Похищение Европы

– Вопросом на вопрос отвечают только неучи… и хитрые евреи. Вы меня, что, оскорблять явились?

– Нет. Извините. Глупая шутка. Я не буду ни к кому свататься, – и тут же протягиваю ей букет, обернутый в тонкую белую бумагу. – Это вам цветы. Эдит сказала, вы любите пионы.

Она неожиданно улыбается очень кокетливо, жеманно. Берет цветы в полные руки и зарывается в розовые провалы между белыми лепестками смешным носом-картошкой. Шумно втягивает воздух. Потом недовольно отстраняется.

– Что они сделали с цветами! Они теперь все пахнут бумагой, в которую завернуты. Пахнут нынче только люди в метро. И то отвратительно.

Мы все еще стоим в дверях их старой квартиры в сталинском ампирно-вампирном доме.

Паня, не убирая носа из цветов, отступает назад. Я захожу и ударяюсь головой о вешалку, криво свисающую сверху.

– Герка, сволочь! Сколько раз говорила, почини! Пьяница чертов!

Я иду за ней в большую гостиную, темную из-за задернутых штор и несвежих стен. Паня кивает мне как-то неопределенно и исчезает куда-то. Через пару минут она возвращается назад с трехлитровой банкой, полной водой. Из банки торчат мои пионы. Я все еще стою посередине комнаты, у круглого стола.

– Знаете, почему раньше столы были круглые, а теперь квадратные?

– Вычисление квадратуры круга дошло до абсурда?

– Остроумно! Это не вы придумали.

– Квадратуру круга не я, а остальное мое. Вы обязаны ссылаться. Антон Суходольский, лимитед.

– Лимитчик?

– Нет. Лимитед. Но это неважно.

– Так вот, лимитчик, раньше люди садились в круг и любили друг друга по кругу, то есть нежно и обтекаемо. И уважали так же. А теперь каждый норовит усесться во главу стола. Сейчас забыли, что главой стола признает только круг, а теперь кто первый, того и тапки. У нас круглый стол.

Я киваю, топчусь.

– Да садитесь вы! – Паня ставит банку на центр стола и ногой отодвигает мне тяжеленный стул с дырявой обивкой.

Я сажусь и удивляюсь, что такая древность не скрипит, а очень даже крепкая еще.

– Вы принесли мою записку? – вдруг спрашивает она строго и совсем так же, как ее дочь, сводит невидимые бровки над переносицей.

– Эдит ее разорвала. У меня больше нет вашего автографа.

– И правильно! Я еще нарисую. Сколько потребуется.

– А зачем?

– Чтобы помнили… И уважали. У нас круглый стол.

– Это правильно.

– А где Эдит? – Паня вдруг вспоминает, что я явился один.

– Прислала меня сюда одного в авангарде, а сама пошла в гастроном.

– За вином пошла. У нас тут из-за Герки спиртное не держат.

– Слышал.

– Тут и слышать нечего. Достаточно на него только мельком взглянуть. Может не есть днями подряд, зато, что касается выпивки… Отец его не пил, дед не пил, а этот!..

– Аристотель и Софокл?

– Что! – вдруг Паня вскакивает и хохочет, утирая слезы, которые катятся по ее полным, с красными прожилками, щекам.

Я смущаюсь, не знаю, куда деть руки. Похоже, Эдит мне наврала об именах.

– Это моя дочь вам так сказала? Она стало быть Эдит Аристотиелевна?

– Да, именно. А ваш сын… – я запинаюсь, но произношу все же: – Геродот Аристотиелевич.

– А муж, стало быть, Аристотель Софоклиевич?

– Именно.

– А я?

– А вы Прасковья. Паня, стало быть, для домашних.

– Ну, стерва!

Паня делается вдруг серьезной.

– Иваном звали моего покойного мужа, а не Аристотелем. Сын действительно Геродот. Иван его так назвал. А дочь – Эдит. Это уже моя идея. А я – Александра Семеновна. Паней меня с детства все зовут, потому что я откликалась на это имя… то есть прибегала, когда нашу кошку звали. Вот она как раз Паней была. Кошка давно умерла, а имя осталось… пожизненно. Моим стало.

Я развожу руками и вздыхаю шумно.

– Эдит Ивановна она, – Паня говорит, скорее даже, произносит это, будто вслушиваясь в музыку своих слов, – А сын – Геродот Иванович. Звучит?

– Кошмар! – отвечаю я, желая немедленно отомстить за свой позор, за розыгрыш.

– Верно. Кошмар. Издевательство. А Эдит Ивановна? Ну, все-таки?!

– Почти как кукла из театра Образцова.

– А это чушь! Это хорошо звучит. Необычно. Эдит Ивановна Боголюбова.

– Как Боголюбова!

– А вот так – Боголюбова.

– Она сказала, бога нет.