Стоило обидчивому Митрофану замолчать, как тут же пробудился Глеб, испуганно-торопливо заозирался по сторонам:
– А?.. Что?..
– Ничего. Проехали с лаптями… Ему объясняешь, а он дрыхнет!
Глеб безразлично пожевал губами.
– Да что попусту… У тебя всё нашиворот. Чужим – пожалуйста, зато своим низзя. Как бы кто чего не сказал… Ну, как ты там ни старайся быть чистеньким да правильным, как устав, так пока новый примет дела, Пендюрин тебя по-родственному скушает и пуговички забудет выплюнуть.
Митрофан лениво скосил глаза на Глеба.
Через несколько мгновений лень из глаз вытеснила опаска. Опаска тоже продержалась недолго, её покрыли интерес и даже вызов одновременно:
– За что?
– А разное носят слухи… Когда-то ты не на ту трибуну выполз, не то вякнул. Грозится за подпольный «Артек» чувствительно помять на ковре. Где это ты так перед ним проштрафился?
Митрофан, намеренно держась ближе к равнодушию, махнул:
– А-а… Выступил на районном партийно-хозяйственном активе.
– Теперь у тебя с ним дела? – спросил я.
– А почему и не быть делам? Он голова района, я голова колхоза. Разве нам не о чем потолковать?
– И о чём толкуете?
– Для газетной оды наш с ним разговор не сгодится.
– Я од не пишу. Но под случай не прочь покопаться в кишочках. Служба по ведомству фельетона обязывает.
– Когда-то служил, – поправил меня Глеб. – Слу-жи-ил… – Он так и произнёс, врастяжку, враспев, словно прислушивался к своему голосу. – Кстати, давно подкалывало спросить, зачем ты писал фельетоны? Из любви к людям?
Я с улыбкой кивнул ему.
– А теперь что, – кулаком он вырубил в воздухе крест, – с любовью покончено? Почему редко пишешь?
– Другим временам подавай другие песни…
Странно…
Всякий раз я садился за фельетон с тем чувством, что пишу последний. Проходило время, редакционная почта выворачивала такое, что только фельетоном и дашь ума. А вообще я для того и писал… чтоб не писать. Напёк я их девяносто девять, и каждый был последним.
Я пожал Митрофану руку, что лежала на столе неразгонистым толстеньким чурбачком:
– Может, дашь фактуру на сотый? На ебилейный?
– Не-е… Свою тележку уж я сам довезу…
Глеб включил утюг. Намахнул на стол сдвоенное синее одеяло, без спеха навалился тщательно разглаживать.
Митрофан, держа под собой стул, отсел в сторонку от стола, спросил с виноватой озабоченностью, что это тот надумал.
– Да надо погладить кой-что маме в больницу. – Глеб потрогал косынку, висела в череде немудрёного белья на бечёвке, пробегала от стены до стены над плитой, сказал вслух самому себе: – Волглая ещё.
– Постирать, погладить… Да мужичья ль это печаль?
– В каждом сарае свои блохи, – заметно сердясь, возразил Глеб. – Что-то ты развыступался не к добру. Как бы Лизка за капустой не прискакала на кочерге!
Упоминание жены возымело злую силу.
Митрофан как-то разом сник и так, заронив руки меж ног, просидел с минуту, после чего попытался встать. Из этой затеи ничего путного не вышло. Несколько приподнявшись, он снова хлопнулся на стул, будто кто невидимый сильно нажал ему сверху на плечи.
Глеб созлорадничал:
– Ну что, вся жизнь в борьбе? Никак не поборешь закон земного притяжения и не можешь встать? Ты попробуй с разгону подняться на орбиту. Я так всегда встаю в гостях.
Митрофан приценивающе усмехнулся, сцепил зубы. Сквозь одутловатые щёки просеклись, слабо заиграли желваки. Он оттолкнулся руками от стула и встал-таки, просиял детски. Сам! Без чужой руки встал!
– Покидая этот… – Митрофан шаркнул и весьма некстати, чуть было не вальнулся к стене, но, сбалансировав, устоял, – покидая этот гостеприимный дом, я осмелюсь напомнить хозяину… До твоих лет бегать по хуторам бабушек ловить – непозволительная роскошь! Живи ты в Америке, ты б, голубчик, давно женился. Бабслей там на стороне не в моде. Тебе там не позволили б до сей поры играть богородицу… Я уже говорил… В штате Массачусетс два века был такой законище… Вот бегает парочка… Лизнул баран свою ярочку всего-то десяток раз – ша! Лапки вверх, зайчик! Женись, якорь тебя!!! Там десять поцелуев приравнивались к предложению руки, сердца и прочих причандалов из полного комплекта семейного счастья. Чу-удный закончик!.. Какие милашки были… Магниты! Чего одна Марусинка Половинкина стоила! Зла на тебя не хватает!
Больше ничего не говоря, Митрофан сосредоточенно пошёл к двери, пошёл на удивление прямо, будто плетью стегнул.
Глеб попробовал мокрым пальцем утюг, бросил весёлое вдогонку:
– Лектор! Вам киёк не дать? Надёжней доплыли б…
Ответа не было.
Лишь слышно, как звуки шагов за окном удалялись, тускнели.
6
С тряпкой я караулил у плиты молоко.
Глеб гладил мамину косынку. Посмеивался:
– Закрой дверь покрепче. На крючок. Чтоб не убежало.
– Не бойся. У меня только в бутылки и убежит.
– Намотай на ус. Сейчас в бутылки не переливай. Перельёшь утром, перед самой дорогой. Подогреешь до горячего, пока не схватится шапкой. Тогда и перельёшь. Бутылки газетой не забудь укутай. Донеси тепло из дому. Может, мама захочет сразу попить, так ты и плесни ещё тёплого.
За словами Глеб в тревоге взглядывал на будильник, что красным комком бугрился на стеклянной полочке над умывальником с зеркальцем, и всё быстрей росла горка глаженого белья.
Была полночь.
– Выручай! – крикнул мне Глеб, кивнув на будильник. – Совсем загулялся… Настучало уже без пяти давно пора бежать… Догладь, а?