Поленька

– А ты шо ж?

В коротких беглых словах Глеб пояснил, как всё свертелось. И как Антон вошёл к нему в класс на уроке, и как его искал, и как уже вдвоём пошли к Сергею Даниловичу…

Слушала мама, смотрела перед собой и ничего не видела.

– Бач, – тужила она, – бомага щэ колы була… В вивторок[89 - Вивторок – вторник.] шестнадцатого марта сорок третьего помер в Сочах от ран. В Сочах и сховали чужи люди… Нема по бомаге чоловика, а вин живэ во всех нас, живэ в Ваших именах… – Измученная улыбка шатнулась в её глазах. – Так ты, Антоша, и не знал, як тебя по батюшке?.. Да откуда тебе и знать… Був не выше чёбота, из пелёнок тилько выдрался… Уходил батько на хронт рано утром, всё хотел тебя на руки взять… Шоб не застудить, сгрёб с койки вместе с одеялишком. А ты – в крик, ногами как замолотишь батька по лицу… Свое Отчество по лицу… Почему ты не хотел идти к нему? Ты же видел его в последний раз… Не простились… Ты так и не пошёл к нему на руки. Поцеловал он тебя в пятку – на миг глянула из-под одеяла, – и выпустил… Ты убежал, забился под барак наш на коротких, в локоть, столбиках и всё со слезами кричал: «Айда вместях не пойдём на войну!» Думал, если ты не выйдешь к нему, он и не пойдёт на хронт?.. Ушёл… Сгиб…

Слеза воткнулась в миску и потерялась, утонула в молоке.

– Да Вы, ма, не плачьте, – сказал Глеб. – А то не поймёте, с чем у вас каша. С молоком или со слезами.

– Оно, конечно, зручней жить покойно. А не выходит. За батьковой за спиной був бы спокой… Затишок… А так… Были сами малые – малые заботы. Сами подросли – заботы подросли. Выще меня вжэ те заботы. Вжэ самый малый в школьниках казакуе… Все росли без батька. Без батька оно круто часом. У других як? Толкнул кто – бегом до батьки за защиткой. Заступится иль сам набавит – это посля. Главно, е бежать к кому. А ты вжэ не побежишь. Не до кого Вам бежать…

– А чего бегать? – подал голос молчавший всё время Митрофан. – Чего суетиться? Надо просто самому вежливо, основательно давать не сходя с места сдачу. И точка.

Драчун первой гильдии аккуратно поставил острое, заточенное и стёршееся в боях, рёбрышко ладони на край стола.

– Той-то весь в первосентябрьских сдачах! – Мама брезгливо поморщилась на его синяк под глазом и на шишку с голубиное яйцо на лбу. – Дорвался… напекли… В школе разжился?

– Где ж ещё… Я ему тоже по-царски слил… Ничего, мам, это учебные, дорогие. На синяках отлично учатся. Новый метод! Не слыхали пока про такой? А жаль… В городе вон на базаре за одного битого уже трёх небитых дают, да и то не берут!..

Трескотня про новый методишко напомнила маме выходку первоклашки. Она и повернись к нему.

– Антоха, сырая картоха! А ты слыхал, век живи, век учись?

– Да вот слышу…

– Век учись… Сёдни у тебя завязался этот век. Да с оплоху… Шо ж ты за ученик? Забыл все книжки-тетрадки дома!

«Как же, забыл! Са-ам выложил… Что они пристают? Как уговорились… В школе Сергей Данилович зачем-то попросил показать ему книжки, будто их в жизнь не видел. На столе перед ним лежали точнёхонько такие, какие я дома спокинул. Сунул нос в мою сумку с яблоками, запере-живал. Ты ж что, говорит, на всю жизнь провиантом запасся? Или голодный год почуял? Пожалуйста, ты в школу ходи учиться, а не обедать».

Так напрямо рубни и мама, было б не лучше? Знает, что не забыл. Книжки с тетрадками с вечера сама клала в сумку. Сами книжки не могли выскочить из полотнянки. Кто-то приделал им ножки. Кто кроме хозяина сумки? Всё это распрекрасно знала. Так на что рисовать вид, что все спеклось не по вине мальчика? Зачем выставлять его несчастной жертвой случая?

Антон круто покраснел. Всё ниже опускал голову, готовый пустить сырость.

Мама заметила это, бросила выражать ему соболезнования по поводу его забывчивости, а сказала легко, поддержала:

– Ну что ж. Невольный грех живёт на всех.

Однако Антоня боялся разоблачения. А вообще разоблачение желанней, чем это каторжное сочувствие.

Иначе считала Поля. Она не кинулась его отчитывать, а заговорила так, что Антон сам понял всю ненужность, всю ложь своего утреннего выбрыка. Окриком да понуждением много ухватишь? А крутни так, чтоб сам человек пережил, пропустил через сердечко сотворённую им же глупость, дотюпал наконец, что эта глупость – только глупость и ничто не большее. Это куда важней.

Признание, раскаяние вздрагивали у него на кончике языка.

Эта новая для Антона кара вовсе не грела маму. Убедившись, что ошибка осознана, осуждена самим же мальчиком, она как-то искренне-ободряюще, поддерживающе улыбнулась ему.

– Ничего. В другой раз, вот завтра, не забудешь? А?

– Неа! – со спасительной готовностью пальнул Антон.

– Ого, – поскучнел Глеб, – как крепко обещает наш Яша-растеряша. Думаете, ма, и станет по-ладному делать? Только начни жучковать… Сегодня забыл книжки. Завтра забудет выучить уроки. А там забудет и в школу пойти… И не троньте. Он один у нас такой забывчивый на весь район!

– И-и! – сердито махнула Поля на Глеба. – Чего г?дишь? Чего хаешь на все лопатки парубка нашего? Не забувае той, кому забувать нечего!

Антон глубоко выдохнул, и этим выдохом, казалось, вымел из себя все беды первого школьного дня.

Не ожидал он, что за смирным словом школа стояли такие м?ки. И всё же, одолев их, почувствовал себя на голову выше мальчика, каким был ещё вчера. Вчера у него не было никакейских заботушек. А нынь он уже при высоком деле. Учеба!

Он в воображении выстроил в порядок пускай и маленькие на глаз взрослого свои первосентябрьские события. Все они ему нравились. Правдушка, несладко таскать полную сумку яблок. И хошь не хошь, выжми местечко для тетрадок. На яблоках не станешь же писать. Но есть и последняя переменка, когда все, выголодавшись, просят яблочка на зубок. И как жалко, что на всех не хватило сегодня…

Он весело пожмурился своим мыслям.

– Ты чего блестишь, как намасленный блинец? – спросила мама.

– Это, – Митрофан мрачно раздул ноздри над кашей, – он готовится урадовать Вас первой двойкой.

– А вот и нет! А вот и нет! – Антон крутнулся к окну, шатнул к боку тюлевую занавеску и разлил щёку по стеклу, лупясь в темноту. Растерянность на его лице вытянулась в недоумение.

– Ты что потерял? – шутливо спросила мама.

– Месяц потерял… Вчера ещё был…

– Чего, чего? – Митрофан ядовито надставил лодочку ладони к уху. – Вчера над двором стояла чаша с молоком, а сегодня нету? Молочко выпили, а чашечку кокнули!

– А куда, ма, делся старый месяц? – огорченно спросил Антон. – Вчера он был очень пухлый, толстый, жёлтый. Он что, заболел? А без месяца так темно… Кругом звёздушки, звёздушки, звёздушки… Рассыпался горох у наших у ворот, ни лопатой не сгрести, ни метлой не смести… Звёздушки низкие, прямо пальчиками трогай…

– Чего ж мнёшься у окна? Иди и трогай! – серьёзно подсоветовал Глеб.

– Ручки коротковаты! – прыснул Митрофан в ложку.

Поля осуждающе посмотрела на Митрофана, и он конец смеха проглотил, отчего и покраснел.

Антон напомнил про своё:

– Так куда, ма, старый делся месяц вчерашний?

– Старый месяц на звёзды всегда крошат, – ответила Поля тихо, как-то таинственно-властно.

Все безразговорочно поверили.

– А кто крошит? – шепнул Глеб.

Кто крошит, Поля не знала, а только крошит. Она считала, раз родился человек, на небе загорается его крошка месяца – звезда. На небе у каждого сияет-живёт своя звезда, потому как сколько на земле людей, столько на небе и звёзд. Голубое поле часто серебром усыпано… Ещё про звёзды старые люди сказали: поверх деревьев свечи теплятся. И теплятся до поры, покуда жив человек. Звезда падает, по примете, к ветру. Это для посторонних. Но в одно время умирает человек и падает его звезда. Говорят, человек видит, как падает именно его звезда, а сказать про это он уже никому не может: увидев падение своей звезды, он с лёгким вздохом перед покоем в облегченности навсегда закрывает глаза… Говорят, видит умирающий падающую свою звезду даже днём. Вот почему умирающие уходят от нас со взглядом на окно…

Придавила жуткая, томительная тишина. Все как-то внутренне ужались, прилипли тягостными глазами к небу, к этой синей шапке в серебряных заплатках. Уже стемнело. Сидели без огня. Было видно в окно, как по небу, суля на завтра ветер, как бы бежали звёзды, эти ночные светляки; одновременно казалось, синие потолочины накрепко приколочены золотыми гвоздями; светящиеся их шляпки мирно, святочно посвечивали на одном и том же месте, вовсе не летели эти белые светляки по синему пологу…

Страх круглил, напрягал ребячьи глаза. Сдавливая в себе панику, Митрофан хорохористо вшепнул Антону в ухо: