Галя

Тогда я уже второй год как воцерковлялся, ходил практически на все службы в свободное время и, наверно, из-за своего постоянства получил послушание быть вторым звонарём. Однажды мне позвонил настоятель и попросил повесить плакат на колокольню. Широкий такой, клеёнчатый плакат с синей надписью на жёлтом фоне «Ночь Церквей». Специально к событию чем-то похожему на ночь музеев, ночь театров приготовленный.

Так как на первых порах в церкви человек испытывает особое рвение и предаётся вере фанатично и страстно, то и я отнёсся к «ночи церквей», мягко сказать, настороженно. Мы повесили его втроём: главный звонарь, я и ещё один прихожанин. Чувство при этом у всех было неприятное. Я представил, как буду молиться в здании, обвешанном рекламными вывесками, и мне стало не по себе. Так что я уже и вслух засомневался: можно ли, говорю, такой плакат на дом молитвы вешать, как на «Икею». А священник отговаривался и успокаивал: не переживай, мол, я же благословил, мне и отвечать.

Так мы разошлись по домам, но смущение лишь нарастало: разве в этом дело, кому отвечать. Чем церковь от магазина отличаться будет? Поделившись по телефону своими раздумьями с одним из знакомых молодых раскольников, я ещё больше убедился, что сотворил святотатство.

– Ты своими личными руками на храм плакат вешал? – подталкивал меня приятель на раскаяние.

– Да, Володь, своими собственными, – признавался я: – Ещё Лёня-звонарь руку приложил.

Как выяснилось потом, в тот вечер весть быстро распространилась по всей приходской ойкумене, и Володя уже пристыжал по телефону главного звонаря:

– Как ты мог такое на церковь повесить?

– Раз Бог попустил, значит, это Ему угодно! – отвертелся Леонид.

На следующий день я, мучимый собственным предательством веры, приготовил две длинные крепкие рейки, острый канцелярский нож и изоленту. Выждал, пока часы не пробьют два часа ночи, и пошёл тайно срывать с храма рекламу. На церковной территории, на лужайке соорудил из реек пятиметровый шест, прикрепил к нему нож и проверил всё на прочность. Редкие машины, проезжая, роняли свет фар на стены церкви, и мне постоянно приходилось отходить к двум елям, чтобы не обнаружить себя прежде, чем оплошность не будет исправлена. Наконец я взял заготовленную палку и потянулся ею вверх. Сверху на меня смотрели колокола и звёзды. Длина шеста оказалась достаточна, чтобы дотянуться им до плаката, и я провёл несколько раз лезвием по натянутым верёвкам. Всё только пружинило и не давало результатов – надавить такой длинной палкой, чтобы что-то разрезалось, не представлялось возможным. После нескольких неудачных попыток я бросил шест в сторону.

Ночь была тёплая и ясная. Город спал. С противоположной стороны храма в приходском доме спал настоятель со всем своим семейством. Я в растерянности сел на ступеньки и заулыбался глупости происходящего. Подумалось, что анонсированная ночь церквей уже началась и началась исключительно для меня. Пришлось возвращаться домой, чтобы как-то усовершенствовать своё орудие или придумать иной способ и прийти на следующую ночь уже серьёзно подготовленным.

Утром планы неожиданно поменялись: раздался звонок священника, и выяснилось, что мне можно будет покрасить оградку в зелёный цвет. Я, не успев проснуться, согласился. Через полчаса в моих руках уже были кисточка и банка. Когда покраска подходила к концу, автомобиль настоятеля выполз за ворота и исчез в потоке других машин, увозя священника на какие-то требы. Храм был открыт на уборку, и несколько женщин внутри протирали иконы и пылесосили. Я перекрестился, поднялся на колокольню и без труда сбросил опостылевший плакат. Внизу крутой деревянной лестницы меня уже встречала тогдашняя староста Алла:

– Андрей, там плакат упал.

Я не был готов к диалогу и притворился, что не понимаю, о чём речь:

– Какой плакат?

– Плакат с колокольни.

– Понятно, – продолжал я делать вид, что ничего не понимаю.

– А он сам упал или его кто-то скинул?

Тут я почувствовал, что наступает момент откровений, и, выйдя на траву под колокольней, стал торопливо скручивать ненавистный плакат, чтобы, не дай бог, его не отобрали:

– Такие плакаты на церковь вешать нельзя.

Алла замолчала. Я скручивал плакат и ждал реакции. После паузы, к моему изумлению, мягко и по-дружески Алла произнесла:

– Дай Бог тебе сил.

Волна какого-то тепла обдала меня. У меня укрепилась уверенность в правоте своих действий. Затем она развернулась и ушла. Я же, не зная, что мне делать с плакатом, закопал его под двумя елями в компост возле забора. Так его нескоро найдут, а уносить с собой – это прослыть вором.

Вечером, решив, что священник уже пообвык и смирился с пропажей плаката, я позвонил ему. Трубку взяла матушка и на моё примирительное «вы только не подумайте, что я раскольник как Павел» она разразилась тирадой:

– Да ты не то, что Павел, ты хуже – он только болтает, а ты уже действуешь…

Она бранилась, и я отчётливо начал понимать, в какой конфронтации со священником оказался.

– Отдай плакат! – требовала матушка.

– Простите, матушка, но я его не отдам.

Затем последовали звонки от старосты и от представителя церковного совета Фёдора Карловича. Просьба была одна и та же: отдать плакат. Но я никак не мог отступать и только просил их понять неуместность рекламы на храме.

Чтобы получить хоть какую-то поддержку, я позвонил Владимиру: «Всё! Снял я плакат!».

Новость его невероятно обрадовала, и он, в свою очередь, позвонил звонарю Леониду:

– Так неугодное, говоришь, Бог не попустит? – переспрашивал он.

– Да, если бы плакат был неугоден, то его бы уже не было, – отвечал ему Лёня.

– Так вот нету большего твоего плаката. Исчез! – торжественно поставил точку в споре Володя.

На всенощную в субботу идти было страшно – я был уверен, что меня просто выгонят из прихода, и на этом закончится всё моё воцерковление. Но, к моему удивлению, служба прошла тихо – будто и не было никакого происшествия два дня назад. В воскресенье тоже всё было как обычно: никто не смотрел косо, все улыбались и здоровались со мной как обычно. Ни до, ни после службы Леонид на колокольне не упрекнул меня. Более того даже разрешил своей десятилетней дочери Лизе вместе с Александрой, дочерью других моих знакомых, пойти со мной кататься на лодке. Мы договаривались об этом неделей раньше, и никто из их родителей из-за пропажи плаката ничего не отменил.

Я озирался по сторонам, всматривался в глаза бабушек: все смотрели так же ласково, как раньше. Всё было по-прежнему, и я остался на чай. За трапезой ко мне подсел пятидесятилетний настоятель и спросил:

– Андрей, ты считаешь меня экуменистом?

– Нет, батюшка, что вы!

– Отдай плакат.

– Да не могу я! Как же вы не понимаете? Почему кто-то решил за весь приход повесить плакат на храм как рекламу на магазин. А молиться как? Пусть весь приход решает, можно вешать такое на церковь или нет.

Священник встал и попросил всех трапезничающих остаться на голосование. Он объяснял в двух словах, в чём дело, и просил принять чью-либо сторону. За чаем оставалось человек тридцать, и большинство вообще не могло вникнуть, о каком плакате идёт речь. Поэтому, когда началось голосование, против плаката вместе с моей поднялось всего семь рук.

– Кто за то, чтобы плакат снова повесить? – спросил, в свою очередь, настоятель и сам первым поднял руку.

Следуя примеру священника, вверх стали тянуться другие руки: одна, вторая, пятая, шестая… Ещё секунда – и случится непоправимое… Я не знал, как остановить готовящихся тоже поднять свои руки, сорвался и заявил:

– Стойте! Голосуйте не голосуйте, плакат я всё равно не отдам.

– Значит, ты лгун?! – заявил священник.

Я опешил. Выходило, что это так. Пришлось признаться:

– Лгун. Но плакат не отдам. Переименуйте церковь в другую какую, тогда и вешайте, что хотите. На русской плакат висеть не будет.

С этими словами и с осознанием того, что меня теперь с позором выгонят из общины, я сам вышел из трапезной. Следом последовал весь приход. Одна худенькая и самая активная бабушка заголосила:

– А ты напиши архиепископу. Владыке напиши. Пусть он решит.

– И напишу! – машинально ответил я и вышел за церковную ограду.

За мной побежали Александра и Лиза, о которых я в тот момент совершенно забыл. Они, краем уха слышали жаркую дискуссию, не понимали, в чём дело, но быстро заразились общим накалом страстей и весело подтрунивали надо мной. Александра повторяла: