Поленька

До того онемели, сгорели от утомления.

Долгое время Горбылёв воевал в итальянском партизанском отряде у Барбароссы. Уже потом попал в Русский ударный батальон к Переладову, к Виктору Яковлевичу, партизанская кличка Руссо.

…Перед глазами мелькали сцены боёв, налётов, отступлений, всего того, что сливалось в будни войны на земле Италии.

Вот его ранили.

Вот он в горной хижине. Выхаживала одинокая ветхая старушица. Мужа, всех её детей убили.

Налет на казарму чернорубашечников.

Засада на движущиеся по автостраде грузовики.

Уличная схватка в деревушке. Название не помнит. Зато ясно всё так видит…

В отряд пришёл крестьянин, умолял выбить из их деревнюшки палачей. На рассвете русские окружили селение. Немцы в панике удрали.

Заметил Горбылёв, как по пшенице кто-то пополз. Нагнал «убегающие колосья» – немецкий офицер. Тот отчаянно отстреливался. Наверное, расстрелял все патроны. Вскочил и побежал.

Горбылёв взял его живым. Нагнал, тукнул прикладом автомата по голове. Немец потерял сознание.

Этот офицеришка зверем куражился над крестьянами. Со слезами целовали они Горбылёву руки, что не дал гаду уйти от кары…

Горбылёв шёл в темноте и видел первое своё немое, неклубное кино. Видел свою войну, свой Собацкий, свою криницу, свою рощу и Полю в ней, шла из Криуши… Он так прилип к своему кино на ходу, что даже вздрогнул от неожиданности, услыхав Полин голос.

– Серёжа…

Поля осеклась.

Больше всего не выносила она молчания, когда рядом был кто. Это молчание ей острей ножа. Голос её прозвучал как-то неловко, просительно. Пожалуй, она не знала, про что сказать, но одно в её тоне было ясно: мольба не покидать её вниманием.

– Серёжа… – машинально повторил Горбылёв, без охоты отпихиваясь от своих воспоминаний. – Я, Поленька, тридцать семь лет уже Сергунёк с шальной башкой.

– Какая ни шальная, а бач, Бог миловал, вывернулась с-под пуль, – раздумчиво потянулась Поля к слову.

– Значит, судьба отстрочку подписала… Только не сунула под пулю, а остального как и всем до горла насыпала. С ве-ерхом навалила шапку, навалила да и прибила тяжёлой рукой. Утоптала. Плен… Лагерь… Чужбина… Ранения… А и на чужбинушке партизанничал в итальянских горах. Бил немчуру до последней до поры.

– Это ж какая последняя пора? Девятый Май?

– Не-ет. Про Победу не сразу мы дознались в горах. Целую неделю всё ещё жались по ущельям, словам не верили, не кланялись. А вдруг это выманивают нас на простор, горячо желают поскорейше нас перекокать? Официальные доплескались до нас сведения уже позже…

– Шо тут деялось на той День Победы!.. Среда, середка недели. Сонце играет! С утра не на работу – в город в Махарадзе весь район на митинг! Там миру, там миру посвезли! Сколько страху и – замирились! Кажный день головы тыщами клались и на – замирились!.. Замириться-то замирились, а почтарик в ту божью среду пук извещений по домам разнёс. Там кричат… там кричат… На митинг хо?роше как подгадали. Выдали семьям погибшим помощь. Мне дали два кустюмчика. Глебке да Антохе. Хорошие кустюмчики. В будень жалко во всякий след таскать. А праздников у нас нема… Аха, взяла я кустюмчики со слезами да в ларёк. Хпоп-хлоп себя по карманах… Иду не нарадуюсь на кустюмчики. Защитного цвета, с петличками. На левом рукаве синий кружок, птичка. На погонках по три палочки… Хлоп-хлоп себя по кармашках, скинула мелочину в горсть да и ували за первый во всю войнищу кулёк копеечных яблочных конфет хлопцам своим. Гулять так гулять, сказал казак и разбил последнее яйцо в борщ. Расщедрилась наша девка… Там той куль не выше мизинца, а всё праздник. А всё хорошо. А всё и мы люди. А всё и у нас е кой-шо от Победы… Нема батька… Так е куль конфетов… Е два кустюмчика. Е ще к ним две гарни фуражки с кокардами, высоченькие фуражечки… Вот и вся ему цена вышла по усатым меркам. Задёшево сценили батька… В бою ранили… В госпитале помер от истощения. Больного не кормили?.. За то, шо був сын кулака?.. Задёшево сценили… Уроде и не человек був, а так, прозвание одно…

– Не твой первый, не твой последний отдал голову. Таких мильон мильонов… Зря ты так про цену.

– Про цину, можь, и не права Полька… Обида сосёт… Кого я знаю, все повертались. Той же Анис Семисынов. Той же Ванька Клык. Той же почтарь Федька Лещёв… Федька без одной руки. Как умываться, мылит столб на крыльце. Потом со столба намыливает здоровую руку, пустой рукав за пояс подоткнут. А всё живой. А всё мужичий дух. А всё мужиком в хате воняе. И то бабе уже подспорье, и то уже бабе защита… Повертались Алёшик Половинкин, Андрюха Уткин, Федька Солёный, Тёмка Простаков, дед Борисовский, Иван Гавриленко, Ванёк Мамонтов, Иван Шкиря, дед Скобликов… Вязников… Гринька Мироненко… Всё на мандолинке наризае… Квиросий Дарчия… Васильченко… Ванька Бочар без ноги вон. Пристучал на колстылях. По само некуда оттяпали. А всё одно желанник в доме. Хозяйко!.. Дашка за им как за каменной горой. Не нарадуется… Это стороннему он глазу калека. А ей-то… Мой мужилка худ, без ноги, а завалюсь за него, не боюсь никого!.. А ей-то он крепость. А ей-то он остался разудалым Ванютушкой, каким в женихах царевал, с каким в молодые, в огнёвые вёсны сама цвела сладким цветком… А чем же хужей я? Чего же со мной не по чести война разочлась? Лежит в Сочах… В братской могиле… А где саме не знаю… И разу ж не була. Нуждонька всё за полу держе, не пускае… Могильным камнем со мной война разочлась?.. Туда геройка бежал, да оттуда иль дорогу с-под ног скрали? Всю цену Полькиной доли впихнули в два детских кустюмчика да в слёзы в мои? Невже то и вся красна цена?..

При этих словах Поля жёстко, удушливо глянула на Сергея, будто он был сама война, потому с него и прямой спрос.

Сергей ничего не нашёлся сказать. Лишь качнул плечьми, несколько утишил шаг. Он не знал, что отвечать.

Его молчание подкольнуло её, ввело в злость.

– Какими ветрами тебя сюда прибило? – глухо бросила она.

– Неумытыми руками, Поленька, тут духом туман не раскидаешь…

Сиропная фразистость полоснула его, и он, теряясь, замолк. Он не мог понять, что снесло его на фальшь. Ложь? В чём? В любви?

Как только и надумалось такое?

Во всю жизнь он никогда и никого не любил кроме Поли. Через всю жизнь, через всю войну шёл к ней. Пока ехал с войны, всё пытал себя, а как объяснишь, подтоптанный женишок, чего это ты почти двадцать лет упустя валишься снова к ней на порог?

Ответы самому себе казались картонными, кривыми и чем ближе, плотней налезал час встречи, тем страшней становилось ему. Позывало вернуться назад. Но в море не повернёшь. Плыть в свою страну хоть так, хоть эдак надо.

И когда в Батуме подсел в летний махарадзевский вагонишко, по бокам наполовину поверху открытый, без стен, без окон, похожий на шатко, на скрипуче бегущую вытянутую веранду, один голос порывисто, непоседливо заподсказывал непременно сойти в Натанеби, на узловой станции, где ходил московский поезд, и оттуда ехать к матери в Собацкий.

Вперебой другой голос ободрительно укорял:

«Толктись в тридцати верстах от своей древней присухи да обежать? Мимоездом не наведаться? Переплыть три моря и утонуть на берегу? Стыдись, муже!.. Другой случай Боженька может позабыть подать. Лови свою тёплую удачку!.. Главно – встреться. Там что-нибудь да варакнешь. А потом по первому слову уже правься, как тот пройдоха, что говорил: мне абы вмазаться в драку, а там видно будет, кто кому чуприну надёргает».

Зачем он приехал?

Разговор об этом следовало бы начать самому. Но он всё не решался. Были на то и причины. При сынах разве кинешься на шею с объяснениями?

Уже то, что она сама спросила о главном, сняло с него камень. В её тоне он уловил поощрительность, надежду, какое-то смутное обещание благополучия. Его хмельно качнуло, стало ликующе хорошо и он косым каблуком, стоптавшим неизмеримые, лютые вёрсты войны, медово притукнул:

– Куда не правишь, там не будешь… С первого свидания я не переставал думать про тебя… Даже когда были мы друг от дружечки за тыщи земель, я всё-всё-всё знал про тебя!

– Ох! Распустые слова… Иль тебя кто повещал?

– Да уж… Я тебе уже говорил… Все ваши посланьица твоим неписьмённым старикам читала Анюта, доблестная сестрица моя. Она и ответы стариков под диктовку гнала вам. Соображалистая!.. Как нанялась… Как какое изменение у вас в ту далёкую довоенную пору, тут и шепнёт мне, рот не зашьёшь. Каждый же день только и ждёшь вестоньки, что ты там, как ты там?.. Карточку вашу одну показывала… Тайком брала, тайком и подложила назад в стопку писем старикам…Так что видел я вашу карточку. То-то я с первых глаз узнал сегодня твоего меньшенького чапаёнка… Мне казалось, ты тоже думала про меня… После той истории с побегом поджигало написать тебе.

– Иль тя младенская ударила?

– Не закипай… Я от сполюбови… Вот стала дурь в башке колом! Понимаю, писать тебе – только рану солить. Читать не умеешь, попадёт цидуля к благоверному. Тарарам! А с другого боку… Всё мерещилось, тиранит тебя неизвестность про меня. Всё думаешь, живой я, не живой. А получишь вестушку, успокоишься…

– Ну-ну! – подстегнула Поля, уже кое о чём догадываясь.

– Не подговаривай под руку… Раз Анюта нацарапала вам с Никитой курьей лапкой тарабарскую грамотку, сам архиерей не разберёт. Приобещала старикам, что сама снесёт на почту, как раз налаживалась туда бечь. Твои и оставь ей письмо… Сестрица за чем-то выскочила из хаты. Не утерпел я, раздёрнул треугольник. Поперёк, на поле, крючковатисто пририсовал: «А я, курилка, жив!!! С.». Что-то ещё и под Анютиной датой начеркал, уже не помню. И снова аккуратненько сложил треугольничек… Я так решил. Никиток не дотумкает, кто такой там С. А ты, может, угадаешь мой подчерк, узнаешь, что я живой и заспокоишься. Мне большего праздника не подавай…

– Зас-по-ко-о-ил!.. Зас-по-ко-о-ил!.. – срезанно, с пристоном выдохнула Поля. – Из-за тэбэ, выходэ, шмыгонули мы с края севера аж в Насакирали!?

Не умея читать, Поля любила подолгу рассматривать письма. Пока Никита соберётся читать, она до буковки изучит письмо. Прочитав, Никита обычно кидал его на комод. Это же, с припиской поперёк, он кое-как отмолотил и хмуро швырнул в печку. Кажется, он-то и всё его не прочитал вслух, а так, куски кой-какие похватал…

Недели три, смутно припоминала Поля, ходил Никита как потерянный. Заговорил о переезде. Забоялся горбылёвского преследования?

– Вот и отгадка, – вслух упало подумала она. – Теперь и я знаю, чего мы очутилися туточки. Выкурил нас курилка с моря на море?..