Испытание философии. В помощь самостоятельному мышлению. Учебное пособие

Испытание философии. В помощь самостоятельному мышлению. Учебное пособие
Андрей Карпов

Книга предназначена для развития навыков самостоятельного мышления. Построена на основе анализа материала сказок. Параллельно читатель знакомится с основными вопросами теории познания и некоторыми ключевыми моментами истории философии.Каждая глава заканчивается заданиями, помогающими лучше усвоить рассказанный материал.В книге показывается, как в условиях распада мира традиции возникает философия, очерчиваются границы её применения.Написана языком, доступным непрофессиональному читателю.

Испытание философии

В помощь самостоятельному мышлению. Учебное пособие

Андрей Карпов

Иллюстратор Елена Симонова

© Андрей Карпов, 2023

© Елена Симонова, иллюстрации, 2023

ISBN 978-5-0060-3659-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВВЕДЕНИЕ

Человек думает: ему приходят в голову мысли. Иногда он делится ими с другими людьми. Каждый день обыденные дела требуют нашего внимания: мы что-то решаем, создаём себе мнение о том, что нас окружает, меняем его. Мы общаемся: спрашиваем, высказываем свою точку зрения, просто беседуем. Но иногда нас заносит. Вместо того чтобы говорить о своих делах или об обстоятельствах нашей жизни, начинаем рассуждать о том, что не имеет к нам непосредственного отношения. И тогда наш собеседник вправе заметить, что мы философствуем. Становится неприятно, будто нас уличили в чём-то постыдном. Язык подвёл нас: слова на какое-то время заслонили нам жизнь.– Слова, не приносящие пользы. Слова, от которых почти невозможно перекинуть мостик к реальным делам. И если человек по каждому поводу пускается в философствование, жизнь, оставленная им без внимания, обкрадывает его. Такова участь Чацкого. Привычка рассуждать, которой он отдаётся с упоением, оставляет его без слушателей. Желаемое счастье ускользает от него. Всюду лишний, он бежит, унося в себе причину своих страданий. Чацкий бесспорно умён. Но его ум проявляется лишь в словах. Он наполняет их энергией, и они звучат подобно грому, пугая московских обывателей, не привыкших к таким речам. Впрочем, им не о чем беспокоиться: гром, как известно, – лишь колебания воздуха. Красота слога и сила выражения Чацкого выпадают общим местам. Всякому пустяку он придаёт значение символа: анекдот из жизни дядюшки Фамусова становится символом века минувшего.[1 - – Сам анекдот таков. Дяде Фамусова довелось служить при императрице Екатерине II. Во время приёма во дворце дядя оступился, упал, больно ударился и потому громко заохал. Екатерина улыбнулась, должно быть выглядело всё это довольно забавно. Старик встал, хотел поклониться императрице и снова упал – теперь уже нарочно. Екатерина рассмеялась в голос. Шутка удалась. Усердный служака и в третий раз растянулся на полу. Усердие оценили: старик попал в милость. – (Грибоедов А. С. «Горе от ума», с. 29—30). Дядюшке Фамусова угодно было оказаться шутом. Чацкому претит угождать. Но из различия между ними нельзя сделать вывод, что современники Чацкого более благородные душой, чем люди прежнего времени. Вообще, всякое высказывание о веке в целом сомнительно, поскольку «век» этот состоит из людей, каждый из которых отличается от всех прочих, так что вряд ли возможно вывести что-то среднее.] Подхалимаж Молчалина превращается в упрёк власти: угодничество в людях ценят выше ума.[2 - – Чацкий о Молчалине: «… дойдёт до степеней известных, / Ведь нынче любят бессловесных.» – (С. 24) Из частного случая делается общий вывод.] Заезжий француз вызывает целую бурю возмущения преклонением перед заграницей.[3 - – Исповедь француза проста: он думал, что едет к варварам; однако же, к своему удивлению, нашёл в России знакомые черты европейской цивилизации: те же светские разговоры, та же мода, знание французского языка… Можно ли в этом найти повод для гнева? Непосредственной причиной, заставившей Чацкого вспыхнуть, была реакция слушателей: «Ах! Франция! Нет в мире лучше края! / – Решили две княжны, сестрицы, повторяя / Урок, который им из детства натвержён.» (С. 86) – Пустая болтовня двух барышень. И вот уже, гремя, Чацкий ставит клеймо на всю Россию: «Москва и Петербург – во всей России то, / Что человек из города Бордо, / лишь рот открыл, имеет счастье / Во всех княжён вселять участье…» (С. 87)] Чацкий заражён философствованием. Неумение мыслить и говорить просто, не принимая позы оратора, позволяет объявить его сумасшедшим. И действительно, человек с таким умом должен владеть своей способностью рассуждать, а значит применять её в нужное время и в нужном месте.

Столкнувшись с философией в виде привычки к общим рассуждениям и убедившись в её бесплодности, мы не можем иметь о ней хорошего мнения. Однако многие люди посвятили философии всю свою жизнь. Философские книги составляют обширную библиотеку. Видимо, философия представляет собой нечто большее, чем просто праздное занятие ума. Она имеет своё место в европейской истории вот уже более двух с половиной тысяч лет, – а это, согласимся, почтенный возраст, – и часто играла в ней далеко не последнюю роль, многие науки могут считать философию своей родной матерью. Во всяком случае, то основание, на котором держится привычный нашему глазу мир – мир техники и просвещённой цивилизации, и которое называется научным знанием, заложила именно она. При этом сама философия – не наука. В ней нет фактов, открытий, а значит, нет приращения знания: в результате философского рассуждения количество того, что известно человеку, не увеличивается. Единственное, что может философия, – это научить человека смотреть на то, что ему известно, другими глазами, изменить наше мировоззрение. Она – не более чем способ дать себе отчёт, каковы наши взгляды на мир, почему они сложились именно таким, а не каким-либо иным образом. Обычно мы действуем согласно нашим убеждениям, – а они есть у каждого человека. Мировоззрение уже заложено в нас – благодаря образованию, воспитанию, событиям нашей жизни. Мы исходим из него, однако если бы нас попросили высказать наши взгляды, мы попали бы в затруднительное положение. – Мы бы убедились, что не всегда можем ответить на вопрос, почему мы уверены, что надо поступать именно так, а не иначе. Кто-нибудь даже бы возмутился: а почему он должен давать отчёт в своих действиях?! Более того, выяснилось бы, что часть наших взглядов противоречит друг другу: в разных ситуациях мы пользуемся разными из них, что даёт нам счастливую возможность потакать самим себе, не нарушая наших принципов. Философия способна дать нам орудие для наведения порядка внутри себя. Её идеал: мировоззрение, в котором все принципы увязаны между собой, где ни один из них не остаётся необъяснённым. А это значит, что человек, исповедующий мировоззрение, сознательно принимает именно такие принципы: если объяснение его не устраивает, он просто не включает принцип в своё мировоззрение.

Это тяжёлая работа, и может найтись множество причин, чтобы её не делать. Во-первых, непонятно, для чего она нужна, – ведь большинство людей прекрасно себя чувствует, не занимаясь никакой философией. Во-вторых, можно воспользоваться плодами чужого труда: философы прошлого потрудились изрядно; они бы, конечно, обрадовались, узнав, что кому-то понадобились их мысли. В-третьих, а вдруг философия бессильна? – Ведь не секрет, что человек после всех рассуждении может махнуть рукой и остаться при своём прежнем мнении. И наконец, где гарантия, что философия изменит наше мировоззрение в лучшую сторону – может быть, устранив из него все противоречия и всё объяснив, мы увидим, что с таким мировоззрением и жить-то нельзя?

Возможно, что философия бесполезна; вполне вероятно, что она опасна, – но чтобы вынести ей окончательный приговор, необходимо попасть на её территорию. Приходится идти на риск. Испытывая философию, не следует забывать, что задавая вопросы о ней, мы задаём тем самым настоящие философские вопросы, а отвечая на них, – уже философствуем. Сделавшись философом хотя бы на время, человек начинает жить по тем же законам, по которым живёт и вся философия, а это не может пройти безнаказанным, – не оставив в его душе след, возможно неизгладимый. Похоже на то, что мы ставим эксперимент на самих себе, не зная заранее, чем он для нас обернётся.

Какова же программа нашего эксперимента? Море философской литературы безбрежно, но ведь в нём – ещё не вся философия. То, что вылилось в книги, – это парадный подъезд философии, ярко сверкающая вершина айсберга. Будничная работа мысли незрима. Это – идеи и сомнения, самоубеждение и саморазоблачение… Когда читающий философскую книгу философствует, соглашаясь и споря с отсутствующим автором, кто знает об этом?.. И даже сам человек порою не замечает, когда его посещают философские мысли.

Чтобы охватить разом всю философию, а не перебирать одну её форму за другой, необходимо взглянуть на неё из точки, в которой все эти формы пересекаются. Несомненно, такой точкой является её имя. Ведь первое, что объединяет всё, что называется философией, это как раз общее имя.

Люди, знакомясь между собой, называют друг другу свои имена. Имя – начало доверия. Для человека, представившегося по имени, оно заключает в себе готовность идти на контакт. Часто бывает, что, почти ничего не зная о человеке, мы стараемся по одному только имени создать себе о нём представление. Потом, конечно, окажется, что мы ошибались, – в применении к людям этот метод обрекает нас на ошибку. Можно ли ожидать, что та же участь нас постигнет и в отношении философии? Вдруг её имя обладает достаточной ёмкостью, чтобы вобрать в тебя всё, что составляет существо философии?..

Литература

Грибоедов А. С. «Горе от ума». – «Лумина», Кишинёв, 1976

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Европейская привычка мыслить последовательно. – Возможность выражения мысли в словах. – Что такое суждение и какое суждение можно считать философским. – Язык, на котором разговаривают философы. – Безумное чаепитие Алисы в Стране чудес. – Можно ли высказать одну и ту же мысль в разных словах? – Задача, которую решает каждый философ. – Философия и афинский суд. – Спор Протагора с Еватлом. – Там, где кончается право убеждать. – Логика против софизмов. – Противоречия и формальная логика. – Особенности философского метода. – В поисках обоснования. – Порочный круг. – Проблема последнего основания. – Критерий очевидности. – Искушение философа. – Загадка философии.

«Безумное чаепитие», к стр. 14

Первое, что может сообщить имя, это – национальность нашего собеседника. Философия гречанка. Её родина – Древняя Греция. Исконное написание её имени – ?????????. Но куда потом ни привела бы её судьба, философия всюду сохраняла свою греческую первооснову – привычку мыслить особым образом: чтобы всякая последующая мысль была укоренена в предыдущей.[4 - – То, что человек может изучить свои мысли, а, следовательно, и сознательно выстроить их так, как он хочет, было открыто не только в Греции. Приблизительно в это же время (около седьмого века до Рождества Христова) такое же открытие сделали в Индии и в Китае. Соответственно, нам известны древнеиндийская и древнекитайская философии. Однако имя философии к ним не очень подходит. Та же абстрактность мысли, те же темы, но другой строй ума, иное ожидание: философский текст не должен развёртываться, стремясь посредством детализации обрести ясность для основной мысли, как это практикует европейская философия, выросшая из греческой. Наоборот, слово должно быть по возможности ёмким, сказанное становится ясным не в результате понимания разъясняющих его более простых вещей, а через погружение в слово, сосредоточенное усилие понять, впустить в себя его смысл. То же, что европейскому мышлению в философских текстах Востока кажется разъяснением, не ведёт к пониманию, а вытекает из понятого. В Европе основная мысль – это итог усвоения текста; восточный текст исходит из того, что вы уже готовы усвоить центральную мысль. Это – другие корни мышления, другой его тип. Другой ареал философии. Не принадлежа к нему, мы не будем его касаться.] Эта поступательность мышления, когда следишь за мыслью и кажется, будто поднимаешься по лестнице, переступая со ступеньки на ступеньку, хотя и возникла как способ философского рассуждения, оказалась настолько ценным приобретением, что стала основанием для всей европейской культуры.

Открыв, что мысль можно выстроить наподобие лестницы, философия была вынуждена заняться ступеньками, из которых эта лестница складывается. Как бы быстро и широко ни текли наши мысли, осознать их умом, и уж тем более выразить для другого можно, только заключив их в слова, сделав содержанием речи. А речь человека устроена так, что распадается на отдельные блоки – фразы. Соответственно, и мысль разбивается на отрезки: слова, заключившие в себя такой отрезок мысли, обладающий самостоятельным смыслом, образуют философскую фразу – суждение.

Мы не разговариваем суждениями. Наши слова не всегда используются для выражения мысли. Гораздо чаще мы ими просто комментируем действия. Но даже если мы что-либо утверждаем, это ещё не суждение в чистом его виде. Философ найдёт, что наши фразы полны лишних слов, что на одну мысль мы тратим по нескольку предложений. И хотя обычная наша речь иногда всё же вспыхивает искорками суждений, она – скорее голос сердца, чем порождение рассудительного ума. Для чёткого и ясного выражения мысли требуется особое построение речи. Не обмен репликами – как в разговоре, а монолог, текст, сообщающий, что мы желаем сказать. Но и этого не достаточно. Добросовестный философ будет стремиться свести свою речь к цепочке суждений. Ему никогда не удастся добиться здесь совершенства, – это бы означало, что он полностью заглушил в себе голос сердца, предоставив слово одному уму. Человек же сочетает в себе и то и другое. И всё же в речи философа акцент смещается: высказать суждение становится его целью. И такая речь настолько отличается от обычной, что кажется, будто она построена совсем по другим законам – чуть ли не звучит на похожем, но всё же другом языке. Поэтому и говорят о философском языке – языке суждений.

Каковы же законы этого языка? В сказке Льюиса Кэрролла девочка Алиса, блуждая в Стране чудес, случайно оказалась в странной компании. Вместо приглашения к столу ей было предложено ответить на загадку – чем ворон похож на письменный стол?[5 - – «Письменный стол» – это осовремененный вариант перевода. Алису опрашивали, конечно же, о конторке. Проблема в том, что современный человек вряд ли способен создать у себя в воображении образ конторки.] Несомненно, от Алисы требовали суждения. Как же она должна была поступить? Обычное употребление слов «ворон» и «письменный стол» помочь ей ничем не может: никому ещё не приходило в голову сравнивать столь непохожие вещи. Не имея возможности занять подходящее суждение у других, Алисе следовало бы сконструировать его самой. Для этого ей пришлось бы создать понятие ворона, включив в него всё, что только можно о нём сказать, и понятие письменного стола – точно таким же образом, а потом посмотреть – нет ли чего общего, то есть не пересекаются ли они. К счастью для Алисы, разговор пошёл дальше, избавив её от этой работы.

Правильно построенное суждение требует, чтобы слова превращались в понятия. Это превращение происходит в уме философа, когда он видит вместо различий в употреблении слова разные свойства – признаки, присущие одному и тому же, что этим словом обозначается. Само суждение для философа выражает отношение между понятиями. Не высказанное Алисой суждение установило бы отношение сравнения между понятиями «ворон» и «письменный стол».

« – По-моему, это я могу отгадать, – сказала Алиса.

– Ты хочешь сказать, что думаешь, будто знаешь ответ эту загадку? – спросил Мартовский Заяц.

– Совершенно верно, – согласилась Алиса.

– Так бы и сказала, – заметил Мартовский Заяц. – Нужно всегда говорить то, что думаешь.

– Я так и делаю, – поспешила объяснить Алиса. – По крайней мере… По крайней мере, я всегда думаю то, что говорю… а это одно и то же…

– Совсем не одно и то же, – возразил Болванщик. – Так ещё чего доброго скажешь, будто «Я вижу то, что ем» и «Я ем то, что вижу», – одно и то же!»[6 - – Кэрролл Льюис «Алиса в Стране чудес», с. 58.]

Разговор увяз, превратившись в спор о словах. Но спор этот имеет вполне философский подтекст.

Конечно, Болванщик прав: думать, что говоришь, и говорить то, что думаешь, – это совершенно разные принципы. По смыслу они даже противоположны друг другу: человек, который избегает говорить то, что он думает, вынужден думать то, что он говорит. Впрочем, может быть существуют такие условия, когда посрамлён и Болванщик? Про глупца говорят: что у него на уме, то и на языке. И если такому глупцу вложить в уста то, что сказала Алиса, может быть тогда эти слова окажутся правдой?

В случае с глупцом утверждения «говорю то, что думаю» и «думаю то, что говорю» впадают в противоречие другого рода: наш глупец потому и глупец, что говорит, не задумываясь. Хотя, конечно, он может оправдаться: прежде чем что-либо сказать, он, как и все люди, должен это подумать, – если не продумать, то хотя бы сложить в мысль. Глупец что думает, то и говорит, и что говорит, то и думает. Но эта формула отличается от первоначальной. Суждения, о которых Алиса столь поспешно сказала, что они равнозначны, имели нормативный оттенок: они указывали, как следует поступать. – «Надо всегда говорить то, что думаешь» и «надо всегда думать, что говоришь». Но даже наш компромисс с глупцом, позволив создать похожие чисто описательные конструкции и применить их к одному лицу, не погрешив против истины, ни на шаг не приближает нас к равнозначности. Или он думает то, что выльется в слове, или говорит, что имеется в мыслях, – пока слова «думать» и «говорить» означают разные действия, это не станет одним и тем же.

Иные слова – иные понятия, – иной смысл суждений. Можно ли высказать одну и ту же мысль с помощью разных слов? Мартовский Заяц сомневается в этом, когда делает замечание Алисе. Если девочка думает, что знает ответ на загадку, а говорит, что, кажется, может её отгадать, стоит ли её уличать в том, что она говорит не то, что думает? Формально это разные фразы, но они отличаются и по смыслу. Для человека, который знает ответ, отгадать значит назвать его. У Алисы не было наготове ответа. Мартовский Заяц понимал это так же хорошо, как и мы с вами. Для неё «отгадать» значило «угадать», подобрать приемлемый вариант. Алиса надеется, что такой вариант найдётся, поэтому и говорит, что, кажется, сможет отгадать, чем ворон похож на письменный стол. Мартовский Заяц провоцирует её изменить суждение и заставляет сказать, что она знает ответ на загадку. А это – уже неправда. Хотя Алиса не лжёт: она-то считает, что, изменив слова, не сказала ничего нового.

Мартовский Заяц, проделав этот словесный эксперимент, должен был убедить нас, что смысл сообщения зависит от того, какими словами мы воспользовались, а не от того, что хотели сказать. Безошибочное понимание наших суждений возможно, только если мы будем говорить ясно, правильно подбирая слова. Однако Мартовский Заяц мухлюет. Если бы смысл фразы всегда складывался из смысла составляющих её слов, его эксперимент никогда бы не состоялся. Всякий вопрос типа: «а действительно ли Вы хотите этим сказать, что… " возможен лишь в том случае, если спрашивающий допускает и иной смысл того, что ему было сказано. Понимание не всегда зависит от слов. Когда Алиса согласилась с тем, что она знает ответ на загадку, Мартовский Заяц вопреки её утверждению понимал, что этим она хочет сказать, что ещё чуть-чуть и она сможет ответить.

Всякое разъяснение по поводу сказанного сводится к тому, что мы пытаемся выразить то же самое, только в других словах. Пока мы держим наши мысли в себе, они могут обходиться без разъяснений. Но как только мы решаем поделиться ими с другими людьми, возникает проблема: нас не всегда понимают. Приходится подбирать слова, конструировать фразы, не вызывающие вопросов, чтобы уже с их помощью довести до собеседника свою мысль. Философ, как человек, которому приходится чаше других выражать свои мысли, постоянно сталкивается с этой проблемой. Только его задача ещё сложнее. Для философа мало быть просто понятым, ему важно убедить других в собственной правоте. В этом нет преступления, для философии такой порядок вещей даже закономерен. Устанавливая и открывая принципы мышления, философия всегда надеялась, что как только ей удастся правильно его организовать, избавить от всех ошибок, в чистом зеркале совершенной мысли мир отразится без искажений, а значит и знание о нём будет бесспорно. Верный этой мечте философ не мог не думать, что его философия как раз крупица такого знания, а потому не может быть скрыта от человечества. Но и тот философ, что видел несбыточность этой мечты, должен считать свои убеждения знанием действительного порядка вещей. – Настоящий философ должен быть искренен. Он только тогда имеет право высказать свои взгляды публично, когда сам всецело уверен в их правоте. Именно сознание того, что ему – наконец-то! – открылась истина, заставляет философа высказываться на людях: ведь истина должна быть известна всем.[7 - – Более слабый вариант кодекса философской чести гласит: если высказываешь мысль, в справедливости которой до конца не уверен, обязательно извести об этом. Но у нас нет гарантии того, что это правило всегда соблюдалось. Возможно, что некоторые из тех, кого мы считаем философами, сознательно лгали – утверждали то, во что не верили сами. Но это – дело их совести. Мы же, никого не обвиняя, можем сказать, что такие-то взгляды считаем ошибочными.]

Но высказанная мысль сама по себе ещё не создаёт философии. Искренности суждения недостаточно, чтобы с ним согласились. Если ты хочешь, чтобы тебя выслушали серьёзно, надо быть готовым к вопросу: «а почему ты уверен, что это действительно так?» Попугайчик Лори, споря с Алисой, утверждал: «Я старше, чем ты, и лучше знаю, что к чему».[8 - – «Алиса в Стране чудес», с. 26.] Подобная нехитрая аргументация выглядит неубедительно. Философу мало сказать: «Таково моё мнение». Высказав мнение, он должен как-то его обосновать, то есть показать, почему с ним следует согласиться. Философ как бы заранее готовится выступить в суде защитником по собственному делу.

Аналогия с судом для философии имеет особенное значение. Именно в суде философский склад ума, рассудительность и умение убеждать впервые нашли себе практическое применение. В Древней Греции, – скажем, в её культурной столице – Афинах, – суд проходил открыто. Профессиональных юристов не было. Истец, подав на кого-либо жалобу, сам должен был выступить в суде с обвинением. Ответчик, в свою очередь, сам должен был себя защищать. Выигрывал дело тот, чьи доводы оказывались убедительней. Умение убеждать приносило плоды: обернувшись победой в суде, оно могло обогатить человека или же спасти его имущество от разорения. Но если столь полезное качество зовётся умением, значит почти что каждый, при соответствующей подготовке, может им овладеть. Для того чтобы говорить ярко, нужен талант. Для того чтобы говорить убедительно, таланта не требуется – нужно лишь знать, как следует построить свою речь. Но знание правил построения речи – философское знание; и когда мастера убеждения принялись обучать всех желающих, это стало первым серьёзным искушением для философии.

Какой смысл учителю иметь много учеников? Если он видит свою задачу в том, чтобы передать другим своё знание, ему лучше самому отобрать наиболее достойных, способных усвоить всё, что он может им дать, так чтобы с его смертью из знания ничего не оказалось утраченным. Но когда это знание так нужно другим, что они даже готовы платить, только бы их научили, трудно удержаться и не ввести платное обучение. И сразу же осью отношения «ученик-учитель» становятся деньги; знание же в нём участвует, поскольку оно здесь – способ извлечения денег. Преподавание науки убедительно рассуждать становится весьма прибыльным делом. Впрочем, и ученики не остаются внакладе: помимо возможности выиграть собственные дела, они, окончив курс и приобщившись тем самым к славе учителя, могут получить предложение быть в суде представителем для тех, кто, не обладая гражданством, не имел право лично защищать свои интересы; а для тех граждан, что не полагались на собственные силы, можно было составлять речи, конечно, также за плату.

От тех времён до нас дошла такая история. Философ Протагор взялся обучать некоего Еватла на вполне разумных условиях: чтобы не платить деньги неизвестно за что, Еватл сначала испробует приобретённое искусство в суде и только в том случае, если он выиграет дело, заплатит Протагору за обучение. Однако, закончив курс, Еватл словно забыл о договоре. Время шло, а ученик не спешил показаться в суде, чтобы испытать освоенное им искусство. Наконец Протагору, уверенному в качественности полученного Еватлом образования, надоело ждать. Он решил добиться денег через суд. Аргументация его была следующей: если Еватл проиграет дело, суд обяжет его заплатить Протагору, а если победит, то в соответствии с договором Протагор всё равно получит причитающуюся ему сумму. Однако ученик доказал, что он не зря учился. Те же самые доводы, позволяющие Протагору считать, что деньги от него не уйдут, Еватл обернул против учителя. Действительно, если он проиграет дело, договор освобождает его от уплаты; а победить он сможет лишь в том случае, если суд признает его право не платить.

Чем закончился их спор, истории неизвестно. Впрочем, поражение в суде было бы заслуженным наказанием для Протагора: другие учителя хоть и давали уроки за деньги, учили вполне конкретным вещам – астрономии, арифметике, – тому, что мы сегодня называем наукой, а тогда было, скорее, досугом ума, а потому воспринималось как часть философии; Протагор же первым открыто назвал себя софистом, то есть учителем мудрости (???????? в переводе означает «знаток», «мудрец»). Чистая мудрость как прикладная наука оказывалась у него умением побеждать в споре, брать верх над противником при помощи слов. Убедить другого – значит заставить его признать твою правоту. Но если ты ошибался, ошибаться будет и тот, кто согласился с тобой. А если ты лжёшь, то другой станет в твоих руках игрушкой – он будет искренне верить в то, в чём ты его убедишь.[9 - – У Протагора имелось и оправдание софистики. Мы говорим, что о вкусах не спорят. Одному покажется прекрасным то, что другой сочтёт безобразным. Об одной и той же вещи у разных людей складывается различное мнение. Из этого Протагор делает вывод, что именно человек является мерой всех вещей: «существующих, что они существуют, не существующих же, что они не существуют». Существование вещи утверждается её соприкосновением с человеком. Следствием этого является то, что ложь невозможна. Чтобы солгать, человеку надо сказать то, чего нет. Но то, что не существует, никак не участвует в его жизни. Оно не пересекается с ним и потому не может быть выражено в словах. Следовательно, всё, что может быть сказано – правда. Поэтому дозволительна любая игра со словом, любой приём убеждения. – (О Протагоре см. – Диоген Лаэртский, Книга девятая, 50—56, С. 348—350. Цитата дана по: Секст Эмпирик, «Против учёных», Книга первая, 60—61. Т. 1, с. 72).] Искусство убеждения позволяет управлять или, лучше сказать, манипулировать людьми, – поэтому его часто объявляли необходимой частью искусства управления государством.

Представим себе такого правителя, желающего показать, кто в государстве хозяин, как его нам рисует английский стишок:

Я – Король. Вот мой дворец.
А ты – Бездельник и Наглец.[10 - – «Рифмы Матушки Гусыни», с. 19.]

Сказано сильно. Кажется, стоит показаться дворцу, и ты уже почувствуешь себя бездельником и наглецом, вторгшимся в чужие владения. Но если задуматься, одно из другого вовсе не вытекает. Даже наличие дворца само по себе не является доказательством королевского сана нашего собеседника. Убеждающая сила подобных речей – их атакующий стиль, а отнюдь не словесное содержание. Но и слова могут запутать. Следующие друг за другом вполне привычным путём, они могут вдруг заставить человека сказать то, чего он вовсе не думал, и даже потребовать от него признания самых абсурдных вещей. К этому приёму часто прибегали софисты, чтобы смешать своих противников с грязью. Вот, например, известный софизм «Рогатый»: «То, что ты не потерял, ты имеешь. Ты не потерял рога. Следовательно, ты их имеешь». Если человек соглашался и с первым и со вторым, то выходило, что ему надо признать и вывод. А поскольку вывод абсурден, возникал вопрос о смысле построения рассуждений: можно ли последовательно переходить от одной словесной формулировки к другой, не теряя при этом осмысленности своих суждений? Чтобы оправдать обычную практику произнесения связных текстов, философы были вынуждены сформулировать правила, при которых из истинных суждений делается безошибочный вывод. Эти правила получили название логики.

Законы логики обеспечивают возможность последовательного мышления. Один из них – закон тождества – позволяет расправиться с софизмом «Рогатый». Согласно закону тождества всякое высказывание значит лишь то, что оно значит. Правильно сказать: «то, что ты не потерял, ты не потерял», или же «то, что ты имел и не потерял, ты имеешь», а согласиться с софистом, что «то, что ты не потерял, ты имеешь», будет ошибкой.