Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

Весной наша корова благополучно разродилась. Оказывается, эта процедура не менее ответственная и сложная, чем человеческие роды! Телёнка Борьку мы не стали отдавать в общее стадо. Во-первых, за него надо было дополнительно платить, а во-вторых, малятка мог отбиться от стада, которое пасли далеко от дома, а в округе шныряли волки. И мы пасли его на соседнем лугу. Там был вбит кол, к нему на длинной верёвке я каждое утро привязывал бычка. Он охотно шёл на зелёную кормёжку. Ещё охотнее вечером возвращался домой – там его ждало молочное пойло. Когда я приближался к нему, он пытался меня радостно лизнуть и нежно… боднуть в бок.

От луга до избы – метров четыреста, мы преодолевали их, как мне кажется, с мировым рекордом бега. Стоило только отвязать от кола верёвку, как Борька чувствовал освобождение и, задрав хвост, тащил меня со скоростью курьерского поезда. Я, пушинка-худышка, не мог осадить его и лишь изо всех сил цеплялся за верёвку, и едва успевал, нет не бежать, а буквально планировать, лишь отталкиваясь вверх от земли, чтобы не упасть и чтобы он на радостях не протащил меня по земле. Однажды бычок был особенно радостно-взвинченным, рванул из моих рук верёвку раньше, чем я успел её как следует накрутить на руку, и с нагловато-довольной мордой встречал меня уже во дворе, попивая ужин из ведра.

И два пацана резвились так всё лето.

Но наступила осень. И Борьку «забили». Как это происходило, я не видел. Убиение, за кусок туши, сотворил местный спец по таким делам. Эту процедуру, так же как и случку животных и роды коровы, детям не показывают, прогоняют. Я увидел уже висящую в сенцах тушу, из которой нацедили целый таз крови. Нарезали куски мякоти. Бабушка тут же угостила меня и тем, и другим. Кровь мне не понравилась, а вот парная телятина была отменной…

Видимо, я уже как-то внутренне подготовился к такой кончине своего рогатого дружка, и не так остро среагировал, как после убиения петушка. К тому же не я это сделал. Не причастен…

Подобное прагматично-потребительское отношение сельчан к домашним животным, объяснимо и понятно. Объяснимо так же и то, что в городе бывают случаи, когда, скажем, выращивая поросёнка, люди уже не могут пойти на его убийство ради обогащения своего стола. Но мне непонятна людская жестокость по отношению к диким животным. Не понимаю охоту ради охоты. Если убийство вольных животных не связано с вынужденным отстрелом по экологическим причинам или для обеспечения безопасности, то это антигуманно. Так же как и эксплуатация диких животных для увеселения публики – в дельфинариях, цирках…

Пора осознать ответственность самого развитого и мыслящего животного – Человека перед природой, перед будущими поколениями за сохранение Жизни на Земле. Зоопарки, приюты и им подобные заведения нужны, но в первую очередь для сохранения животных, попавших в трудные условия – раненых, оставшихся без родителей в детском возрасте, а также для сохранения исчезающих видов…

Корова исправно давала молоко, если не случалось бескормицы из-за засухи. В засуху – не только меньше, но и с горьким привкусом полыни. Поскольку только это растение выдерживала напор жаркого лета. Молоко – скоропортящийся продут. В естественном холодильнике – погребе долго не простоит. Потребляли два едока (не считая кошки) мало. Излишки надо было сохранять. Я носил молоко к соседям, у которых был сепаратор, на нём получали отдельно сливки, отдельно обезжиренную жидкость – обрат, которым поили телёнка.

Из сливок я взбивал масло. Был у нас для этого специальный бочонок-пенал небольшого размера (не помню сельское название). С одной стороны можно было снять крышку. В ней – отверстие, куда входила ручка поршня. В этот цилиндр заливали сливки. Закрывали крышку. И от резких движений поршня образовывались комочки масла. Мягкого. С ныне исчезнувшим, но не забытым вкусом естественного продукта…

Бабушка пыталась меня приучить доить корову. Но не вышло. Что-то я делал своими короткими пальчиками не так. Мои неумелые действия раздражали бурёнку, она вздрагивала от каждого моего прикосновения к вымени, дёргалась, поворачивала ко мне свою голову, угрожающе наставляя на меня рога, отмахивалась хвостом и едва не опрокидывала ведро с молоком.

Конечно, не все работы мы с бабушкой могли самолично выполнять. Не только с пахотой нам помогали. Постричь овец, случить корову и принять у неё роды, забить телёнка или овцу, подправить избу – да мало ли каких ещё дел находится в крестьянском хозяйстве.

Расплатиться деньгами бабушка не могла. У крестьян практически не было денег. На трудодни давали, если давали, только то, что сами же и выращивали на колхозных полях: зерно, свёклу, картошку. То, что оставалось у колхоза после расплаты с государством. Но у бабушки уже и трудодней-то не было. Изредка помогали дети, присылая небольшие суммы из своих городов. Но хорошенько помочь не могли – сами жили не богато, а у каждого – семья, дети. Да бабушка и не просила.

«Деньгами» она сама себя обеспечивала.

Многие граждане всех стран простодушно думают, что деньги – это бумажки, на которых напечатано: «10», «50», «100» и так далее – рублей, долларов, евро… Это – лишь бумажные знаки. А деньги – это тот продукт, который имеет абсолютную обменную ценность. Как известно из истории, деньгами были не только драгоценные металлы, но и овцы, верблюды… Да что угодно – что у конкретного народа в определённую эпоху ценилось больше всего и было общепризнанным эквивалентом обменного продукта.

Для бабушки, как и для всех односельчан, таким «объективным обменным продуктом» тогда был прежде всего самогон. Из тамбовской белой сахарной свёклы или из пшеницы он получался высшей пробы. Бабушка проверяла его качество, обмакнув лучину и поджигая её, – мгновенно вспыхивало синеватое пламя!

Расплачивалась также картошкой, мукой, мясом от забитого домашнего животного, яйцами и ядрёным табаком. Тогда все сельские курили махорку, закручивая её в цигарку, козью ножку. И был у нас фирменный домашний шик – бабушке кто-то привёз папиросную бумагу и устройство для набивания размельчённой махоркой. Для нужных ей сельских персон она делала домашние папиросы.

Не скрою, как и все мальчишки, я иногда пытался увильнуть от домашних работ, особенно от внеплановых, Но не из-за лени, а просто тянуло поиграть в лапту, прятки или вдоволь, до посинения, накупаться. Однако в целом я был добросовестным работником, и бабушка, думаю, меня ценила. Поэтому, несмотря на мои отдельные мальчишеские выходки, жили очень дружно.

Часто вспоминаю её молча сидящей надо мной, когда с высокой температурой лежал в постели. В Сергиевке, в отличие от Москвы, я практически не болел. Но однажды, в июльскую жару то ли перекупался, то ли напился родниковой воды, и у меня – под сорок. В высокотемпературном забытьи мне снились какие-то тяжёлые сны, но каждый раз, возвратившись к действительности, я видел склонившуюся надо мной бабушку. Похоронившая большинство своих детей, она знала, что ничем не может помочь, ведь лечить практически было нечем, а никаких особых народных средств, кроме обильного питья и приложенной ко лбу мокрой тряпочки, она не знала. Но на лице её не было и следа паники. Она ничего не говорила, лишь гладила мою руку или голову, и от её шершавой руки и спокойного взгляда дурные предчувствия улетучивались. Сельский экстрасенс…

Как-то я очень сильно порезал ногу. Купался в реке, в обычном месте напротив нашей тропы. Когда поплыл к берегу, почувствовал, как что-то резануло по ступне. Вылез – кровища из глубокой раны. Пришла бабушка, предложила… пописать на рану, для дезинфекции. Потом у кого-то попросила мазь Вишневского. И я недели три скакал на одной ноге, на всю деревню воняя этой мазью. Чувствовал себя виноватым: в разгар поливочного сезона не могу ходить! Но бабушка меня не ругала. Скорее, наверно, ругала себя, поскольку это она выкинула в речку разбитую старинную стеклянную керосиновую лампу. Дурная российская привычка – использовать реку как сточную яму… Возможно, после этого она зареклась выбрасывать в добрую Вяжлю опасные не плавающие предметы.

Иногда за шалости бабушка обещала отлупить меня ремнём, даже иногда помахивала им перед моими чуть испуганными глазами, но ни разу так и не пустила в ход этот проверенный инструмент воспитания. Правда, по сравнению с другими сельскими мальчишками я был почти паинькой. Но – стращала, поскольку, вероятно, боялась упустить момент, когда я, без родительского контроля, пойду не той дорожкой, и грозилась скорее для профилактики, чем со зла.

К тому же в то время ей и не на кого было больше рассчитывать кроме как на меня. Так что во мне она видела работника. Хоть и крохотный, но мужичок. Мужичок с ноготок…

Она пережила ленинградскую блокаду, но блокада её «догнала»…

…Был готов согласиться с ненавистным мне краснобаем Заратустрой: если ты смотришь в пропасть, то и она смотрит тебе в душу!.. А нам открылась пропасть – массовый голод во всей его блокадной беспощадной реальности, правде.

    Алесь Адамович, «Блокадная книга» А. Адамовича и Д. Гранина

Судьба разбросала Бросалиных по всей стране. Таково было время – подвижек, социальных, криминальных. Время поиска своего места в стране, где всё менялось, ломалось по решению большевистской партии, ускоренно проводившей индустриализацию, милитаризацию, коллективизацию… И судьба не всегда была благосклонна.

Старшая среди бабушкиных детей – Наталья. Это моя мама. Выйдя замуж, она в середине 1930-х покинула деревню, уехала вслед за отцом в Москву. О ней расскажу отдельно.

Вторая дочь – Клава каким-то способом ещё до войны выбралась из колхозного «ГУЛАГа» в Ленинград (не замужеством и не по спецнабору; может, отправилась к родственникам, что уехали туда из Сибири, куда не совсем удачно съездили в ходе столыпинской реформы). Вырвалась из бесперспективной колхозной действительности. И на свою беду. Попала в блокаду. Хорошо, что выжила. Но блокадный след остался на всю жизнь.

Помню, какой я её впервые увидел после блокады. Было это летом сорок пятого, в Сергиевке. Я копошился в бабушкином огороде. Вижу: идёт к нашей избе женщина непонятного возраста, идёт тихо, осторожно, будто боясь оступиться и упасть. Мы все тогда, после войны, были не толстыми, а она – бледная тень. Видимо, ей едва хватило сил добраться пешком до села от железнодорожной станции. А ей было только около тридцати лет…

Приехала она на свою родину прямо из Ленинграда или уже устроилась в Москве, сказать не могу. Но последствия блокады была достаточно очевидны.

Она не любила рассказывать про то, что там произошло: про массовый голод, про смерть, косившую всех подряд… Наверно, так всего насмотрелась, столько хлебнула горя, что даже вспоминать ей было больно. Не знаю, за счёт чего она выжила. Никогда не детализировала. Ела ли она, чтобы выжить, человечину, собак, кошек, крыс? Об этом не говорила. Как-то вскользь упомянула столярный клей, ремни. И даже этого достаточно, чтобы понять меру трагедии…

Два замечательных писателя – Алесь Адамович и Даниил Гранин опросили многих ленинградских блокадников и издали «Блокадную книгу», поражающую бесхитростными рассказами о страшных событиях. Прочитайте, убедитесь сами. Приведу слова Даниила Гранина из его вступления к первой части книги:

«За время блокады я в городе был раза два или три всего. Один раз нес пакет куда-то, проходил село Рыбацкое и видел, как лошадь, которая тащила сани с патронными ящиками, молоденький красноармеец погонял ее, упала на подъеме и встать не смогла. Как он ее ни лупил, ни бил – она дрыгала ногами и подняться не могла. А тут вдруг откуда ни возьмись налетели люди, закутанные во что попало, с топорами, ножами, принялись кромсать лошадь, вырезать куски из нее. Буквально через минут двадцать остались одни кости. Все обглодали».

А теперь маленький кусочек из воспоминания блокадницы, одной из десятков, которых опросили Адамович и Гранин:

«– Ниночка, а где Галя?

– А Галю мы съели.

– Как съели?

Вошли в мерзлую комнату, а там полубезумная мать, а у стены мерзлый труп старшей ее дочери. И она действительно… Спасала младшую. И спасла. А сама вскорости умерла».

В начале 1960 года я неожиданно получил возможность съездить в Ленинград. Бабушка разыскала в своём скудном архиве письмо родственников, с которыми не виделась после возвращения из «столыпинской командировки» в Сибирь, но каким-то образом до войны поддерживала связь по переписке. По её словам, там ещё была жива моя прабабушка. То ли это была сестра её мамы, то ли жена её дяди? Возможно, адрес был ещё довоенный. Указанного дома я не нашёл, скорее всего его давно сломали. Очень жаль – наверняка прабабушка рассказала бы мне много УЖАСНО интересного про блокаду. Но и без того Северная Пальмира произвела на меня угнетающее впечатление. Меня напугали последствия войны. Не разрушениями, их уже поправили. Город – тёмный, по сравнению с Москвой малолюдный, тоскливо-тихий, много людей с потухшими глазами…

Разумеется, блокада не прошла для тёти Клавы бесследно. Она и умерла-то потом ещё не старой, от рака желудка…

Когда писал эти строки, в нашей стране, семьдесят лет спустя после окончания почти 900-дневной блокады Ленинграда, вдруг разгорелась дискуссия: а не лучше было бы для спасения умерших от голода ленинградцев сдать город? Этот вопрос был задан в эфире и на сайте независимого телеканала «Дождь». Что тут началось! Да это, мол, оскорбляет память защитников города-героя! Это кощунственно в отношении переживших такие муки блокадников! Дело дошло до требования закрыть этот строптивый телеканал!

Но сейчас я хочу говорить не об этой попытке политической расправы с неугодным СМИ и не об очередном ужесточении в отношении малейшего отступления от генеральной линии «партии власти», и не о борьбе с медийной вольницей, со свободой слова, завоёванной в конце 1980-х – начале 1990-х годов. И не о позорном участии в давлении на эту радиостанцию других СМИ, то ли прикормленных властью, то ли искренне сочувствующих ей, а также бизнеса, начавшего отключать телеканал от эфира подхалимски, до обвинения правоохранительными органами «Дождя» в «экстремизме». «Веление» нынешнего времени: не задавайтесь неприятными вопросами, не ворошите тяжёлое, неправедное прошлое!

Прошлое у нас действительно тяжёлое. И вызывает множество непростых вопросов. Вот и этот тоже: а на самом деле была ли необходимость жертвовать сотнями тысяч мирных жителей? Как ответить на такой лобовой вопрос? Кто возьмёт на себя или переложит на кого-то моральную ответственность за блокадную трагедию города-красавца?

Кстати, до сих пор нет единства в оценке реальной гибели мирных жителей Ленинграда. Официальная статистика даёт заниженное число, утверждают профессиональные историки. И предлагают свою оценку потерям – свыше восьмисот тысяч. При этом едва ли здесь учтены потери среди тех ленинградцев, что выбрались из блокады по «Дороге жизни», а потом неделями, месяцами тряслись в поездах до места эвакуации и массово умирали ещё в пути. И уж, безусловно, не учтены такие «естественные» потери, как ранняя смерть бывших блокадников от накопившихся в осаждённом городе проблем со здоровьем. Как случилось с тётей Клавой.

У меня нет однозначного ответа на этот вопрос Истории о судьбе ленинградцев и Ленинграда. Самые либеральные либералы утверждают, что жизнь даже одного человека важнее всего остального: и политики, и идеологии, и богатств, и т. д. Можно ещё вспомнить крылатое выражение из романа «Братья Карамазовы» Достоевского про то, что мир не стоит даже одной слезинки замученного ребёнка. И что же, тогда не защищать свой родной город в ситуации, когда гибнут люди, много людей, в том числе и дети? Ценой собственной жизни и жизни ребёнка не спасать памятники истории и культуры – национальное достояние?

И кто дал бы гарантию, что, уступи северную столицу гитлеровцам, можно было бы сохранить больше жизней? И можно ли было бы тогда вообще сохранить Северную Пальмиру – жемчужину страны? Не сравнял бы её нацистский вождь с болотистой приневской землёй? И он совершил бы этот варварский акт, как утверждают некоторые историки, ссылаясь на обвинение советского представителя на Нюрнбергском процессе, существовал приказ Гитлера, в котором говорилось, что этот город после его капитуляции Германии не нужен. Авиация и артиллерия действительно могли в буквальном смысле сровнять город с землёй.

Хотя, возможно, такое утверждение пропагандистское – и с вражеской, и с нашей стороны. К тому же, как свидетельствуют сохранившиеся документы, предоставленные Нюрнбергскому суду, письменного приказа Гитлера или какого-то иного высокопоставленного германского лидера об уничтожении Петербурга (так они называли его по-своему, на немецкий лад) не было. Сохранились мемуарные сведения об устном разговоре с Гитлером на эту тему. Хотя это лишь историческое уточнение, а как бы развивались события на самом деле, никто точно не скажет.

Другое дело, что советские правители, и прежде всего «мудрый вождь, учитель и отец» товарищ Сталин, должны были предотвратить развязывание Второй мировой войны. Но это оказалось невозможно из-за идеологических разногласий советского тоталитарного режима с демократиями Запада, что вынудило Сталина кинуться в объятия другого кровавого тирана – Гитлера…

Но, даже потерпев сокрушительное поражение в первые месяцы войны, Сталин мог бы избрать иной путь защиты Ленинграда и спасения его жителей. Были такие варианты, утверждают специалисты. Остаётся вопрос для будущих исследований: почему не воспользовался?

Возникают и другие вопросы. И в первую очередь к региональному партийному руководителю Андрею Жданову, после войны, кстати, породнившемуся со Сталиным. Судя по недавно открытым архивным данным, руководство «колыбелью революции» не гнушалось даже во время блокадного голода потчевать себя зернистой икрой и прочими дефицитными деликатесами. Конечно, этих «партийных» запасов не хватило бы даже для детей осаждённого города. Но сам факт пира во время чумы поражает двуличием. Впрочем, это – мелочь… Аморальный, но не решающий момент.

Возникает и такой вопрос: насколько грамотно и тщательно подготовили город к обороне? Почему из него вывезли часть стратегических запасов? Не надеялись, что удержат, и вывезли, чтобы не досталось врагу? Ссылка на то, что нацисты разбомбили Бабаевский продовольственный склад и это стало главной причиной голода, не выдерживает критики: там не было такого количества запасов, считают некоторые историки, гибель которого сыграла роковую роль в смерти людей от истощения. Напомню: самые большие жертвы населения случились именно в первые месяцы блокады, зимой 1941–1942 годов, когда, казалось бы, ещё должно было хватить продуктов.