Поленька

– С подлецким подмесом оказался курилка? – бормотнул Сергей.

– Шо с подмесом, то с подмесом… В полном количестве… Ума не дам…

Поля растерянно заозиралась. Она не знала, что и делать, что его и сворочать в отместку. Разругаться? Прогнать?

Но странно.

У неё не поворачивалась на то душа. Да и поправишь ли всё это сейчас? И лез ли т о г д а Сергей не в свои сани?

Может, это она не в свои санушки кинулась? Обрадовалась, что богатики поманили, как кошку, и в чужих санях вовсе выключила из головы Серёгу, выключила всё то, чем жила, чем дышала? Всё ли в этом её шаге было по правде? Может, это она сама вершила все эти долгие годы не свои дела? Не оказался ли Сергей верней неё в любви?

Не всякая любовь начинается в час венчания, не всякая любовь кончается при видимом разрыве.

На жестоком разрывном ветру его чувство возжглось ещё ярче, окрепло, уматерело. Именно сильная, непостижимая любовь удерживала его, не пускала впрямую вломиться в прохладную, в дырявую жизнь молодых.

Всё это Поля угадывала чисто бабьим чутьём, и липкая жалость к этому страдалику одолевала её.

Ей пало на ум, что Никита был весь нараспашку. Той же открытости требовал и ото всех. Но вот почему слетел к югам, пряча следы от Горбылёва, и ни словечушка не проронил Поле об истинной причинности переезда? Он долгие годы носил обиду в себе на Полю за ту приписку, ни разу не проговорился, ушёл с той обидой на фронт, погиб с той обидой. Она представила, как в сочинском госпитале он умирает от ран, от голода, от истощения, язвенные губы в предсмертье шепчут-хрипят: «А курилка жив!.. А курилка жив!!. А курилка жив!!!»

– Так чего же, парубоче, добился ты той курячей припиской? Это край надо? Взарез надо? Удумал, сляпал шо!..

Тут ей вспомнился разговор с комендантом заполярной высылки, и она поняла, что Сергей вовсе ни при чём. Не Сергей, не Сергей, а во-он кто скинул нас с края на край страны…

Она повинно затихла.

«По колено я в грехе перед тобой, богоравная Поленька,» – терпко подумал он. А вслух раскаянно сказал:

– Желторотик был… С простинкой… Разве молодой дури прикажешь? Одначе… Плюсы есть и у ошибок. Их можно подправить… Даже через время… Что бы ты ответила, намекни я, что приехал к тебе навсегда?

– Навсегда? – отстранённо переспросила она, как сквозь полусон, плохо соображая, про что же здесь речь.

– Навсегда, – потвердел он.

Она неодобрительно покачала головой.

– То вжэ будэ стара дурь… Бедовый… В секунд всё вырешил…

– В секунду, если не считать двадцати наших лет.

– То-то и лихо… Года…

– А такая уж это напасть? Просто жених за это время… – Сергей тускло припечалился, – выскочил в люди, вовсю разбогател годами…

– Женишок ловкий, слова зря шелушить нечего. Да и невеста под пару. Край как богатая. Своих трёх ухажёров уже подняла… Я на лето молодше тебя, а ты ще семьёй и не жил. Я ж изжила свою жизню до пепла. Зараз я не я, это зябкая тенька моя. А вся я в своих хлопцах… Вроде не уркаганы. Боюсь, як бы уркаганами не выросли… Прихвалюсь, хай и не к случаю… Побежишь, бувало, у школу на родителево сходбище, станет Сергей Данилович, завуч, выкликать, так примирае душа. Хвалит моих. Другие, говорит, нипочём не хотят учиться. Вон Талаквадзе… Это кассир у нас. Жинка не робэ. Он один наворовал на домяку, як контора. Так про ихних детей Сергей Данилович… При отце-матери, говорит, едут на двойках. Весь день на велосипедах гоняют. День в школе, два мимо школы. Учиться не хотят. Тянут, тянут их за уши – все уши оборвут, ель тепленькие троечки к концу четверти вытянут с грехом пополам из тех беспутных ушей. А моих никто не тянет. Ни за руки, ни за волосы, ни за уши… Ни за что. Они и так… Митюша отличник не только по физкультуре да по пению. Круглый пятёрошник! Как начал пятёрками круглыми первый класс, так вот зараз в шестом, а каждый божий год по похвальной грамотке за каждый класс отхватывает. Глеб на учёбу жиже, крутей ученье ему даётся, так старается как!.. На собраниях Сергей Данилович гарно подхвалюе моих. Смотрите, говорит, в какой нужде-бедности бьются. Отец погиб. Мать одна, без хозяина выходила трёх сыновей. А смотри, ни один не пошёл в хулиганьё. Людьми будут! Ни один не курит. Учиться – передовые по школе идут, поведением отличники. Работать выйдут на чай – и тут первые. Во-он с кого примерность надо рисовать!.. Как это слухать? Я, може, заради таких слов на собрании и живу? Заради них и качаю беду-нуждоньку? Бедность производит людей из детей. Складно пока всё бежит… Вот вспомню себя в детские лета. Проучилась по чернотропу до первого снега, большь батько не пустили в школу. А тута одна троих тяну! Хиба цэ погано?

– Что сравнивать? Ты в школу пошла когда? В шестнадцатом? Время одно было. Сейчас другое… Сравнения сравнениями, только мы в сторону заехали. Кому что, а курице просьецо… Я без подходов-переходов… Надо нам, Полюшка, прибиваться друг к дружке… к одному островку…

– Э-э, – кисло усмехнулась Поля, – ума у тебя полна сума да ещё в горсти трошки… Стрянулся монах, когда повно в штанях. Про островок надо было думать до венца!

– А что я мог поделать, если твои старики всё гудили меня? Мол, гол, как сокол, зато востёр, как бритва! И не хотели меня в зятья.

– Може, того и не хотели, шо ты не очень-то и разбегался?

– Поля! – с какой-то перегорелой, с отлежавшейся, с домашней отчаянностью воскликнул Сергей. – Побойся Бога! Я ли не любил? Я ли не увозил тебя?

– Надо было увозить девку. А не бабу.

– Да ну куда бы я тебя увёз?

– Всего-то за межу… Хаты ж стоять рядом! И не померла б… А зараз в пустой след чего слова кидать?

– В пустой? Что, нам по сто лет? Мне тридцать семь, тебе в октябре вот, седьмого, будет тридцать шесть. Какие наши годы?! Гуляй, как вольная утка на воде. Ещё жить, жить… До нашего вечера далече…

– Уж так и далэко? Рядом вот зараз идэмо, а одно одного не бачим.

– Я шире… Про вечер жизни… Сыны твои, все тяготы твои – отноне и мои. Наши!

– Нет, Серёжа, не толкай всё в мала кучу. Оттого, шо ты назовёшь хлопцев своими, рази станут они твоими? Они вжэ возросли, знають, помнять ридного батька.

– Да! Да! – навспех согласился Горбылёв, вспомнив разговор с ребятами. Вспомнил про уполномоченного. Вспомнил, как Митрофан показывал меньшенькому на портрете отца. – Знаешь, мне совестно перед ними… Извини, что напрямо ломлю… Свои… Секретов нету… Когда я узнал, что Никиты не стало, наладился я… буду им отцом. Хоть стой, хоть падай… Меньшаку – я встрел его первым – с лёту папанькой представился. Вот дурёка да ещё внасыпочку. А старшойка раскокал меня. Всё поставил на свои места. Подпихнул Антонёнка к увеличенной карточке на стене, где ты с Никишей. «Во-он, – кажет пальцем, – твой законкин батенечка. А этот…» – И пропаще махнул на меня. Мол, э-э, так… Какой-то приблудный чувяк болотный… С пинка началось знакомство…

– А ты чего послаще ждал?.. Без мене нарешил?.. Без них?.. Всё сам?.. Ридным батечком назвався. Ну кто ж делае первый шаг брехливый?

– Глупо крутнулось… Прости… Голова пустая, как кошёлка, всюду продувает… Поджалеть хотелось… Наверно, можно всё объяснить парням? Неужели не поймут?

– Гляди, и поймуть. Тилько ридного батьку ты им заменишь? Можь, я тебе и нужна. Ты всё это молотишь натощака по бабьей сладости. Да… Кто наелся, разве не отходит от стола? Не спеши с клятвами. Не спеши с божбой. Я одна тебе, гляди, и нужна. Без них.

Он посмотрел на неё особенно долгим внимательным взглядом и не увидел её ясно в плотной тьме.

– Ну почему ты всё знаешь за меня?! – на нервах подкрикнул он. – Дети вырастут… Выучим! Людьми станут!

– Грузчиками… Отцы приходять и уходять, а детьё остаються… Чужи кому нужны? Писля попомнишь… Скажешь, правду Полька лила… Подумай… Мои года тебе уроды. Невеселое приданое. На шо тебе этот барыш? На шо тебе мой омут? Уж я сама буду в ём кулюкать… А ты видный собой парубец, найдэшь красуню без хвоста… Ра-адый будёшь увэсь до беспамятства…

– И тут у тебя всё расписано как по нотам! – надорванно вскозырился Сергей. – А не хватит?! На нет и ответа нет!

Он споткнулся. На спине в вещмешке жалостно звякнули консервные банки.

«Всё моё всё со мной? – деревянно подумал о вещмешке. – Хорошо, что по забывчивости не рассупонился конишка… Как чуял, овсеца не подадут… Ну… Объелся мыла, побегу щёлоку хлебну в вокзальном буфете…»

Горбылёв вмельк покинуто прикоснулся губами к её нахолодалой шелковистой щеке и быстро, перебоисто пошёл задом наперёд, щемливо примахивая в прощанье отяжелелой рукой.

Его фигура слилась в единый чёрный столб. Скрежеща, чиркая железными подковками об камни, столб отдалялся, быстро таял.

«Ну, Сергуха, ты и брехло-о! – ругнул себя Горбылёв. – Набросал пыли в глаза… Наплёл – в три короба не втопчешь. Ну зачем ты выхвалялся бабе, что у тебя агрономический диплом? А она в простоте и поверь… А я ж того диплома и в глаза не видывал… Да что диплом? Кому он нужен? Вон земеля Шолохов… Конечно, он родом не из нашего хутора Собацкого. Зато в нашем же уезде, в Богучаре, свалил в гимназии целых четыре класса. И – ша! На «Тихий Дон» четырёх хватило классов! Мне «Тихий Дон», слава Богу, не писать. Уже написан. Мне и трёх хуторских классов за глаза доволе. Убедился, когда переводили в райком партии. Ну… Сели мы с первым рисовать мою анкету. Он интересничает, сколько у меня мешков образованки. Я ему так горячо сунул под нос растопырку из трёх пальцев. Полнющих три классы! Он не удивился. Но зачем-то поскрёб свою лысинку и сказал: «Cойдёть! У меня тож без перебора грамотенции». И в этом я утвердился, не вставая со стулки. В нужной графке он написал: «нисзшее». Я и то додул, что что-то лишняку он всадил. Ёбласть, говорю, может тормознуть. Он говорит: «Если написать неначатое низсшее, то наточняшку и вовсе не пропустит». И успокоились мы на незаконченном высшем. Со словарём написали. И бегаю я петушком с незаконченным высшим. Нигде ни у кого вопросов!.. Ну и Серёня! Ну и Сер-рёнчик!.. А зачем ты наплёл ей про стрелка-радиста прорывного танкового полка? Про лагерь? Про побег? Про Италию? Ты ж в Италию и во сне не заскакивал! Доро?гой из Румынии с тоски сочинил про себя красивую сказоньку?.. Вонравиться разбежался… А ей всё это, как видишь, ну по сараю… Набрыдла тебе крысиная… норковая житуха политрука миномётной роты и агитатора при армейском фронтовом госпитале? Ты ж многостаночник… Рвался между агитатором и политруком. Оч-чень хотелось послужить дорогой Софье Власьевне. И служил впеременку то политруком, то агитатором. Сил не жалел. Всё служил… Водил политрукой… А между прочим, хлебное негорячее местечко политрука-агитатора, может, и спасло мне жизнь. Отсиделся в политруковско- агитаторской норке. Я был на войне. Но я не нюхал войны… Дор-рогая Софьюшка оч-чень любит свои руководящие совкадры. Бережёт. И я, бережёный, всю войну честно и даже горячо политрукой водил. На агитаторстве дымился… И зачем мне было нюхать войну? Пускай нюхают другие… Никиток нанюхался. Где он теперь? Червячков там кормит… Кормить-то кормит… А местынько в сердце Полюшки так и не ослобонил…»

На чёрной дороге Поля осталась одна.

Страх связал ей душу, связал всю её. Она растерянно пристыла на месте.