Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

Старался не пропускать очередную неделю. Понимал, как маме не сладко жить в затворничестве, да ещё прикованной к постели и без общения с родными и вообще с людьми, за исключением одной соседки. Мама никогда не жаловалась. Хотя я знал, что нередко все её косточки ломило от непогоды, а массаж сделать некому. Казённой еды ей хватало, привозил только фрукты.

Но однажды у неё навернулись слёзы: «А всё равно жить-то хочется…» Как не хотеться, если ещё и жизни-то настоящей, в своё удовольствие, так она и не видела? Только-только я стал взрослым – ей бы возрадоваться, понянчить внука, а тут – келья…

Умерла мама не от ревматизма. Не впрямую от ревматизма. Неподвижный образ жизни привёл, как объяснила врач, к тромбу в кровеносном сосуде. Вероятно, в те годы от такой беды сложно было избавиться (если вообще это возможно), а может, просто врачи и не стремились к излечению лежачей больной и ничего не предприняли. Мне сообщили из больницы: «Срочно приезжайте…»

Я так и не понял тогда, узнала меня мама или нет. Она ещё могла даже сидеть в постели, но находилась в полуобморочном состоянии: блуждающий взгляд обесцвеченных серых глаз, нечёткие движения рук, вроде бы пыталась что-то сказать, но звуки уже не выходили из ослабевшего тела. «Она очень тебя ждала, – сказала мне её соседка по келье. – Ещё вчера вечером говорила: вот, мол, Толя приедет…» Даже если бы я приехал накануне, чем бы я смог помочь? Врач подтвердила мне, что мама безнадёжна.

На следующий день к маме поехала бабушка. Вернулась и как-то буднично, без слёз и дрожи в голосе, произнесла: «Наташа отмучилась». И в этой короткой фразе вся боль мудрой женщины, долгие годы видевшей муки своей старшей дочери. Лишь посеревшее лицо выдавало её очередное переживание. Сколько же горя выпало на материнскую долю моей бабушки: пережить, похоронить большинство своих детей! К такому испытанию не привыкнешь, но она понимала, что её дочь, моя мама, прикованная к постели, борясь с болями, многие годы страдала. И вот вердикт: «Отмучилась…» Жестокий, но жизненный…

Да, мама отмучилась, но как же было горько сознавать, что её уже нет, никогда не будет и не благословит она тайным от меня крестом слабой руки, как она всегда делала, когда я уходил из дома. Я знал об этом её жесте, но, несмотря на мой атеизм, я всегда желал этого её молчаливого пожелания. А может, он и правда охранял меня?

Похоронили маму там же, на местном сельском кладбище, рядом с монастырской стеной, под гигантскими вековыми деревьями.

А в девяностые годы с её могилки украли металлическую оградку. Кстати, вскоре оградку украли и с могилы тёщи, которая похоронена на более цивилизованном и вроде бы охраняемом московском кладбище – Хованском.

Эпоха виновата в этом разгуле воровства? Режим виноват? Элементарной совести у людей нет, чести, человечности… Оградка не кусок хлеба, который может воришку спасти от голодной смерти. Нет у тебя сейчас денег на оградку? Могилка может и подождать. И как же надо не уважать ни своих родных, для кого воруют с чужих могил, ни тех, кого обворовывают, ни себя, ни страну, в которой ты посягаешь на святое – на память об умерших… Брр-р-р, омерзительно. Какой тут «патриотизм»? Какая тут – «великая страна»???

Восстанавливать оградку я не стал. По соседству, в овражке, куда сваливают кладбищенские отходы, мы с женой взяли выброшенный кусок ограды. Установили его, покрасили. Рядом положили толстенный кусок давно спиленного дерева – получилось сиденье.

Поставленный отцом деревянный крест через несколько лет подгнил. Я заказал металлический, с маленькой фигуркой Христа. Пусть я – атеист, но мама-то – христианка.

В последние годы на некогда тихом сельском кладбище новая напасть. Стали очень уж активно хоронить. И не только молодых, погибших в борьбе за свои блага в период первичного накопления капитала после советского застоя. Много похоронено людей пожилых. Похоронено с размахом, богато, с показным уважением к предкам. Видимо, туго стало с местами на других погостах Ногинского района, вот и стали осваивать это глухое примонастырское пространство.

Что ж, дело житейское – хоронить-то умерших надо. Но зачем отхапывать кусок чуть ли в половину нашего дачного участка?! И почему, сгребая дёрн, кустарник, молодую поросль деревьев, надо перекрывать проход к другим могилкам? Ведь буквально в десятке метров начинается овраг, куда и так сваливают сгнившие венки, проржавевшие куски ограды, тару от пития и закуса. Нет, надо завалить тропу, ведущую вглубь кладбища, – лишь бы какому-то хамлу было удобно сидеть и распивать горячительное, заливая своё горе. Про чужое горе им невдомёк. Если и своё-то горе на самом деле испытывали?

Маму похоронили в конце октября 1966 года. Более полувека назад! Когда меня не будет, кто-нибудь станет ухаживать за могилкой?.. А если не будут, мамино место быстро займут чужими гробами… Свято место, тем более на кладбище в Подмосковье, где всё сильнее ощущается дефицит не занятых территорий, пусто не бывает. Должно ли меня это волновать? Жестокая реальность жизни такова: далее одного поколения предков у нас уже не вспоминают… Пройдут годы, и, как ни печально, на этом месте похоронят другого человека… Круговорот клочка земли в человеческой природе…

Сын за отца не отвечает?

В сорок первом отец «пропал без вести». В сорок пятом он нашёлся

Сколько себя помню в раннем детстве – рядом всегда была мама. Или бабушка. Отца же впервые увидел, когда пошёл в школу. Хорошо, что вообще увидел…

Конечно, это не совсем точно – впервые увидел. Увидел я его впервые, появившись на свет. Но то беспамятливое видение – не в счёт.

Победный 1945-й. Мы с мамой жили тогда у бабушки – маминой мамы. Сам день Победы не помню. На селе никакого публичного празднования не отмечали. Иначе это запомнилось бы. Зато в деталях помню другой день. И он тоже связан с Победой. Возможно, сельсовет и председатель колхоза собрали народ. Но это в другой стороне села, и в моей памяти от такого великого события, что окончилась война с нацистской Германией, никакой зарубинки не осталось. Зато хорошо другое важное событие в моей жизни.

Осень. Я уже ходил в школу больше месяца. Но в то воскресенье я, естественно, спал, сколько хотел. Спал крепко. Проснувшись, понял: в избе за ночь что-то произошло. Во-первых, я проснулся не там, где лёг спать. Ложился с мамой на кровати в горнице, а встал – на печке. Во-вторых, и бабушка, и особенно мама игриво-загадочно улыбались. Меня подтолкнули к горничной двери. На кровати я увидел незнакомого мужчину, который спал, отвернувшись к стене. Я смог разглядеть только черноволосую голову. Таких черноволосых мужиков в нашем доме никогда не видел, да и на селе редкость.

Взволнованные женщины сказали, что это мой отец. Почему-то я сильно оробел. Какой-то особой радости не испытал. Почему? Не знаю.

В то военное время почти все дети остались без отцов. И никто не донимал расспросами: а где твой отец? Или все видели, что в доме есть глава семейства, или не спрашивали о его отсутствии. Я тоже не донимал старших этим вопросом. Мне сказали: пропал без вести. На том расспросы и закончились. А куда ещё деваются люди на фронте, коли похоронку не прислали, и могилы нет? Кстати, в военных архивах, когда они стали доступны в интернете, я нашёл информацию, что отец «пропал без вести». Так он и числился там, даже вернувшись… Даже по прошествии десятков лет…

Мне не запомнилось, как отец, наконец проснувшись, прореагировал на моё появление в горнице: обнял ли, поцеловал ли, уронил ли на радостях слезу… Думаю, что не запомнилось именно потому, что его реакция была очень сдержанной. Может, какие-то подобные эмоции проявились, когда меня сонного переносили с кровати на печку? А поутру он не схватил меня, худосочного, но уже подросшего без него белобрысого мальчонку, в охапку, не смял на радостях. И не уронил слезу.

Отец вообще никогда не плакал; лишь под конец своей жизни у него что-то накатывалось на глаза, да и то это вряд ли можно назвать слезами – так, стариковская влага. И тут, после долгих лет войны встретился со мной так сдержанно, что это не стало для меня большим праздником. А ведь такая внезапная редкость: отец с войны вернулся! И не инвалид: руки-ноги целы. Мало кто из моих сверстников мог похвастаться таким семейным счастьем. Но: вернулся и вернулся…

Тот, кто возвращался с фронта, привозил подарки. Отец привёз… муку. Такую особенную муку, что и в тамбовском селе (где мука даже в самое голодное военное и послевоенное время всегда была, по крайней мере, после очередного урожая) неповторимый аромат от той праздничной выпечки, густо заполнив избу, остался со мной на всю жизнь. Где отец достал такую муку, не знаю. Не из Европы же привёз. От освобождения из плена до возвращения в Сергиевку прошло несколько месяцев, не хранилась же эта мука в личных вещах красноармейца.

Но это – гостинец всем. Что подарил жене, тёще, не помню. А лично мне привёз часы. Большие карманные часы. Среди «трофеев» отца были разные диковинные вещи – сумка для документов (что-то вроде планшетки) и одежда с бледно-зелёными пуговицами. Подобных пуговиц я раньше никогда не видел. Да и позже увидел лишь много-много лет спустя. За кордоном. И сумка, и пуговицы были какие-то не нашенские. И не немецкие. Непонятные. Часы же в то время появились в российских семьях в обилии – трофейные, фрицевские. А эти зелёные вещицы как-то тревожили своим непонятным происхождением. Да и отец ничего не объяснял. Много позже сам я догадался – американские.

В тот же день мы отправились к деду (отцу отца). Так сложилось в нашей семье, что у мамы была жива мама, а у отца – его отец. И при этом бабушка жила на одном краю села, а дедова изба была крайней на другом конце.

Сергиевка – село немалое. Только на нашем берегу речки Вяжли – домов тридцать, а то и больше. Идти к деду далеко и долго. Отец подхватил меня на руки и пронёс от конца до конца. Это вызвало у меня смешанные чувства. У меня наконец-то проснулась возбуждённая радость. Но при этом я стеснялся того, что меня несут на руках. Ведь я уже большой – семь лет, школьник! Неловко себя чувствовал ещё и из-за того, что мне-то вот привалило счастье дождаться отца, а сколько пацанов так и не узнали, что такое отцовское прикосновение, дыхание, запах, слово…

Впрочем… «Может, ты ещё и пожалеешь, что я вернулся», – это уже потом, когда я был подростком, как-то сказал мне отец. Возможно, его сдержанность после его возвращения как раз была связана с этим проклятым биографическим пятном, которое мучило его всю жизнь, напоминая, что он человек второго сорта. Он-то знал, что такое при Сталине вернуться из плена… В последний раз его вызывали в КГБ на очередную «беседу», когда отцу было далеко за шестьдесят. И почему эта контора так «глубоко бурила»? До чего допытывалась? Дал ли отец повод этому вниманию или ко всем бывшим военнопленным всю жизнь пристально приглядывались и прислушивались недремлющие чекисты?

Отец вообще неохотно рассказывал про своё прошлое, а про плен тем более.

В 1939 году его в срочном порядке, несмотря на безработную жену с годовалым ребёнком, призвали в армию – на «польскую кампанию». Это когда наша доблестная Красная Армия якобы освобождала западные украинские и белорусские земли от «польских захватчиков». Фактически же, будучи в сговоре с Гитлером, Сталин начал новый раздел Европы и, воспользовавшись военно-политической ситуацией, провёл ряд захватнических операций: против Польши, Румынии, Финляндии. И, как бы ни оспаривали сей факт наши ура-патриоты, но, по сути, он вместе с «другом» Адольфом Алоизовичем стал зачинщиком Второй мировой войны. Просто грузин схитрил: начал военные действия против Польши на шестнадцать дней позже, уступив пальму печального первенства своему конкуренту в борьбе за мировое господство. Потому-то наша пропаганда всегда делала акцент именно на это: Гитлер начал самую разрушительную войну! Да, начал. Но без сговора с Иосифом по пакту Молотова – Риббентропа вряд ли решился бы на сей безумный шаг, имея за спиной Великобританию и других сопротивлявшихся захватническим действиям фюрера стран.

До боевых действий отец не добрался, «Польская кампания» была скоротечной. Зажатая между армиями двух более сильных государств-захватчиков, Польша быстро сдалась. Так что пороху отец не понюхал. Зато понюхал табак: там начал курить.

На финляндскую войну отца, слава богу (это не благодарность всевышнему, а обычный разговорный оборот), не призвали. Иначе его жизнь там бы, скорее всего, и прервалась, так как по потерям эта война (со значительно более слабым противником!) оказалась бездарной военной авантюрой Сталина.

Нападение Германии на Советский Союз отец встретил очень странно. Когда говорят, что весь советский народ встал на защиту Отечества с готовностью отдать жизнь, это, мягко говоря, преувеличение. Как теперь достоверно известно из секретных архивов НКВД-МГБ, немало советских граждан вначале даже радовались этому нападению, надеясь на освобождение страны от большевиков, от античеловеческого режима Сталина. Перелом в отношении к нацистам произошёл позже, когда в нашем кино показали зверства оккупантов на временно ими занятых территориях под Москвой.

Отец рассказывал, что в то памятное воскресенье, когда началась война, как только стемнело, они с друзьями пошли… громить пивные ларьки. Зачем они это делали, отец толком не объяснил. Из-за ненависти к Сталину? Но и из источников спецслужб известно, что люди действительно почему-то начали грабить. Посчитали, что приходит конец большевистскому режиму? Или простой житейский расчёт: теперь не до мелких грабителей? Перед уходом на фронт надо отвести душу?

В тоже время мама рассказывала, как в первые дни войны отец спасал дома от пожара. Гитлеровские самолёты прилетали не только бомбить нашу столицу, но и поджигать здания. Мамина картинка: ночь, на фоне тёмного неба – вспышки сброшенных «зажигалок», отец в белой (!) рубашке стоит на крыше дома и сбрасывает на землю эти нацистские «подарки»…

Может, первая реакция моего отца на начало войны была связана как раз с отношением к Сталину. Отец ненавидел «вождя». Был даже такой случай, мне мама рассказала о нём уже, естественно, после смерти Сталина. Это произошло ещё до войны. По какой-то причине отец вернулся с работы злой. Разуваясь, он бросил ботинок в висевший на стене портрет Иосифа Виссарионовича. Портрет упал, стекло разбилось. Отец испугался того, что я это увидел, погрозил мне пальцем: «Молчи!» А было-то мне всего чуть больше двух лет!!!

Вот в каком страхе жил советский народ в «самой свободной стране мира». Пролепетал бы я про разбитый портрет где-нибудь, например в яслях, дошло бы это до сталинских ищеек, и всё – ГУЛАГ отцу был бы обеспечен. Даже мальцу поверили бы, что его отец – «враг народа».

Рассказывали про такой конкретный случай: какую-то бабку посадили за то, что ей приснился социалист Александр Керенский, а она про сон проболталась соседям. Ну, а то, что сажали за анекдоты, это всем известно…

Почему отец ненавидел Сталина, он никогда мне не рассказывал, даже когда я стал взрослым. Но, сопоставив его обрывочные воспоминания, могу сделать вывод, что ненависть не возникла вдруг, разом, из-за какого-то конкретного случая (по политической статье никого из его родственников не расстреляли, не отправили в ГУЛАГ), а накопилась за всю ту несправедливость, что стала основой «пролетарского государства».

Отца мобилизовали в числе первых. Но на фронт отправили не сразу. Сначала прошёл экстренный курс медсанбата. А фашисты уже под Москвой.

Не знаю, был ли это первый его бой, но последний – точно…

По данным некоторых историков (например, Павел Полян заявил это на радиостанции «Эхо Москвы» 23 сентября 2012 года), в немецкий плен попало пять – шесть миллионов советских военных. Около шестидесяти процентов из них погибло, нацисты не церемонились с «восточным скотом». Тем не менее, от двухсот тысяч до полумиллиона военнопленных после поражения Германии отказались возвращаться на Родину. Около миллиона вернувшихся – после фильтрации были осуждены как предатели… Примерно такие же сведения приводит в своих книгах историк Марк Солонин.

Одна из причин катастрофического поражения в первые месяцы войны – сталинская доктрина: Красная Армия будет громить врага на его территории. Об ином варианте вождь не помышлял. Глубокоэшелонированной обороны к июню 1941 года создать не удалось. Страна в первую очередь готовилась к нападению. Доктрина «бить врага на его территории» стала всеобщим мнением, настроением и ожиданием. Это сказалось на шапкозакидательском поведении людей, отразилось в литературе. Кто не знает знаменитой песни В. Лебедева-Кумача и братьев Покрасс «Если завтра война»! Верный сталинец, всегда державший нос по ветру, поэт писал:

«И на вражьей земле мы врага разгромим
Малой кровью, могучим ударом!»

Малой кровью не получилось.

По мнению, критиков сталинского метода управления армией и обороной СССР Виктора Суворова и Марка Солонина, исторические документы развенчивают миф о технической отсталости наших войск. Получается, что по количеству танков и их мощи мы превосходили немцев. У нас было больше и самолётов, и танков, и артиллерии… Стоит напомнить, что после поражения в Первой мировой войне Германии было запрещено иметь большую армию, иметь генштаб и технически перевооружаться, и Гитлер наплевал на это ограничение только в 1935 году. А для СССР такого ограничения не было, и все годы с началом индустриализации мы клепали оружия, сколько хотели и какое смогли, в том числе и новейшее.

У нас было и больше солдат. Вот только вопрос: насколько хорошо они были подготовлены, если самых опытных офицеров, как «врагов народа» перед войной расстреляли или отправили подыхать в ГУЛАГе? И хотели ли эти солдаты сложить голову за «товарища» Сталина, по вине которого чуть ли не в каждой семье погибли родственники от голодомора, от незаслуженных наказаний, в лапах энкэвэдэшников?

О том, что ещё до нападения Гитлера Сталин втайне от «друга» начал мобилизацию пишут те же Суворов и Солонин. В нашей местной, муниципальной газете «Восточный округ» я прочитал воспоминания ветерана, как весной сорок первого его вызвали в военкомат и дали задание разнести повестки. Он пошёл по домам. Но все эти парни уже были призваны. Задолго до объявления войны!! Означает ли это, что срочная мобилизация была настолько секретной, и даже не все военные знали о ней!