакомец дошёл до конца двора и свернул на улицу, продолжив своё загадочное путешествие, унося от нас свою тайну. Как говорил всё тот же поэт: «Я люблю недосказанные истории». Впрочем, через несколько лет жизнь Зарёва пролегала недалеко от пути того загадочного мужчины.

– Дорогой, дорогой… – доносилось из глубин коридора.

Кирилл Златоусцев, заснувший над пишущей машинкой и почти коснувшийся широким лбом всё еще пустого листа, резко выпрямился, подпрыгнув на стуле, провел рукой по лицу, сгоняя сон, пошевелил губами и отчаянно забил по клавишам, набирая какую-то несусветицу.

– Кирилл! – раздался капризный возглас за спиной. – Помоги мне с графиками!

Златоусцев перестал печатать, собрал всё своё актерское мастерство в кулак, медленно повернулся к двери, поднял своё заросшее лицо с этими усталыми-усталыми глазами и тихо сказал:

– Миль, я занят. Пишу и… – прекрасная пауза с опущенным взглядом и легким, но проникновенным вздохом. – … Я устал. А еще писать и писать…

Ну-ну, – гневно сказала девушка в дверях.

Это означало, что она оказалась не впечатлена, и собирается продолжать стоять здесь. Её глаза блестели в полутемной комнате сдерживаемой злостью. Писатель трагично кивнул головой:

– У тебя своя карьера, у меня своя…